Он цивилизованный человек и умеет контролировать свои инстинкты.
– Если он ревнует и собирается мстить, значит, не такой уж он цивилизованный, – возражает Пюс с напускной печалью.
– Наоборот! И в этом проблема моей книги. Разум против инстинкта. Ревность со всем, что в ней есть дикарского, – у существа высшего порядка, которому уровень его культуры не позволяет палить из револьвера.
– По сути дела, это человек вроде тебя, – говорит она, вдруг взглянув на меня в упор.
Она начинает действовать мне на психику. Мы непременно должны оставаться в рамках моего романа. Л впрочем, я доволен, что могу вслух обсуждать проблему, в которой увяз много дней назад. Я больше не смотрю на Пюс. Сажусь в кресло, обхватив голову руками.
– Этот человек не может отказаться от мести, – глухо произношу я. – Это противоречит его сути.
– Да иначе и книги не будет, – говорит Пюс, неестественно хихикнув.
Я не слышу ее шутки. Я вновь ищу то, что ускользает от меня на протяжении многих дней и ночей.
– К тому моменту, когда он сходит с корабля, он, мой умник, уже все придумал. Он уже знает, каким образом накажет тех двоих, что разрушили его мир и покой. Однако никакого оружия у него с собой нет. О, господи! Но что же такое он мог придумать?
– Может, ты составишь перечень способов мести, на какую способен человек, – предлагает Пюс. – Это бы тебе помогло.
Чувствую, как весь внутренне напрягаюсь и почти кричу:
– Какой перечень? Есть лишь одна месть! Лишь один способ наказать измену. Рецепт древний и примитивный, тот, что сохранили правоверные. И единственный, надо сказать, который дает полное удовлетворение.
– Какой же? – спрашивает Пюс с деланным безразличием.
– Смерть, – почти шепотом отвечаю я.
Мы умолкаем. Я внимательно посмотрел на Пюс, произнеся последнее слово: ее лицо сохраняло невозмутимость. И все же я уверен, что уже в течение нескольких минут наш разговор ее страшно занимает. Я хорошо знаю эту маленькую венку, которая пульсирует сейчас на ее шее, выдавая волнение. И еще угадываю под шелком пеньюара эти медленные и глубокие вздохи, от которых чрезмерно вздымается ее пышная грудь.
Пюс встает, подходит к столику на колесах. Знаю, что сейчас ей хочется выпить. В последние несколько недель она удвоила, даже утроила свою обычную дозу алкоголя.
– Хочешь виски? – спрашивает она, открывая одну из бутылок.
– Нет, – говорю я. – И тебе надо бы воздержаться, если ты действительно собираешься спать.
– Напротив. В последнее время виски меня усыпляет.
Она наливает себе полный стакан. Такая доза может убить ребенка. А она ну совсем же еще ребенок! Последнее время Пюс пьет виски, не добавляя ни воды, ни льда. «Как англичане», – говорит она со свойственным ей снобизмом. Но пьет больше, чем надо.
– Ты говорил о смерти? – Пюс внезапно поворачивается ко мне.
Она делает большой глоток и продолжает:
– Ты в самом деле полагаешь, что правы эти несчастные психи, о которых пишут в скандальной хронике?
– Я не знаю, правы ли они. Знаю только, что у них достаточно храбрости, чтобы следовать своим внутренним побуждениям.
– Ты считаешь это храбростью?
– Во всяком, случае, приходит избавление. Самые несчастные – это рогоносцы-интеллигенты. Ибо они страдают так же, как другие, и так же, как другим, им хочется убить, но собственная воспитанность их останавливает. Так они и остаются со своим страданием, которое парализует их и душит.
Она искоса глядит на меня и погружается в задумчивость. И снова молчание. Я спрашиваю себя, куда нас заведет этот разговор. Мне он кажется опасным.
– Скажи, – неожиданно вновь заговаривает Пюс, – если ты не хочешь воспользоваться револьвером, потому что это примитивно...
– И еще, – говорю, – потому, что литературные критики терпеть не могут выстрелов. Как будто литература была когда-нибудь чем-то иным, нежели кровавой баней!
– Полагаю, – продолжает Пюс, – что ты тем более не собираешься ни душить эту неверную жену, ни травить, ни топить в ванне?
– Нет, это все едино, – говорю я, восхищаясь, с какой непринужденностью она рассуждает о расправе над коварной супругой.
– Но если, – торжествующе восклицает она, – если ты хочешь лишить жизни, не убивая, тебе никогда это не удастся!
– Вот я и размышляю, не существует ли все-таки какой-нибудь способ. Способ возвышенный, рожденный разумом существа чересчур утонченного, чтобы решиться на простое убийство. Способ, который обеспечит, к тому же, безнаказанность.
– Безупречно совершенное преступление, – говорит Пюс с ноткой презрения в голосе, подобно тем литераторам, которые притворяются, будто никогда даже не раскрывали ни одного детективного романа.
– Безупречно или нет, но я верю, что решение мне подскажет сам персонаж. Как только я дам ему жизнь, он найдет тот единственный способ, который я безуспешно ищу. Он отомстит, и месть его будет гениальной. В этом одно из чудес литературного творения. Наши герои ускользают от нас и сами совершают поступки, которые мы не в состоянии предвидеть.
Пюс хочет знать, чем занимается мой персонаж. Рассказываю ей, что он преподает в лицее латинский и греческий, и ему, как это часто бывает с людьми этой профессии, свойственны некая мягкость и боязливость.
А она, его жена? Почему она ему изменила? Почему завела любовника? Пюс считает, что очень важно это знать. Вижу, как она оживляется. Щеки горят, она ходит по комнате и время от времени прикладывается к стакану.
По-моему, просто отлично, что она проявляет интерес именно к этому моменту, обсуждая измену супруги. Пожалуй, надо дать ей полную свободу, она наверняка мне поможет. Я считаю себя человеком, не лишенным тонкости, однако мне всегда трудно разобраться, что, может женщинами в том или ином случае.
И вот Пюс уже продвигается в своем расследовании дальше:
– А та женщина любила этого твоего учителя, когда выхолила за него замуж?
– Да, несомненно, – говорю я. – За учителя не выходят замуж по расчету.
– Ей нравилось его мягкость, боязливость?
– И еще его ум.
– Так что же произошло?
– Попробуй, встань на ее место, – предлагаю я, поглядывая на нее, как кот на мышь.
– Он человек мягкий, ты сам сказал. Значит, он ее не бил?
– Разумеется, нет.
Мы словно играем в «портреты» Игра, когда один из участников должен угадать, о ком (или о чем) идет речь, задавая вопросы, на которые отвечают только «да» или «нет».

.
– Никаких скандалов, ссор?
– Никаких. Это хорошо воспитанные, миролюбивые люди, они терпеть не могут беспорядок, шум, любое насилие. По правде говоря, они мне видятся похожими на нас.
– В духе старых традиций.
– Именно это и интересно: показать, как потихоньку, незаметно рушится счастье вроде бы дружной, мирной супружеской пары. Никаких ссор, размолвок. И потом вдруг жена отдаляется от мужа. Но почему, черт побери?! Почему?
Когда-нибудь я непременно приведу этот диалог в качестве типичного примера того, каков может быть обмен репликами между писателем и его подругой в момент мучительного вынашивания замысла нового романа.
– Возможно, в этом заключается вред хорошего воспитания, – говорит Пюс. – Есть пары, которые погибают от чрезмерной благовоспитанности.
– Объясни! Раскрой свою мысль! – требую я, и у меня такое ощущение, будто я треплю ее рукой по шее, как породистую лошадку.
– Они приучают друг друга обо всем молчать, все скрывать. Особенно чувства. Это так вульгарно в наше время – чувства! О сердце – ни слова!
– Только в случае инфаркта! – хохотнув, вставляю я.
Но Пюс серьезно продолжает:
– Тогда жена твоего учителя, – а у нее, несмотря ни на что, сердце все-таки есть, – возможно, вообразила, что ее муж стал бесчувственным сухарем. И вот однажды, устав от всего этого холода, она отправляется на поиски тепла.
Тут я, не выдержав, вскакиваю с места.
– Ну нет, вот уж это невозможно, извини!
– Что именно невозможно?
– Твоя версия. Может, я и деградирую, но пока все же пишу не в журнал для домохозяек! Только еще иллюстраций не хватает: муж – с булыжником вместо сердца и она – уносящая свое сердце с собой!
Я вдруг начинаю злиться. И вполне искренне. Никто не знает, на какие вспышки гнева способен автор романов в узком кругу, когда его заподозрят в сочинительстве для газетной рубрики «любовная переписка».
Пюс не нравится моя реплика. Ее лицо заливается краской, а это означает, что сейчас она обрушит на меня весь свой сарказм.
– И впрямь я рехнулась! – восклицает она. – Совершенно отстала от жизни! Просто устарела! Ты прав, надо пощекотать публике нервы! В наше время только это себя и оправдывает! Хочешь, я тебе скажу: у твоего учителя есть порок. Тайный порок, который она открыла, и все это ей настолько омерзительно, что она становится наркоманкой. Неплохо, а?
Я пожимаю плечами.
– Давай искать порок, дорогой! – весело продолжает Пюс. – Может, он пьет, твой учитель? Виски. Уж виски-то не вышло из моды? А я, я вышла из моды?
Она быстро подходит к столику, чтобы снова наполнить стакан.
– Хватит, Пюс! – кричу я. – Ты и так много выпила!
Она не слушает и продолжает:
– Он пьет виски в перерыве между занятиями, он прячется, чтобы выпить в уборной, пока его не застает врасплох один из учеников, чей отец психиатр. А это разве не здорово?
– Нет, очень плохо!
Еще одна деталь: я терпеть не могу, когда иронизируют над моими персонажами, высмеивают их. Для меня это равносильно тому, как если бы врач-акушер ради забавы завязывал узлом ножки новорожденного, которого он сам только что извлек из чрева мадам Дюпон Французская фамилия, употребляется в том же обобщающем значении, как, скажем, Иванов. Французская фамилия, употребляется в том же обобщающем значении, как, скажем, Иванов.

.
Но Пюс на это в высшей степени наплевать. От виски ее рассудок пылает как омлет «сюрприз».
– Опять не то. Тогда вот, я знаю, кто он, твой агреже Лицо, прошедшее конкурс на замещение должности преподавателя лицея или высшего учебного заведения.

! Он – педераст!
Я начинаю кружиться на месте, подобно дервишу, меня охватывает чувство сильнейшего раздражения.
– Нет, нет и нет! Он нормальный, абсолютно нормальный! Средний француз, не блещущий оригинальностью, однако с небольшим своим культурным багажом в голове, со своей совестливостью интеллектуала, которая всю жизнь призывала его к осуждению насилия.
– Ага, ясно, он антифашист!
– Антифашист и, тем не менее, рогоносец! – ору я. Ее смех резко обрывается.
– Есть еще фактор времени, – произносит она так, будто сделала великое открытие. – Сколько лет они женаты?
– Как мы. Семь, восемь.
– Переломный седьмой год?
– Да, об этом пресловутом кризисе всегда говорят, но никогда не объясняют, как он наступает. Усталость, привычка, утрата таинственности... Все это по-прежнему неясно. Возвращаемся к исходному положению. Отчего вдруг любящая жена разлюбила мужа?
Я неожиданно подхожу к Пюс, беру ее за плечи и заглядываю в глаза.
– Пюс, а ты веришь в этого Другого?
– В Любовника с большой буквы? В опьянение, помрачение и прочую чепуху? В любовника, который, в итоге, превратится в такого же мужа, как другие. Серьезно, ты в это веришь?
В ее больших голубых глазах, храбро выдержавших мой взгляд, появляется беспощадное выражение.
– Я просто обязана верить, – произносит Пюс глухо, – ведь она уходит, бросает своего учителя.
– Однако он не изменился, это тот самый человек, которого она полюбила, за которого вышла замуж семь лет назад. Характер не меняется.
– А вот и меняется! – с жаром возражает Пюс. – Так же, как худой человек может превратиться в толстого. Я, лично, вижу, как твой учитель изо дня в день делается все больше учителем. Изо дня в день он все больше погружается в свои книги, в свою Древнюю Грецию. И если бы он был механиком, все было бы точно так же – он все больше погружался бы в свои моторы. Сам знаешь – зайдешь в гараж и видишь одни только задницы.
– Не будем на них останавливаться.
– И так до того самого дня, когда твоя счастливая жена обнаруживает, что она одинока. Одинокая – это значит свободная! Свободная – это значит она может собой распоряжаться. Тут-то и появляется этот другой – любовник. Иначе и быть не может!
– И тот дурак ничего не замечает? Я имею в виду мужа...
– Нет. Он весь в своих книгах.
– Я не согласен! – взвиваюсь я вдруг. – Все-таки он иногда закрывает свои книги. А когда книги закрыты...
– ...он продолжает ничего не видеть. Из лени. Кажется, она меня раздражает!
– Из лени! Он, такой трудолюбивый! Влюбленный в Грецию эрудит!
– В Грецию, но не в жену. В любви он ленив, Любовь требует много сил. Она мучительна, невыносима. Тому есть доказательство – некоторые умирают от любви.
– Ты не в своем уме! Ведь если она вышла за него замуж, значит он все-таки сумел ее покорить.
– Да, конечно, вначале он вел себя как надо. А потом, когда дело было сделано, он уже не церемонился!
– Довольно мелкая причина.
– Возможно, это мелкий человек. Бывают и такие мужья.
Я решительно не согласен. Пусть он грешен, мой герой, но тогда из гордости. Он ни минуты не мог предположить, что жена способна его обмануть, его, агреже, его, сверхчеловека.
Пюс не возражает. Она идет еще дальше:
– Он даже изобрел систему, чтобы оградить себя от неприятных сюрпризов. Я прямо слышу его слова: «Если жена изменит мне, такому человеку, выдающемуся знатоку Акрополя, – или там двигателей внутреннего сгорания, – мне останется только ее презирать».
Признаться, я потрясен. Вспоминаю вдруг, что почти то же самое, исключая Акрополь и двигатели внутреннего сгорания, сказал и я однажды Пюс.
Возвращаюсь к письменному столу, хватаю ручку и склоняюсь над моим листком. Пишу: «Он думал, что испытает лишь презрение к жене, если она ему изменит. Однако, когда это случилось, с изумлением обнаружил, что терпит адские муки».
Меня вдруг словно жаром обдало. Я хорошо знаю это ощущение – будто пьешь медленными глотками крепчайшее вино. При этом у меня делается какой-то странный взгляд. Пюс отлично известно, что это означает. Лед тронулся. Мое перо, как породистый скакун, только и ждет, чтоб галопировать по бумаге.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3