Неподъемный и опасный – меньше знаешь, спокойнее спишь. Когда от Нерюнгри прокладывали газопровод, Тимофеев написал в обком и в соответствующий орган: здесь, однако, тянуть нельзя, это же Ытык Сирдэр <Священное опасное место.> , место захоронения шамана Сонтуорка. Злой, кровожадный, дескать, был человек, вокруг могилы понаставил самострелов <Имеются в виду шаманские астральные самострелы.> . Боже упаси задеть кому-нибудь за сторожильные шнуры…
– За сторожильные шнуры, говоришь? Ха-ха-ха! Ах ты, старый дуралей, апологет воинствующего шаманизма! – громко засмеялись и партийцы, и чекисты. – Почем, папаша, опиум для народа?
Однако же, когда труба взорвалась, смеяться перестали и, обвинив Ивана в терроризме, убрали с глаз долой за ограждение зоны – ша, больше умничать не будешь, загнешься скоро на тяжелых работах. Вот мы тебе норму…
Только хрен, семейники пропасть не дали – мало, что ли, на Руси здоровых мужиков. Буров вот, к примеру, с легкостью вытягивал две нормы. Мог бы и три, лишь бы красноперым в пику. За себя, за того парня и за узкопленочного деда. А что, старик не вредный – заговаривает зубы, врачует чирьи, излечивает от поноса, а уж рассказывать начнет – заслушаешься, про шаманов, подземных духов и высосанных через грудь, застрявших в пищеводе костях. Хороший старикан, добрый, только чего это не спится ему? Какие там разговоры могут быть на ночь глядя? Впрочем, будем посмотреть. Ну, что тебе надобно, старче?
Якут был краток.
– А ведь Каратаев, парень, житья тебе не даст, – сухо, даже как-то буднично заметил он и, причмокнув, покачал большой, стриженной под ноль головой. – Ты у него или в БУРе сгниешь, или пидором будешь, или раскрутишься по-ново <Получить новый срок.> . Думать надо, парень, однако, крепко думать.
Вот гад, в самый цвет попал, в самое больное место. Каратаев – это подполковник, новый начальник оперативной части. Месяца три тому назад вызвал он Бурова в просторный кабинет, угостил чайковским и ментоловым “Салемом”, а потом и предложил без всяких церемоний: я-де подполковник, вы, Василий Гаврилович, хоть и в прошлом, но тоже подполковник, а потому не лучше ли нам жить дружно, помогать друг другу, ибо оба мы офицеры. В общем, выходи на связь, Василь Гаврилыч, кум тебя зовет к себе чаи гонять <Гонять чаи у кума – стучать. Кум – оперативный работник в зоне.> . А за стук, бряк и доносы на корешей будет тебе грев, повышенная жирность и, возможно, исполнение голубой мечты под названием УДО <Условно-досрочное освобождение.> .
“Сравнил, сука, спецназа-волкодава с конвойной крысой”, – Буров тогда, помнится, чай допил, выкурил наполовину “салем” с тем, чтоб другую половину подогнать в семью, улыбнулся преданно и сказал:
– Надо подумать.
Тянул время сколько мог, наверное, с месяц, а потом терпение у Каратаева закончилось, и за постановкой в трюм дело не стало. Но это так, предупреждение, первый звонок. Возьмется по-серьезному, так загонит в “пресс-хату”, может бросить к “тубикам” <Больные туберкулезом.> , к наркоманам, в беспредел. Захочет – достанет. С системой бороться невозможно, тем паче если она постсоветская. От Москвы до самых до окраин… Мы не рабы, рабы не мы. Все для блага человека, с чистой совестью – на свободу. Я другой такой страны… А все же интересно, к чему старик клонит. Коню понятно, что разговоры эти он начал неспроста…
– У меня, отец, в ШИЗО все извилины завяли, – Буров усмехнулся, похлопал себя по лбу и глянул выжидающе на якута. – Знаешь, головка бо-бо, зябнут ножки, зябнут ручки. Сейчас спать надо, думать завтра. Нет мыслей.
Впрочем, нет, есть одна – как ни крути и ни ворочай, а достанет Каратаев.
– Бежать тебе надо однако, парень, когти рвать, – шепнул вдруг, придвинувшись, якут, и Буров мгновенно подобрался, почувствовал, как холодеет сердце – уж не офицерский ли это привет от особиста Каратаева? Прищурился недобро, оценивающе хмыкнул: нет, вазомоторы натуральные, бутафории ноль, старик держится естественно. Не провокатор он, просто пустобрех. Плесень бездорожная <На фене – старый дурак.> . Впал в маразм дедушка, вот память и отшибло. Забыл, видно, о натасканных собачках, вертолетах с пулеметами и кадрированном розыскном взводе, молодцы из которого беглых зэков не жалуют, сразу бьют на поражение, а потом для опознания режут головы и руки ржавым штык-ножом. Что раненым, что убитым. Так что звезди, старче, звезди, приятно слушать.
– Ты, парень, не ссы, ни менты, ни собаки за тобой не пойдут, – будто прочитал мысли Бурова якут и придвинулся совсем вплотную. – Есть дорожка одна. По ней пидорасы не ходят. Только Айыы-шаманы и великие воины. Ты воин, однако, ты пройдешь. А может, сдохнешь. Вот и думай теперь крепко, что лучше – здесь гнить или подыхать человеком. Завтра скажи.
Повернулся, не прощаясь, и пошел к своей шконке – маленький, приземистый, ступающий косолапо, как медведь.
“Сказки венского леса, мля”, – Буров, переваривая услышанное, недоверчиво хмыкнул, покачал головой и нырнул в узкую каторжанскую постель. Приснился ему трюм: гнусная шуба стен, тусклая лампочка над дверью и синий задубевший “петух”, скорчившийся мокрой курицей на параше.
Пролог
Фрагмент третий, поясняющий предыдущий
– Да, подполковник, наворочал ты делов, – Гусев, глава Конторы, кашлянул и принялся чесать короткую, обезображенную шрамом шею, отчего погон на его кителе неэстетично выгнулся. – Семь, нет, отставить, восемь человек с тяжелыми телесными, пострадал сотрудник МВД, заведению этому питейному нанесен материальный урон. Солидный. Весьма. М-да… Мента-то ты как положил на мозжечок, подсечкой?
Погон у Гусева был широкий, с большой, тканой золотом звездой, а в голосе хрипатом и командном сквозил профессиональный интерес.
– Подсечкой, товарищ генерал-майор, задней, – Буров тяжело вздохнул, опустил очи долу и прошептал с наигранным раскаянием: – Он же за ствол схватился, гад, уже патрон дослал. Не подсек бы, быть бы мне холодным. Присыпали бы уже, товарищ генерал-майор.
В общении с начальством он избрал проверенную тактику: повинную голову меч не сечет. Особенно дурную и забубенную.
– Тебя, костолома, присыпешь, как же, – хмыкнув, Гусев посмотрел на Бурова с плохо скрытым уважением, снова почесал шею, и взгляд его, несмотря на тяжесть, устремился вверх, к фривольно-двусмысленной лепнине потолка. – И что же мне с таким героем делать?
Было неясно, у кого он спрашивает – то ли у ангелочка с давно не беленными гениталиями, то ли у паскудно раскорячившейся наяды, то ли у гаранта конституции, добро щурящегося с портрета.
Однажды, давным-давно, Буров с Гусевым сидели в яме. Яма была глубокой, полной жидкого дерьма, а вырыли ее чернокожие сыны Африки. Они были свирепы, не любили социализм и, чтобы пленники стали вкуснее, закачивали им живьем в задницу кипящее пальмовое масло. Чтобы мясо в кускусе было сочным, а суп из печени и костного мозга наварист и радовал нёбо. Так что пока Буров с Гусевым сидели в яме, вокруг них шли дебаты не политического – гастрономического свойства. Как варить, чем фаршировать. Однако они все же вылезли из дерьма, убрали под настроение с полдюжины конвоиров и, долго не раздумывая, в чем мама родила, рванули в девственные джунгли. Знакомиться со змеями, москитами и дружественным местным населением, вооруженным сарбаканами и луками с отравленными стрелами. Потом Гусев поранил ногу и Буров пер его с полсотни верст, пока не вышли к своим. Страшными, шатающимися живыми трупами. А их уже и считали мертвыми, даже помянули, как положено, спецназовскими ста граммами. Такие вещи не забываются.
– Ладно, – Гусев тяжело вздохнул, кашлянул, выпрямился в кресле. – Иди-ка ты в отпуск. Куда-нибудь к морю. С глаз долой. И молись, чтобы вместо трех звезд не оказаться с одной. Хрен тебе, а не полкана. В остальном же отмажем.
Не далее как на той неделе он подписал буровское представление на очередное звание. Ну и ладно, хрен с ним, с полковником. Еще не вечер.
– Спасибо, товарищ генерал-майор, – с чувством произнес Буров, вытянулся благодарно, прищелкнул каблуками. – Разрешите идти?
– Идите, – Гусев засопел, встал и протянул внушительную, напоминающую лопату, руку. – Ну и дурак же ты, Васька. Аника-воин фигов. Кукол <Осужденный смертник, на котором отрабатываются методы ведения рукопашного боя.> тебе не хватает? Давай двигай.
И Буров двинул, в омут канцелярской суеты. Прошения, довольствие, подорожная бесплатная. Куда? А к морю, как товарищ генерал-майор приказали. На северный берег южного, слава труду, не на южный северного…
Супруга ехать с ним на бархатный сезон отказалась категорически.
– Ты же знаешь, у меня тоже сезон, – недоуменно так изогнула бровь, вальяжно повела бедром и надула губы. – Клиент косяком прет. Куда мне от него.
“Главное, чтоб не скользил”, – мысленно пожелал ей Буров, сел на самолет и на высоте десять тысяч метров полетел себе к морю – к Черному. Отпуск начался приятно – кресло было мягким, гул моторов ровным, а облака в иллюминаторе пышными, напоминающими взбитые сливки. “Эх, хорошо, – не думая ни о чем, Буров пил холодненький нарзан, кемарил вполглаза, потягивался, зевал, посматривал воровато на молоденькую стюардессу, на стройные, загорелые лакомые икры ее. – Эх, хороша”. Настроение было самое радужное. Однако после приземления в Адлере оно мгновенно испортилось. Стоило Бурову получить багаж и выбраться из здания аэровокзала, как на глазах у него из микроавтобуса “фольксваген” выскочили люди в камуфляже и организованно, с напором ворвались в близлежащую кафешку “Анжелика”. Послышался звон битого стекла, чмокающие звуки ударов, крики. Впрочем, не все камуфляжники рванулись в кафешку, часть их осталась на улице и принялась лупить смертным боем всех, кто подвернулся под руку. Или под ногу. Хорошо еще, что Буров стоял в сторонке, у главного входа. Правда, еще неизвестно для кого.
Ласково светило солнышко, на небе не было ни облачка, тихий ветерок баюкал пальмы и акации. А побоище в “Анжелике” и окрестностях все продолжалось. Вот с криком “Черножопый, на!” впечатали кому-то в пах, вот приголубили кого-то прикладом по почкам, вот пнули в копчик немолодую уже, страшно вскрикнувшую женщину. Вот кинулись вдогон за чудом вырвавшимся парнем, с ходу подсекли, вырубили мощно, по-футбольному дали под ребра. Чтобы не ерепенился. Все было сделано четко и слаженно. Через пять минут камуфляжники уже сидели в “фольксвагене”, рявкнул форсированный мотор, взвизгнули колеса и наступила мертвая тишина. Только стоны, крик, плач, захлебывающиеся звуки рвоты. А еще через пять минут пронзительно взревела сирена – приехала “скорая”. Сомнений нет, работали профи.
“Да, весело у них тут”, – Буров сплюнул, подхватил вещички и как-то уже без настроения пошел на автобусную остановку. А там только и разговоров было что про недавний инцидент – но вполголоса и с оглядкой. Тем не менее отдельные фразы можно было уловить: “Охрана президента… Все зубы выбили… Опустили почки… Размозжили голову… Иностранцу тоже”. А уже в автобусе стали доступны детали – соседка Бурову попалась языкастая, разговорчивая, из обрусевших армян. Дело было так. Утром в злосчастную “Анжелику” зашли трое россиян в штатском и стали требовать кофе по-быстрому.
– Мужики, тут вообще-то очередь, – попытался вразумить их кто-то из местных.
– Рот закрой, падло, – отвечали россияне в штатском. – Ваши сраные очереди нас не касаются.
В общем, вели себя грубо, по-хамски, и, естественно, получили по рогам. Пустили слезу, утерли сопли и убрались восвояси. Ну а что было дальше, Буров видел сам, собственными глазами. “Уроды, ГБ-ЧК, – брезгливо подумал он, откинулся на спинку сиденья и стал рассматривать бегущие назад разлапистые пальмы. – Что с них возьмешь, педерастов гнойных…” Как уже было замечено, Буров компанию глубокого бурения не жаловал. Хоть и сменили вывеску, а все одно падлы. В ботах.
Автобус между тем замедлил ход, скрипнул тормозами и остановился. Прибыли. Вон она какая, черноморская жемчужина, Мекка отдыхающих, курортников и отпускников. Пальмы, каштаны, подстриженные акации, белые фасады бывших санаториев, колонны и решетки эпохи сталинизма. В недалеком прошлом номенклатурный рай, ныне же услада культурного отдохновения. Разгульного, по-ново. Только Буров был дикарь. Мурлыча себе под нос, он вышел из автобуса, вдохнул полной грудью, глянул по сторонам и направил стопы не к гостиничным фасадам, нет, – к ближайшему столбу, обклеенному объявлениями. С частным сектором оно-то попроще. А значит, и подешевле. Объявлений хватало, только напечатанные на машинке или на принтере Буров не читал – эти наверняка все продумали, рассчитали, десять шкур сдерут. С ухмылочкой он присматривался к рукописным призывам, правда, вначале тоже не вникая – анализировал почерк. Вот писано голимым алкоголиком, вот откровенным хамом, вот человеком раздражительным и нервным, вот крайне неуравновешенным и склонным к воровству. А шли бы они все куда подальше. Наконец на глаза попалось объявление, написанное просто и доходчиво, явно женской рукой. В почерке чувствовалась гармония, вкус, хорошее здоровье и… неудовлетворенная сексуальность. И просили не дорого. “Так, так”, – бросив заниматься графологией, Буров хмыкнул и пошел звонить нежадной Зое Павловне, которую замучил основной инстинкт.
– Да, – сказала она и без церемоний назвала адрес. – Приезжайте, я дома.
Голос у нее был низкий, хорошо поставленный, даже по телефону очень сексуальный и волнующий.
– Еду, – пообещал Буров, бросил трубку и направился в лабаз – заявляться в незнакомый дом с пустыми руками было как-то неудобно. Отлично развитое воображение уже нарисовало ему эту Зою Павловну – грудастой, длинноногой, томящейся в искусе смуглянкой. Естественно, с чувственными губами, страстно раздувающимися крыльями чуть вздернутого носа, карими глазами с поволокой и ослепительным жемчугом зубов. Ничего, милая, ничего, скоро мы покончим с твоими проблемами…
Жила Зоя Павловна на улице Роз в стандартном пятиэтажном доме, какие уже лет как сорок с гаком в народе называют хрущебами.
1 2 3 4 5 6