Благородные супруги сидели друг против друга на стульях с подлокотниками и высокими резными спинками. Чуть пониже – оба сына и капеллан на табуретах без спинок, но с такими же подлокотниками. Дальше расстилалось обширное пустое пространство огромного стола, в самом конце которого разместилась челядь, сидевшая на простых лавках. Перед господами и слугами стояли блюда с одинаковой снедью – жареными рябчиками да оладьями из ячменной муки – и жбаны с вином. Вино, правда, подавалось разное: господам – выдержанное, многолетнее, а слугам – кислятина прошлогоднего урожая.
– Как вы полагаете, преподобный отец, – не отступалась госпожа Бенигна, – обычная это змея – или…
Она замолкла, тревожно оглянувшись по сторонам.
– Завтра я покроплю в коровнике святой водой, – объявил священник, избегая прямого ответа. – Коли это шкодливая тварь земная, ее святой водой не проймешь. А коли…
– Думаете, она не вернется?
– Не вернется, клянусь мощами святой Радигонды!… Я знаю такие молитвы, которые разрушат любые чары, помогут наверняка.
– Дай-то Бог! – с надеждой вздохнула хозяйка замка.
– Зря вы, матушка, так переполошились, – заметил Вит, кидая кости псу. – Над речкой ужей невпроворот, добрался какой-нибудь и до коровника, они на молоко падки… А все прочее – глупые сказки… Сколько раз я слонялся ночью вокруг башни, надеясь выманить оттуда бабушку Мелюзину, и все впустую…
– Осенись крестом и не пустословь, – сурово осадила его мать.
– Остерегайтесь, ох, остерегайтесь вызывать злых духов, особенно ежели дело к ночи, – поддержал ее капеллан.
– Вовсе она не была злым духом, – защищал прабабку Вит, – никому ничего худого не делала…
– Принимала на себя обличье змеиное, коим пользовался и дьявол. Вот и довод, что она из его рати.
– А я все равно ее не боюсь и не прочь с ней повстречаться!
– Замолчи сейчас же! – Мать разгневалась не на шутку. – Накличешь ты на себя беду!
– Не бойтесь, матушка, Мелюзина пригожих молодцев не обижает…
Вит первым рассмеялся собственной немудреной шутке. Бертран, сверкнув на него злобным взглядом, прошипел:
– Дурак! Пригожестью своей похваляется! Красавец!
– Похвались и ты! Я не возражаю, – отрезал Вит.
Молчавший до сих пор отец, приставив ладонь к уху, спросил:
– О чем спорите?
Сыновья смолкли. Капеллан громким голосом ответил:
– О пустяках, ваша милость. Известное дело, молодежь, болтает о том о сем.
– О чем? – настаивал старик. – О чем болтает?
– О… об охоте…
– Ну и как, удачная была охота?
Начали ему рассказывать про дичь, мелкую и покрупнее. Госпожа Бенигна, сложив руки, смотрела на сыновей. Да, бедный Бертран не мог похвастаться красотой. По детской неосторожности стал на всю жизнь калекой. Спина вроде прямая, а лицо длинное, как у горбуна, плечи высоко вздернуты. Да и ростом не вышел, даже до плеча братьям не достает. Горемыка!
Она перевела взгляд на младшего и засияла, словно выбралась из мрака на солнечный свет. И вправду, какая женщина, простая смертная или фея, устоит против такого красавца? Всякий раз, глядя на сына, Бенигна испытывала чувство несказанной гордости: взгляд ее невольно смягчался, губы складывались в улыбку, когда она рассматривала каждую черточку дорогого ей лица. Красивый рот, тонкий благородный нос, высокие дуги бровей, детские голубые глаза, зубы белее снега, ровные и блестящие…
Вит, перестав возиться с псом, который лез к нему на колени, поднял голову и ответил улыбкой на материнский взгляд, отчего сделался еще краше.
«Архангел, – про себя восхищалась Бенигна, – архангел Гавриил – да и только… В королевском дворце ему место, а не здесь».
Заворчали псы. Дверь в залу отворилась, и вошел привратник.
– Ваша милость! Там, у ворот, какой-то чужак…
– Что? Громче! Что он говорит? – допытывался Гуго Смуглый.
– Чужак стучится в ворота!
– Так впустить его!
– Вот еще! – запротестовала супруга. – Каждого бродягу впускать! Откуда он?
– Сказывает, из Святой земли.
На лицах сидящих за столом изобразилось любопытство. Только Бертран насмешливо произнес:
– Каждый так говорит, лишь бы ему открыли ворота и дали поесть, а потом оказывается, что он дальше Пуатье и не заглядывал… Сколько мы уж таких видали!
– Верные слова, – согласилась мать. – Чужака не пустим. Пусть себе идет восвояси.
Стражник вышел. Из распахнувшейся на мгновение двери понизу, по ногам, потянуло сквозняком.
– Ходят тут всякие бродяги, и всякий болтает, будто из Святой земли воротился… Можно подумать, что уж и не осталось никого, кто бы там не побывал…
– И то сказать, ваша милость, почитай что все туда ринулись, словно за морем помирать слаще…
– А налог-то на войну с Саладином епископ взимает исправно… Знать бы, на что только идут наши денежки… Уж не на ту ли толпу проходимцев, что без толку снуют туда и обратно?…
Дверь снова скрипнула: это вернулся привратник.
– Ваша милость, он говорит, что привез письмо от молодого господина…
– От Амальрика? Письмо?! Да веди же его сюда скорее! – заволновалась госпожа Бенигна, разом сменив гнев на милость.
– Письмо, а? От кого? – допытывался старый рыцарь, острием кинжала выковыривая из зубов остатки мяса.
Предусмотрительная супруга отняла у него опасную игрушку, после чего громко заявила ему прямо в ухо:
– Письмо пришло! От Амальрика!
– О! – возрадовался глава семьи.
Правда, его любимцем был старший, Гуго, но и Амальрика он весьма ценил за необычайную ученость. Башковит шельмец! Что ни скажет – все по его слову выходит!
Привратник с громким топотом уже мчался вниз по лестнице. Вит спешил следом. Бертран же кричал вдогонку, чтобы хорошенько проверили печати, прежде чем впустить чужака: может, все это сплошной обман.
Препровожденный наверх посланец был вне себя от возмущения:
– Я уж думал, не к неверным ли меня занесло ненароком… На таком холоду целый час продержать божьего человека! А письмо это благородный рыцарь писал тому назад всего два месяца с половиной. Даже из Парижа в Пуатье письма не так скоро попадают.
Но никто не обращал на него внимания. Все сгрудились вокруг старого сеньора, который внимательно разглядывал печати.
– Настоящие, – объявил он наконец. – Читайте, ваше преподобие, да погромче.
Капеллан взял письмо. Все расселись по местам и, затаив дыхание, приготовились слушать. Но чтение началось не сразу: госпожа Бенигна вдруг порывистым жестом выхватила письмо из рук священника, разложила перед собой и погладила, словно оно было живое, а затем благоговейно поднесла к глазам. Давно забывшая трудную науку чтения, тем больше восхищалась она великой премудрости сына, сумевшего исписать целый лист ровными рядами искусно выведенных букв. Не всякий аббат сумеет написать так длинно и красиво, как ее Амальрик!
Потеряв терпение, Гуго Смуглый рявкнул на супругу:
– Отдай же, наконец, письмо, твоя милость! Пора читать!
И капеллан приступил к чтению, громко и отчетливо выговаривая каждое слово:
Да хранит Господь Святую землю!
Милый господин мой батюшка, милостивая госпожа матушка, любезные братцы! В первых строках сего письма призываю на Вас Благословение Божие, о себе же сообщаю, что, хвала Провидению, пребываю в добром здравии. Пять месяцев уже минуло, как без всяких помех добрался я до Иерусалима. Здесь, верно, не чем иным, как заботами святого Мамерта и святой Радигонды, покровителей наших, удалось мне снискать благосклонность вдовствующей королевы-матери Агнессы, в чьей свите я ныне и состою, будучи одним из приближенных ее рыцарей. Другие подолгу ждут подобной для себя чести, мне же и трех недель достало. С Божией помощью надеюсь милости сей не утерять, но еще ее и умножить, явив себя в ратном деле, ибо мне покуда ни разу не выпало случая выказать мое боевое искусство.
Край здесь совсем иной, ни на что не похожий. Каждый, кто сюда едет, думает попасть к своим, а оказывается среди чужаков. Всем они отличны от нас, даже одеждой. Поверх шлемов наматывают кусок белой ткани, конец же спускают хвостом на шею, так что получается повязка – вроде чалмы! Говорят, это защищает от солнца, чтобы не обжигало затылок… Да кабы только это! Вчерашний франк или италиец обращается тут в галилеянина и палестинца. И зовутся они не по родовым своим вотчинам, а по землям, коими завладели здесь: графы Самаритянские, князья Тивериадские, владетели Вифлеемские. Женятся большей частью не на своих, а на сирийках да на армянках. Пуще того! Есть и такие, что в жены себе сарацинок побрали, наспех их окрестив перед браком. Лица им велят закрывать и взаперти держат, говоря, будто они к такому обхождению привычны. Трудно поверить, но есть якобы и такие, что имеют несколько мусульманских жен. Точь-в-точь как неверные! И патриарх им не грозит анафемой, тут ко всему иное отношение. Погаными никто не гнушается, коли нет войны, живут с ними дружно, как с соседями. Я сам видел, как к одному рыцарю, женатому на мусульманке, наехала вся ее многочисленная родня, шумливая да разряженная, будто так и надо…
О возвращении домой никто не помышляет, родиной почитают Палестину. И то правда, многие тут разбогатели, иной у себя сидел на двадцати душах, а ныне владеет целым городом, а то и двумя. Кому ж охота от богатства бежать! Богатство же здешнее берут оружием, рук не прилагая к земле, да и земля тут засушлива и бедна на диво. Лишь приморские края красивы и всякими плодами богаты, сама же Палестина – сущая пустыня, какую и во сне мудрено увидеть. Камни, камни, сплошные камни – и ничего иного. Поля вместо хлебов валунами усеяны, будто сатана назло Спасителю натащил их сюда со всего света. Духотища летом страшная – не продохнешь, воды мало, и в Иерусалиме достать ее труднее, чем вино. Мухи и прочий мерзкий гнус прокусывают насквозь, спасу нет, а по ночам донимает стужа. Простолюдины в здешних местах ленивые, трудиться страсть как не любят, даже скотину редко кто заводит, многие же целыми днями лежмя лежат прямо на улицах, на солнце нежатся, аж глядеть противно. Иногда только повелением епископа батогами сгоняют их на постройку церкви; домов же Божиих здесь поставлено множество, и предивных, красотою разве что с римскими сравнимых, а славнее всех, святостью и пышным убранством, – Храм Гроба Господня. Золота на церкви не жалеет никто, много у всех здешних этого золота, рыцари отнимают его у неверных, к которым оно приходит из Египта, а в Египте ему и счета нет. Из каждого похода, коли повезет, богатую привозят добычу.
Местные бароны без поживы жизни не мыслят, каждый хоть раз в году да старается сделать на язычников набег (они называют это «охотой»); выгоднее же всего грабить караваны паломников, идущих в Мекку, магометанский Рим, ибо множество даров богатых припасают они в пожертвование своим святыням. Покойный король на баронов сильно гневался за такие набеги, нынешний тоже грабежей не дозволяет, и можно бы пожить в покое, кабы не баронское самовольство. Ее подобает христианам в нарушение договора бесчинствовать разбойным обычаем по большим дорогам, однако король свое, а господа бароны – свое: не по королевскому наказу поступают, а по собственному разумению.
Первым среди здешних рыцарей должно помянуть Раймунда III, внука того самого Раймунда Тулузского, что некогда вместе с Готфридом Бульонским Иерусалим добыл. Он правит в Триполи и доводится дядей королю, который весьма его почитает. Рыцарь это благоразумный и рассудительный и в совете имеет первый голос. Хотелось бы мне к нему прибиться, да он отчего-то не по нраву пришелся королеве-матери, и сильно я опасаюсь, как бы она не обиделась, неблагодарным меня почтя, а пуще того – не разгневалась, ибо женщины тут большую силу имеют и многое зависит от них.
В неменьшей чести у короля и другой высокородный рыцарь по имени Вильгельм де Монферрат, а по прозвищу Длинный Меч; нынешней весною он станет супругом королевской сестры Сибиллы, и ходят слухи, будто король собирается уступить ему трон. Посему уже загодя многие к нему ластятся и осыпают дарами и комплиментами.
Далее идет Ибелин, владетель Рамы. Поначалу вроде бы за него собирались отдать принцессу Сибиллу, но потом женихом объявили Монферрата.
Тут же надобно помянуть и Ренальда, владетеля Сидона. Видом как есть магометанин, на христианина вовсе не похож – бороду отпустил, арабским лучше, чем латынью, владеет. Но рыцарь достойный, и при дворе его очень ценят.
Много есть и других, всех перечислить трудно. На новичков, что с родины приезжают, поглядывают свысока, словно на чужих, даже если они имениты. Многие же худородные вошли тут в большую славу оттого только, что деды их вместе с Готфридом и Раймундом брали Иерусалим. От сей даты ведут они свое родословие, да и всю историю. И какой-нибудь де Бруа ставится тут выше меня, Амальрика де Лузиньяна!
Правду сказать, поначалу пребывал я в Святой земле безо всякой чести, и было мне это в большую обиду, ибо я сызмала привык род свой в наиславнейших числить. Теперь же все изменилось благодаря милости вдовствующей королевы Агнессы…»
Гуго Смуглый грохнул палкой по столу так, что зазвенела посуда.
– Пусть возвращается! Как можно скорее! Немедля отпишите ему, чтобы возвращался!
– Почему? – ошеломленно спросил капеллан.
– Де Бруа ставится выше его! Сами слышали! Не потерплю!
– Благородный рыцарь Амальрик пишет, что теперь все переменилось…
– Бабьей милостью, тьфу! Я сказал: пусть возвращается!
В разговор вмешалась госпожа Бенигна.
– Супруг мой! Если Амальрик покинет Святую землю по вашему повелению, чести ему от этого не прибудет. Пусть уж лучше останется и на поле боя докажет, чей род выше…
– Вот слова воистину мудрые! – горячо поддержал ее отец Гаудентий.
Старый рыцарь глядел на них исподлобья, кривя губы. Кажется, они говорили дело. Но долго еще он гневно сопел, не в силах справиться с нанесенной семейству обидой.
Капеллан продолжал читать:
«…Как уже говорено было, женщины тут большую силу имеют, в обычаях же совсем отличны от наших благородных дам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34