– Был, был, Айртон. Значит, вы помните? Как хорошо ему Сайрес Смит сказал: «Ты плачешь – значит, ты человек».
Не глядя на мальчика, господин Бордас снял с полки толстую книгу в красном переплете и подал ее Гийу.
– Ну-ка найди это место. По-моему, там была еще картинка.
– Это конец пятнадцатой главы, – пояснил Гийу.
– А знаешь что, прочти мне эту страницу, я послушаю, словно я маленький.
Господин Бордас зажег керосиновую лампу и усадил Гийу у стола, который Жан-Пьер залил в свое время чернилами. Мальчик начал читать прерывающимся голосом. Сначала учитель различал только отдельные слова. Он нарочно сел в сторонке, в тени, и почти не дышал, словно боясь вспугнуть дикую птичку. Но через несколько минут голос Гийу окреп. Очевидно, он забыл, что его слушают.
– «Дойдя до того места, где подымались первые мощные деревья леса, листья которых слегка колыхались от ветра, незнакомец с наслаждением вдохнул резкий запах, пронизывающий воздух, и глубокий вздох вырвался из его груди. Колонисты стояли сзади, готовые схватить незнакомца при первой попытке к бегству. И действительно, бедняга чуть было не бросился в ручей, отделявший его от леса; ноги его на мгновение напряглись, как пружины… Но он тут же сделал шаг назад и опустился на землю. Слезы покатились из его глаз. «О, ты плачешь, – воскликнул Сайрес Смит, – значит, ты снова стал человеком!»
– Как это прекрасно! – сказал господин Бордас. – Теперь я припоминаю… Кажется, на их остров напали пираты.
– Да, напали. Айртон первый заметил черный парус… Хотите, я вам прочту?
Учитель отодвинул стул еще дальше. Он мог бы, он должен был бы удивляться, слушая выразительное чтение мальчика, который слыл чуть ли не кретином. Он мог бы, он должен был бы радоваться этой новой задаче, которую взял на себя, радоваться, что в его власти спасти это маленькое, трепещущее существо. Но он внимал не столько голосу ребенка, сколько сумятице собственных мыслей. Он, сорокалетний мужчина в расцвете сил, полный желаний и мыслей, осужден навеки прозябать здесь, в этой школе, притулившейся на краю безлюдной дороги. Он все понимает, он правильно рассуждает обо всем, что напечатано в журнале, сладкий запах которого – типографской краски и клея – он вдыхал с таким наслаждением. Любая журнальная дискуссия была ему доступна и понятна, хотя здесь он мог говорить на такие темы только с одним господином Пусто. Леона, конечно, тоже могла бы понять многое, но она предпочитала оглушать себя каждодневной работой. И чем ленивее становился ее мозг, тем с большим жаром отдавалась она физической деятельности. Она гордилась тем, что вечерами, намаявшись за день, чуть не засыпает на стуле. Будучи от природы умницей, она порой жалела мужа, сознавала, что он страдает, но ведь у них есть Жан-Пьер, и он вознаградит их за все невзгоды. Она верила, что мужчина в возрасте Робера может доверить сыну свершить то, что не суждено было свершить ему самому… Она верила в это!
Робер заметил, что Гийу дочитал главу и остановился.
– Читать дальше?
– Нет, не надо, – сказал господин Бордас. – Отдохни. А ты очень хорошо читаешь. Хочешь, я дам тебе домой какую-нибудь книгу Жан-Пьера?
Мальчик живо вскочил со стула и снова стал рассматривать одну за другой книги, читая вполголоса названия.
– А «Без семьи» интересно?
– Жан-Пьер очень любил эту книгу. А сейчас он читает более серьезные вещи.
– А вы думаете, я пойму?
– Конечно, поймешь! Видишь ли, школа отнимает у меня слишком много времени, и мне некогда читать… Ты каждый вечер будешь мне что-нибудь рассказывать, а я с удовольствием послушаю.
– Ну да, это вы нарочно говорите, для смеха…
Гийу подошел к камину. Он не отрываясь смотрел на фотографию, прислоненную к зеркалу: лицеисты полукругом стоят возле двух учителей в пенсне, на чьих толстых коленях чуть не лопаются брюки. Гийу спросил, есть ли на фотографии Жан-Пьер.
– Есть, в первом ряду, справа от учителя.
Гийу подумал, что, если б ему даже не показали Жан-Пьера, он все равно узнал бы его. Среди бесцветных физиономий его лицо светилось. А может быть, это только так казалось, потому что Гийу столько слышал рассказов о Жан-Пьере. Впервые в жизни ребенок с таким вниманием приглядывался к человеческому лицу. До сих пор он мог часами рассматривать какую-нибудь картинку в книге, вглядываться в черты несуществующего героя. И вдруг он подумал, что этот мальчик с высоким лбом и коротенькими кудряшками, с твердой складкой между бровей, что этот самый мальчик читал все эти книги, работал за этим столом, спал в этой постели.
– Значит, это его собственная комната? И к нему нельзя войти, если он не хочет?
Он, Гийу, был в одиночестве только в уборной… Дождь упрямо барабанил по крыше. Как, должно быть, прекрасно жить здесь, среди книг, в этом тихом пристанище, куда нет доступа посторонним. Но Жан-Пьер не нуждался ни в тихом пристанище, ни в покровительстве, ведь он был первым в классе по всем предметам. Даже за гимнастику он получил награду, как сказал господин Бордас. Леона тихонько приоткрыла дверь.
– За тобой мама пришла, малыш.
Гийу последовал за учителем, который по-прежнему нес лампу, в супружескую спальню. Поль де Сернэ сушила у очага свои грязные туфли. Как обычно, она весь вечер проплутала по тропинкам.
– Боюсь, вам мало что удалось из него выудить?
Учитель запротестовал.
– Напротив, для начала совсем неплохо.
Мальчик стоял, понурив голову, Леона застегнула ему пелерину.
– Вы не проводите меня немного? – предложила Поль. – Дождь перестал, и вы мне скажете откровенно ваше мнение о мальчике.
Господин Бордас снял с вешалки непромокаемый плащ. Жена пошла за ним в спальню: неужели он пойдет ночью бродить по дорогам с этой сумасшедшей? Да на него пальцем будут показывать. Но он сухо оборвал жену. Хотя супруги говорили вполголоса, Поль догадалась, о чем шел спор в спальне, но даже виду не подала и, повернувшись на пороге, осыпала Леону благодарностями и уверениями в дружбе. Наконец она вышла за учителем во влажную осеннюю мглу и приказала сыну:
– Ступай вперед, не болтайся под ногами.
Потом она в упор спросила учителя:
– Не скрывайте от меня ничего. Как бы ни был мучителен для матери ваш приговор…
Он замедлил шаги. Почему он не послушался Леоны? Было совершенно ни к чему очутиться в полосе света, падавшего из дверей гостиницы. Но если бы даже Робер был твердо уверен, что их никто не увидит, он все равно предпочитал держаться настороже. Именно так он и вел себя в отношении женщин даже в молодые годы. Инициатива всегда исходила от них, а он старался стушеваться, и отнюдь не для того, чтобы подогреть интерес к своей особе. Когда они подошли к гостинице, Робер остановился.
– Давайте лучше поговорим завтра утром, я ухожу из мэрии примерно в половине двенадцатого.
Поль поняла, почему он вдруг остановился, но даже обрадовалась: это походило на сговор между ними двумя.
– Да-да, – прошептала она, – так будет лучше.
– До завтра, Гийом. Ты мне почитаешь «Без семьи».
Господин Бордас притронулся пальцем к берету, он даже не протянул ей на прощание руку. Вечерний сумрак уже поглотил его, но еще долго Поль слышала стук трости о булыжную мостовую. Мальчик тоже стоял неподвижно среди дороги, обернувшись в ту сторону, где сиял огонек в спальне Жан-Пьера Бордаса.
Мать схватила его за руку. Она даже не спросила его ни о чем: все равно из него слова не вытянешь. Впрочем, так ли уж это важно? Завтра состоится их первая встреча, их первое свидание. Она крепко сжимала ручонку Гийу и временами вздрагивала от холода, оступившись в ледяную лужу.
– Подойди к огню, – скомандовала фрейлейн, – ты же промок до нитки.
Глаза всех присутствующих обратились к Гийу. Приходилось отвечать на их вопросы.
– Ну как, не съел тебя твой учитель?
Гийу отрицательно мотнул головой.
– А что ты делал там целых два часа?
Мальчик не знал, что ответить. И правда, что он делал два часа? Мать ущипнула его за руку:
– Ты что, не слышишь, что ли? Что ты делал там два часа?
– Горошек чистил…
Баронесса воздела к потолку морщинистые руки.
– Они заставили тебя чистить горошек! Шикарно! Шикарно! – повторила она, невольно подражая жаргону своих парижских внуков Арби. – Нет, вы слышите, Поль? Учитель и его супруга теперь будут хвастаться, что заставляли моего внука чистить горошек. Это неслыханно! А кухню они не велели тебе подмести?
– Нет, бабуся, я только горошек чистил… Там было много испорченного, надо было его отбирать.
– Они сразу поняли, на что он способен, – заметила Поль.
– А по-моему, они просто не хотели пугать его для первого раза, – возразила фрейлейн.
Но баронесса прекрасно знала, чего можно ждать от «таких людей», когда попадешь к ним в лапы.
– Эти люди рады издеваться над нами. Но если они надеются меня подразнить и воображают, что меня можно этим задеть, напрасно стараются…
– Если бы они плохо обращались с Гийу, – ядовито ввернула фрейлейн, – я уверена, что баронесса не потерпели бы, разве это не их внук?
Гийу заговорил громче:
– Да он совсем не злой, учитель!
– Потому что заставил тебя чистить горошек? Конечно, тебе это нравится, ты только и способен, что возиться на кухне… Но ничего, он тебя засадит за чтение, за письмо, за арифметику… И с ним дело пойдет на лад, – добавила Поль. – Даты понимаешь, какой он учитель?
Гийу повторил дрожащим, тихим голосом:
– Он совсем не злой, он уже велел мне читать, он сказал, что я хорошо читаю…
Но мама, бабуся и фрейлейн уже сцепились и не слушали его. Тем хуже! Тем лучше! Он сохранит для себя одного свою тайну. Учитель велел ему читать вслух «Таинственный остров», а завтра он будет читать «Без семьи». Каждый вечер он будет ходить к господину Бордасу. И будет смотреть, сколько ему захочется, на фотографию Жан-Пьера. Он уже страстно любил Жан-Пьера. Во время рождественских каникул они непременно подружатся. Он прочтет все-все книги Жан-Пьера – книги, которых касались руки Жан-Пьера. Мысль не о господине Бордасе, а о незнакомом мальчике переполняла его счастьем, и он скрывал свое счастье от всех, сидя бесконечно долго за ужином, пока разгневанные боги, разделенные пропастью молчания, упорно не произносили ни слова, и до слуха Гийу доносилось только чавканье и громкие глотки отца. Это ощущение счастья не покидало его, когда он ощупью раздевался в уголке между манекеном и швейной машиной, когда дрожал от холода под засаленным одеялом, когда повторял слова молитвы, когда боролся против желания повернуться на живот. Он заснул, а улыбка еще долго освещала это детское, это старческое личико с мокрой, отвисшей губой. И если б его мать по примеру всех матерей поднялась к нему, постояла бы у его кроватки, благословляя на ночь своего сына, она удивилась бы этому отблеску счастья.
А в это время Леона кричала на мужа, сидевшего с журналом на руках.
– Нет, ты посмотри, что он наделал с книгами Жан-Пьера! Эта несчастная мартышка все переплеты захватала пальцами. Даже следы соплей видны! И почему это ты вдруг решил ему дать книги Жан-Пьера?
– Ну, знаешь, это ведь не святыня, и ты тоже не божья матерь…
Но раздраженная Леона закричала еще громче:
– Я не желаю, чтобы эта мартышка шлялась к нам, слышишь? Давай ему уроки где хочешь – в школе, в конюшне, но только не здесь.
Робер захлопнул журнал, подошел к очагу и сел рядом с женой.
– До чего же ты непоследовательно мыслишь, – сказал он. – То упрекала меня, что я невежливо обошелся со старой баронессой, а теперь сердишься, что я слишком любезно принял ее сноху… Признайся лучше, что ты просто боишься бородатой дамы! Бедная бородатая дама!
Оба рассмеялись.
– А все-таки ты возгордился! – сказала Леона, обнимая мужа. – Я тебя понимаю, еще бы, баронесса из замка!
– Если бы я даже хотел, боюсь, что не смог бы.
– Верно, – согласилась Леона. – Ведь ты мне сам объяснил, какая разница между мужчинами: одни всегда могут, а другие не всегда…
– Те, которые могут всегда, для этого и живут, потому что это, что ни говори, все-таки самое приятное на свете…
– А те, которые могут не всегда, – подхватила Леона (супруги десятки лет обсуждали эти давным-давно решенные, сокровенные вопросы – так повелось у них еще со времени помолвки, и всякий раз это обсуждение клало конец их спорам), – те посвящают себя богу, науке или литературе…
– Или гомосексуализму, – заключил Робер.
Леона расхохоталась и прошла в туалетную комнату, не закрыв за собой дверей. Раздеваясь на ночь, Робер крикнул:
– А знаешь, мне было бы любопытно заняться мартышкой!
Леона вышла из туалетной комнаты и со счастливой улыбкой подошла к мужу. Она заплела на ночь свои жиденькие косички и теперь, в розовой батистовой рубашке, полинявшей от стирки, казалась очень хорошенькой.
– Значит, ты откажешься?
– Только не из-за бородатой дамы, – сказал он. – Ты знаешь, что я подумал: надо прекратить все это. Вообще я зря согласился. Мы не должны иметь никаких отношений с замком. Классовая борьба – это ведь не просто так, для учебников. Она вторгается в пашу повседневную жизнь, она должна направлять все наши поступки.
Робер замолчал. Жена, скорчившись, стригла себе ногти на ногах, она явно его не слушала. Ну разве можно говорить с женщинами? Матрас громко скрипнул под его крупным телом. Леона задула свечу и прижалась к мужу. Их обдало привычным и особенно дорогим им запахом стеарина – он, этот запах, возвещал любовь и сон.
– Нет, сегодня не надо, – сказала Леона.
Они лежали рядышком и шептались.
– Замолчи, я спать хочу.
– Я хотел тебя вот о чем спросить: как бы нам поумнее отделаться от этой мартышки?
– А ты напиши бородатой даме, объясни ей про классовую борьбу. Она поймет. Подумаешь! Мадемуазель Мельер! А завтра утром пошлем письмо с каким-нибудь мальчишкой… Ты посмотри только, какая ночь светлая!
В деревне перекликались петухи. В бельевой замка, где фрейлейн забыла опустить занавески, луна освещала Гийу, маленький призрак, сидевший, скорчившись, на горшке, а сзади него подымался безрукий и безголовый манекен, которым никто не пользовался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9