https://wodolei.ru/catalog/accessories/Keuco/
И вдруг грохот смолкает. Внизу скрипнула дверь. И в наступившей тишине – тот же голос, который говорил: «Вам письмо. Вам газета», – теперь говорит:– Это я прикончил вашего офицера. Удаляющиеся шаги. И опять тишина. Присмиревшие часы тикают еле слышно.
Это были не его корабли, зачем же ему было ради них жертвовать жизнью? Лететь, как бабочка, на огонь, не дождавшись дня… Разве не разумней дождаться дня, а не лететь на огонь среди ночи?– Бедный мальчик, – сказала Бакалейщица, – не понимаю, как ему удалось утопить взрослого офицера.– В таком возрасте все ищут подвигов, – спокойно объяснил Коммерсант.Эти мужчины совсем как дети, подумала Парикмахерша. Утопить человека у них называется подвигом.– Возраст такой, – сказал Коммерсант. К ним опять возвращалось забытое понятие возраста, воздвигая между ними возрастные барьеры…– А ведь молчал, – затрясла головой Старуха, – Обо всем рассказывал, а об этом молчал…– У меня такие дети, – сказала Бакалейщица. – Что-нибудь сделают – и молчат. Хоть ты дух из них вон – не скажут ни слова.– Мог бы признаться раньше, – сказала Парикмахерша.– Это не так просто, – возразила Студентка. – Нужно собраться с духом, ведь идешь на верную смерть. Он мог бы и вовсе не признаваться, его бы не заподозрили, но он поступил как мужественный человек. Он дважды поступил как мужественный человек: и когда признался, и когда утопил этого офицера.– Ну, знаете, если это называется мужеством… – Парикмахерша не кончила фразы, заметив, как дрогнула профессорская борода.– Утопил офицера! – воскликнул Профессор. – Кто вам сказал, что он утопил офицера?Коммерсант отвернулся к окну:– По-моему, он сам в этом признался.– Он солгал. Я был все время возле него, он барахтался у самого берега, учился плавать.– Он не умел плавать? – удивилась Парикмахерша. – Как же он мог кого-то утопить, если он сам не умел плавать?– Теперь его убьют, – сказала Старуха. И заплакала.– Его бы все равно убили, – резонно заметил Коммерсант. – Что же лучше: чтоб убили одного или семерых? Простая арифметика.– Не такая простая, если приходится умирать самому, – сказал Профессор.– Это субъективный взгляд, – сказал Коммерсант. – А в данном случае нужно рассуждать объективно.Старуха спросила, почему же он, Коммерсант, в интересах объективности не взял вину на себя? Ведь и тогда была бы та же арифметика: один вместо семерых.Коммерсант ответил с ледяным спокойствием:– Почему именно я должен был рассуждать объективно? Здесь есть люди постарше… – при этом он посмотрел на Старуху, затем на Профессора и наконец остановил взгляд на Бакалейщице. Он и прежде любил остановить на ней взгляд, но теперь в этом было что-то новое и обидное.Старуха вышла на лестницу, словно для того чтобы посмотреть вслед Почтальону, как не раз смотрела вслед уходившим от нее сыновьям.– Дверь открыта, – сказала она, возвращаясь.– Они сняли охрану, – сказал Профессор, выглянув в окно.– Значит, мы свободны? – уточнила Парикмахерша.Все были свободны, но все оставались на местах. Корабли благополучно причалили к берегу, но никто не спешил сойти на берег.
– Зачем он взял вину на себя? – недоумевала Парикмахерша. – Чтобы спасти нас? Но ведь мы были так мало знакомы…– Это вы не были с ним знакомы, а я любила его, как сына. Как внука. Всякий раз, когда мне было плохо, он приносил мне письмо. – Старуха беспомощно огляделась по сторонам, ища письмо, потому что сейчас ей было особенно плохо.– Мы тоже были ему не чужие, – сказала Бакалейщица. – Я относилась к нему с большой симпатией.Студентка усмехнулась:– И этого достаточно, чтобы отдать за вас жизнь?– Почему за меня? Скорее за вас, вы ближе ему по возрасту.Парикмахерше Почтальон тоже нравился, хотя, к сожалению, они были мало знакомы. Газет она не читала, а писем ей никто не писал. И она никогда не могла подумать, что он, для кого она не была даже адресатом…– Почты сегодня не будет, – сказал Коммерсант. И увидел в руках у Старухи письмо.Все-таки она получила письмо. С опозданием, но получила. Как она была благодарна этому мальчику, что в такую минуту он не оставил ее без письма! Она подошла к серванту, чтобы поправить салфетку, и под салфеткой обнаружила письмо. И это было – как возвращенная молодость.– Что же нам пишут? – осведомился Коммерсант. – На конверте нет адреса, это значит, что письмо адресовано всем. Дайте-ка я прочитаю.– Нет, – сказала Старуха, – только не вы.Она читала медленно, как читала когда-то в начальной школе, потому что что-то вдруг случилось у нее со зрением и с голосом тоже:
Живите долго. Когда почувствуете, что осталось впереди мало лет, считайте годом день или час, и опять впереди у вас будет вечность. Так, вероятно, поступают бабочки, которые живут один день. Каждый, кто живет, проживает вечность, только измеряется она по-разному. Моя вечность подходит к концу, а ваша пусть подольше не кончается. Извините, что не смог доставить вам это письмо, как положено почтальону.
– Тот же почерк, – сказала Старуха-манекенщица. – Значит, это он писал письма, которые продлевали мне жизнь.– Продлевали нам жизнь, – сказала Студентка.– И теперь он снова продлил нам жизнь, – сказала Бакалейщица.Коммерсант посмотрел на часы, которые опять показывали часы, а не годы и столетия.– Изобретатель вечности, – сказал Коммерсант.Теперь стало ясно всем, что это он, Почтальон, изобрел для них вечность. Профессор считал это поистине великим изобретением. В ответ на замечание Коммерсанта, что вечность существует объективно и независимо от нас, Профессор возразил, что Иногда ее стоит заново изобрести, чтобы сделать доступной человеку.
– Жизнью пользуйся живущий, – сказал Коммерсант.– Это правда, – вздохнула Бакалейщица. Это была нелегкая для нее правда. Ей было искренне жаль этого мальчика, этого Почтальона, но ведь они, в сущности, только начали жить. Они с Коммерсантом только начали жить.Она придвинулась к Коммерсанту, но он отодвинулся от нее: разница лет встала между ними, как стена, и было не преодолеть возрастного барьера. И не только возрастного. У него была своя семья, у нее своя. У нее своя бакалея, у него своя коммерция. Все, что их еще недавно сближало, выпорхнуло, как бабочка, в открытую дверь, за которой простирались их разные жизненные дороги… У каждого своя дорога. Своя ли? Жизнь, которая ждала их за дверью, стала для них чужой за этот месяц – за эти века и тысячелетия. Все, что они здесь обрели, все, что дала им вечность – пусть небольшая, пусть бабочкина, но все-таки вечность, – теперь было безвозвратно утрачено. Профессор не допишет своей монографии о жизни бабочек в условиях закрытых помещений, Старуха вернется к своей старости, а Парикмахерша – в дамский зал, отделенный, отгороженный от мужского. Стихи, переписанные Студенткой, будут напрасно взывать о любви, и стопка пеленок не дождется своего хозяина… Бакалейщица это поняла и отодвинулась от Коммерсанта.Все стали друг другу чужими, словно они не прожили вечность под одной крышей, и близок им был только тот, ушедший, создавший и разрушивший их маленький бабочкин мир. Он был им близок, хотя он-то ушел особенно далеко – так далеко, что не хватит и вечности, чтобы вернуться.Студентка встала.– Хватит с меня вашей энтомологии! Он там сейчас умирает, чтобы мы могли еще немножко поползать, попорхать!Она отбросила свой аккуратный конспект – почему-то не в сторону Профессора, имевшего прямое отношение к энтомологии, а в сторону Коммерсанта, который никакого отношения к этой науке не имел.– Счастливо оставаться. Приятной вам вечности. Я не хочу, чтоб за меня умирали другие.– Как будто только за вас, – сказала Парикмахерша, а Коммерсант выразил эту мысль более четко и доказательно:– Человек умирает за коллектив. Это нормально. Ненормально, когда коллектив гибнет ради одного человека.Старуха чуть не бросилась на него с кулаками:– Он считает это нормальным! За него умирает человек, а он считает это нормальным!– Не за меня, – терпеливо объяснил Коммерсант. – Он умирает за коллектив, а каждый из нас – всего лишь частичка коллектива.– Я не частичка, – сказала Студентка. – я человек. И я имею право умереть сама за себя, как положено человеку.Парикмахерша возразила:– Что значит – за себя? Ведь не вы же…– Именно я. Мне стыдно, что я не сказала об этом раньше, но это я, я утопила этого боша.Она была похожа на Старуху в молодости: такая же непреклонность, такая же решимость идти до конца, не думая о последствиях. А Старуха давно уже привыкла думать о последствиях, и в данном случае она их ясно себе представляла. И когда Студентка поднялась, чтоб уйти, Старухе показалось, что это уходит ее молодость, уходит, чтобы больше не возвращаться.– Этого не может быть, – сказала Парикмахерша. – Я видела, как вы плескались в воде – осторожно, чтобы не замочить прическу.– И тем не менее я это сделала. Профессор покачал головой:– Не думаю, чтоб вы были способны убить человека.– Вы меня плохо знаете.Профессор улыбнулся. Как он может плохо ее знать, если она прослушала у него курс лекций? Манера слушать у каждого своя, поэтому, если хочешь человека узнать, посади его слушать лекцию.Заговорил Коммерсант, пытаясь внести здравый смысл в эту эмоциональную неразбериху.– Вероятно, у вас был повод его утопить? Он, наверно, вас оскорбил, унизил ваше достоинство?Он, как преподаватель на экзамене, подсказывал ей ответы. Несмотря на ее враждебность, он все-таки хотел ей помочь.Студентка подтвердила, что офицер унизил ее достоинство. Нет, лично ей он ничего не сделал, он даже ее не заметил. И все же он унизил ее достоинство.Здравый смысл исчез, опять началась какая-то путаница. Как можно унизить достоинство девушки, не видя ее и не подозревая о ее существовании? Профессор сказал, что сам факт оккупации унижает достоинство каждого человека. Но, конечно, не до такой степени…– Так вы из политических соображений? – догадалась Парикмахерша. Она была далека от этих соображений, да и вообще от оккупационных властей: все они стриглись не у нее, а в соседнем зале.– Как бы ни было, я одна буду за это отвечать. – Студентка шагнула к выходу, но Старуха оказалась там раньше.– Это не вы утопили офицера.– Откуда вам это известно?Старуха улыбнулась своей возвращенной молодости:– Мне известно. Потому что его утопила я.– Вы? Пожалуйста, не смешите! С вашим ревматизмом, радикулитом, с вашими спазмами… – Бакалейщица перечисляла болезни, на которые Старуха жаловалась не раз, и каждая была весомым аргументом и наповал сражала болящую, как сражают только болезни.– Ну и что, что радикулит? – отбивалась Старуха. – Стоит мне собраться с силами…– В вашем возрасте это не так просто.Он был молод, Коммерсант, и не выбирал выражений, говоря о чужом возрасте. Но Старуха больше не стеснялась своего возраста: ее возраст давал ей право выйти первой, удержать эту молодость, отдав вместо нее свою старость. Отдать старость взамен молодости – это значит снова стать молодой… Студентка обняла Старуху за плечи:– Ну, пожалуйста… Они вам все равно не поверят. А мне поверят, я скажу, что он меня оскорбил, унизил мое достоинство…Как будто Старуха этого не может сказать. Как будто у нее нет достоинства, которое можно унизить.– Женщины! – воскликнул Профессор. – Почему вы берете на себя неженские дела? Разве там не было мужчин? Разве некому было утопить офицера?– Кого вы имеете в виду? – сухо спросил Коммерсант.Возникло молчание, которое сначала было неловким и беспомощным, но потом, крепчая, становилось все более выразительным, уверенным и могучим. И, нарушая это торжественное молчание, Профессор сказал:– Я имею в виду себя.В минуту опасности медляк-вещатель становится на голову и начинает вещать. Другие жуки разлетаются, а он медлит, потому что ему нужно оповестить… всех, кому грозит опасность, оповестить…– Что, не похоже? Кабинетный ученый, книжный червь, и вдруг – такая партизанщина. А между тем… – Профессор говорил быстро, не так, как на лекциях, как будто боялся, что сейчас прозвенит звонок. – Я его сразу заметил. Когда он разделся и вошел в воду, я последовал за ним… В молодости я был неплохим пловцом да и сейчас… В общем, я решил его утопить…– Из политических соображений? – поинтересовалась Парикмахерша.– Из политических. Из государственных. Из каких хотите. Решил использовать неиспользованные возможности, как говорил приятель мой Психиатр прививая своим пациентам истинное величие. Я хоть и занимаюсь насекомыми, но в человеке этого не люблю… – Он говорил вдохновенно, и в глазах его, появился отблеск того огня, на который он в данную минуту летел, как ночная бабочка» Но бабочка не видит, куда летит, а он видел.Он говорил о каком-то партизанском отряде, с которым был связан и от имени которого действовал, он признался, что получил задание уничтожить представителя оккупационных властей и не только этого представителя оккупационных властей, но и всех остальных представителей оккупационных властей…– Неужели всех? – ахнула Парикмахерша.– Ну, не всех, возможно. Я ведь тоже там не один… у нас целый отряд, если хотите, целая армия…Он спешил. Он боялся, что, если он остановится, вся эта история лопнет, как мыльный пузырь, и он торопливо надувал этот пузырь, расцвечивая его всеми красками спектра.– Настоящий мужчина! – сказала Бакалейщица, тем самым отделив Профессора от Коммерсанта, давая тому понять, что из них, двоих мужчин, именно он, Коммерсант, – не настоящий.Это его задело. Даже внимание женщины, безразличной нам, нам, мужчинам, вовсе не безразлично. И хотя Коммерсант не собирался пожинать лавры, так щедро посеянные Профессором, но и созерцать их на чужой голове тоже было не очень приятно»– Чепуха! – сказал Коммерсант. – Я один знаю, как было дело. Все это случилось на моих глазах.Да, все произошло на его глазах, потому что он был ближе всех к этому офицеру. Офицера просто схватила судорога. Коммерсант видел, как исказилось от боли его лицо, как он открыл рот, чтобы крикнуть о помощи, но не успел крикнуть: его захлестнула волна.
1 2 3 4
Это были не его корабли, зачем же ему было ради них жертвовать жизнью? Лететь, как бабочка, на огонь, не дождавшись дня… Разве не разумней дождаться дня, а не лететь на огонь среди ночи?– Бедный мальчик, – сказала Бакалейщица, – не понимаю, как ему удалось утопить взрослого офицера.– В таком возрасте все ищут подвигов, – спокойно объяснил Коммерсант.Эти мужчины совсем как дети, подумала Парикмахерша. Утопить человека у них называется подвигом.– Возраст такой, – сказал Коммерсант. К ним опять возвращалось забытое понятие возраста, воздвигая между ними возрастные барьеры…– А ведь молчал, – затрясла головой Старуха, – Обо всем рассказывал, а об этом молчал…– У меня такие дети, – сказала Бакалейщица. – Что-нибудь сделают – и молчат. Хоть ты дух из них вон – не скажут ни слова.– Мог бы признаться раньше, – сказала Парикмахерша.– Это не так просто, – возразила Студентка. – Нужно собраться с духом, ведь идешь на верную смерть. Он мог бы и вовсе не признаваться, его бы не заподозрили, но он поступил как мужественный человек. Он дважды поступил как мужественный человек: и когда признался, и когда утопил этого офицера.– Ну, знаете, если это называется мужеством… – Парикмахерша не кончила фразы, заметив, как дрогнула профессорская борода.– Утопил офицера! – воскликнул Профессор. – Кто вам сказал, что он утопил офицера?Коммерсант отвернулся к окну:– По-моему, он сам в этом признался.– Он солгал. Я был все время возле него, он барахтался у самого берега, учился плавать.– Он не умел плавать? – удивилась Парикмахерша. – Как же он мог кого-то утопить, если он сам не умел плавать?– Теперь его убьют, – сказала Старуха. И заплакала.– Его бы все равно убили, – резонно заметил Коммерсант. – Что же лучше: чтоб убили одного или семерых? Простая арифметика.– Не такая простая, если приходится умирать самому, – сказал Профессор.– Это субъективный взгляд, – сказал Коммерсант. – А в данном случае нужно рассуждать объективно.Старуха спросила, почему же он, Коммерсант, в интересах объективности не взял вину на себя? Ведь и тогда была бы та же арифметика: один вместо семерых.Коммерсант ответил с ледяным спокойствием:– Почему именно я должен был рассуждать объективно? Здесь есть люди постарше… – при этом он посмотрел на Старуху, затем на Профессора и наконец остановил взгляд на Бакалейщице. Он и прежде любил остановить на ней взгляд, но теперь в этом было что-то новое и обидное.Старуха вышла на лестницу, словно для того чтобы посмотреть вслед Почтальону, как не раз смотрела вслед уходившим от нее сыновьям.– Дверь открыта, – сказала она, возвращаясь.– Они сняли охрану, – сказал Профессор, выглянув в окно.– Значит, мы свободны? – уточнила Парикмахерша.Все были свободны, но все оставались на местах. Корабли благополучно причалили к берегу, но никто не спешил сойти на берег.
– Зачем он взял вину на себя? – недоумевала Парикмахерша. – Чтобы спасти нас? Но ведь мы были так мало знакомы…– Это вы не были с ним знакомы, а я любила его, как сына. Как внука. Всякий раз, когда мне было плохо, он приносил мне письмо. – Старуха беспомощно огляделась по сторонам, ища письмо, потому что сейчас ей было особенно плохо.– Мы тоже были ему не чужие, – сказала Бакалейщица. – Я относилась к нему с большой симпатией.Студентка усмехнулась:– И этого достаточно, чтобы отдать за вас жизнь?– Почему за меня? Скорее за вас, вы ближе ему по возрасту.Парикмахерше Почтальон тоже нравился, хотя, к сожалению, они были мало знакомы. Газет она не читала, а писем ей никто не писал. И она никогда не могла подумать, что он, для кого она не была даже адресатом…– Почты сегодня не будет, – сказал Коммерсант. И увидел в руках у Старухи письмо.Все-таки она получила письмо. С опозданием, но получила. Как она была благодарна этому мальчику, что в такую минуту он не оставил ее без письма! Она подошла к серванту, чтобы поправить салфетку, и под салфеткой обнаружила письмо. И это было – как возвращенная молодость.– Что же нам пишут? – осведомился Коммерсант. – На конверте нет адреса, это значит, что письмо адресовано всем. Дайте-ка я прочитаю.– Нет, – сказала Старуха, – только не вы.Она читала медленно, как читала когда-то в начальной школе, потому что что-то вдруг случилось у нее со зрением и с голосом тоже:
Живите долго. Когда почувствуете, что осталось впереди мало лет, считайте годом день или час, и опять впереди у вас будет вечность. Так, вероятно, поступают бабочки, которые живут один день. Каждый, кто живет, проживает вечность, только измеряется она по-разному. Моя вечность подходит к концу, а ваша пусть подольше не кончается. Извините, что не смог доставить вам это письмо, как положено почтальону.
– Тот же почерк, – сказала Старуха-манекенщица. – Значит, это он писал письма, которые продлевали мне жизнь.– Продлевали нам жизнь, – сказала Студентка.– И теперь он снова продлил нам жизнь, – сказала Бакалейщица.Коммерсант посмотрел на часы, которые опять показывали часы, а не годы и столетия.– Изобретатель вечности, – сказал Коммерсант.Теперь стало ясно всем, что это он, Почтальон, изобрел для них вечность. Профессор считал это поистине великим изобретением. В ответ на замечание Коммерсанта, что вечность существует объективно и независимо от нас, Профессор возразил, что Иногда ее стоит заново изобрести, чтобы сделать доступной человеку.
– Жизнью пользуйся живущий, – сказал Коммерсант.– Это правда, – вздохнула Бакалейщица. Это была нелегкая для нее правда. Ей было искренне жаль этого мальчика, этого Почтальона, но ведь они, в сущности, только начали жить. Они с Коммерсантом только начали жить.Она придвинулась к Коммерсанту, но он отодвинулся от нее: разница лет встала между ними, как стена, и было не преодолеть возрастного барьера. И не только возрастного. У него была своя семья, у нее своя. У нее своя бакалея, у него своя коммерция. Все, что их еще недавно сближало, выпорхнуло, как бабочка, в открытую дверь, за которой простирались их разные жизненные дороги… У каждого своя дорога. Своя ли? Жизнь, которая ждала их за дверью, стала для них чужой за этот месяц – за эти века и тысячелетия. Все, что они здесь обрели, все, что дала им вечность – пусть небольшая, пусть бабочкина, но все-таки вечность, – теперь было безвозвратно утрачено. Профессор не допишет своей монографии о жизни бабочек в условиях закрытых помещений, Старуха вернется к своей старости, а Парикмахерша – в дамский зал, отделенный, отгороженный от мужского. Стихи, переписанные Студенткой, будут напрасно взывать о любви, и стопка пеленок не дождется своего хозяина… Бакалейщица это поняла и отодвинулась от Коммерсанта.Все стали друг другу чужими, словно они не прожили вечность под одной крышей, и близок им был только тот, ушедший, создавший и разрушивший их маленький бабочкин мир. Он был им близок, хотя он-то ушел особенно далеко – так далеко, что не хватит и вечности, чтобы вернуться.Студентка встала.– Хватит с меня вашей энтомологии! Он там сейчас умирает, чтобы мы могли еще немножко поползать, попорхать!Она отбросила свой аккуратный конспект – почему-то не в сторону Профессора, имевшего прямое отношение к энтомологии, а в сторону Коммерсанта, который никакого отношения к этой науке не имел.– Счастливо оставаться. Приятной вам вечности. Я не хочу, чтоб за меня умирали другие.– Как будто только за вас, – сказала Парикмахерша, а Коммерсант выразил эту мысль более четко и доказательно:– Человек умирает за коллектив. Это нормально. Ненормально, когда коллектив гибнет ради одного человека.Старуха чуть не бросилась на него с кулаками:– Он считает это нормальным! За него умирает человек, а он считает это нормальным!– Не за меня, – терпеливо объяснил Коммерсант. – Он умирает за коллектив, а каждый из нас – всего лишь частичка коллектива.– Я не частичка, – сказала Студентка. – я человек. И я имею право умереть сама за себя, как положено человеку.Парикмахерша возразила:– Что значит – за себя? Ведь не вы же…– Именно я. Мне стыдно, что я не сказала об этом раньше, но это я, я утопила этого боша.Она была похожа на Старуху в молодости: такая же непреклонность, такая же решимость идти до конца, не думая о последствиях. А Старуха давно уже привыкла думать о последствиях, и в данном случае она их ясно себе представляла. И когда Студентка поднялась, чтоб уйти, Старухе показалось, что это уходит ее молодость, уходит, чтобы больше не возвращаться.– Этого не может быть, – сказала Парикмахерша. – Я видела, как вы плескались в воде – осторожно, чтобы не замочить прическу.– И тем не менее я это сделала. Профессор покачал головой:– Не думаю, чтоб вы были способны убить человека.– Вы меня плохо знаете.Профессор улыбнулся. Как он может плохо ее знать, если она прослушала у него курс лекций? Манера слушать у каждого своя, поэтому, если хочешь человека узнать, посади его слушать лекцию.Заговорил Коммерсант, пытаясь внести здравый смысл в эту эмоциональную неразбериху.– Вероятно, у вас был повод его утопить? Он, наверно, вас оскорбил, унизил ваше достоинство?Он, как преподаватель на экзамене, подсказывал ей ответы. Несмотря на ее враждебность, он все-таки хотел ей помочь.Студентка подтвердила, что офицер унизил ее достоинство. Нет, лично ей он ничего не сделал, он даже ее не заметил. И все же он унизил ее достоинство.Здравый смысл исчез, опять началась какая-то путаница. Как можно унизить достоинство девушки, не видя ее и не подозревая о ее существовании? Профессор сказал, что сам факт оккупации унижает достоинство каждого человека. Но, конечно, не до такой степени…– Так вы из политических соображений? – догадалась Парикмахерша. Она была далека от этих соображений, да и вообще от оккупационных властей: все они стриглись не у нее, а в соседнем зале.– Как бы ни было, я одна буду за это отвечать. – Студентка шагнула к выходу, но Старуха оказалась там раньше.– Это не вы утопили офицера.– Откуда вам это известно?Старуха улыбнулась своей возвращенной молодости:– Мне известно. Потому что его утопила я.– Вы? Пожалуйста, не смешите! С вашим ревматизмом, радикулитом, с вашими спазмами… – Бакалейщица перечисляла болезни, на которые Старуха жаловалась не раз, и каждая была весомым аргументом и наповал сражала болящую, как сражают только болезни.– Ну и что, что радикулит? – отбивалась Старуха. – Стоит мне собраться с силами…– В вашем возрасте это не так просто.Он был молод, Коммерсант, и не выбирал выражений, говоря о чужом возрасте. Но Старуха больше не стеснялась своего возраста: ее возраст давал ей право выйти первой, удержать эту молодость, отдав вместо нее свою старость. Отдать старость взамен молодости – это значит снова стать молодой… Студентка обняла Старуху за плечи:– Ну, пожалуйста… Они вам все равно не поверят. А мне поверят, я скажу, что он меня оскорбил, унизил мое достоинство…Как будто Старуха этого не может сказать. Как будто у нее нет достоинства, которое можно унизить.– Женщины! – воскликнул Профессор. – Почему вы берете на себя неженские дела? Разве там не было мужчин? Разве некому было утопить офицера?– Кого вы имеете в виду? – сухо спросил Коммерсант.Возникло молчание, которое сначала было неловким и беспомощным, но потом, крепчая, становилось все более выразительным, уверенным и могучим. И, нарушая это торжественное молчание, Профессор сказал:– Я имею в виду себя.В минуту опасности медляк-вещатель становится на голову и начинает вещать. Другие жуки разлетаются, а он медлит, потому что ему нужно оповестить… всех, кому грозит опасность, оповестить…– Что, не похоже? Кабинетный ученый, книжный червь, и вдруг – такая партизанщина. А между тем… – Профессор говорил быстро, не так, как на лекциях, как будто боялся, что сейчас прозвенит звонок. – Я его сразу заметил. Когда он разделся и вошел в воду, я последовал за ним… В молодости я был неплохим пловцом да и сейчас… В общем, я решил его утопить…– Из политических соображений? – поинтересовалась Парикмахерша.– Из политических. Из государственных. Из каких хотите. Решил использовать неиспользованные возможности, как говорил приятель мой Психиатр прививая своим пациентам истинное величие. Я хоть и занимаюсь насекомыми, но в человеке этого не люблю… – Он говорил вдохновенно, и в глазах его, появился отблеск того огня, на который он в данную минуту летел, как ночная бабочка» Но бабочка не видит, куда летит, а он видел.Он говорил о каком-то партизанском отряде, с которым был связан и от имени которого действовал, он признался, что получил задание уничтожить представителя оккупационных властей и не только этого представителя оккупационных властей, но и всех остальных представителей оккупационных властей…– Неужели всех? – ахнула Парикмахерша.– Ну, не всех, возможно. Я ведь тоже там не один… у нас целый отряд, если хотите, целая армия…Он спешил. Он боялся, что, если он остановится, вся эта история лопнет, как мыльный пузырь, и он торопливо надувал этот пузырь, расцвечивая его всеми красками спектра.– Настоящий мужчина! – сказала Бакалейщица, тем самым отделив Профессора от Коммерсанта, давая тому понять, что из них, двоих мужчин, именно он, Коммерсант, – не настоящий.Это его задело. Даже внимание женщины, безразличной нам, нам, мужчинам, вовсе не безразлично. И хотя Коммерсант не собирался пожинать лавры, так щедро посеянные Профессором, но и созерцать их на чужой голове тоже было не очень приятно»– Чепуха! – сказал Коммерсант. – Я один знаю, как было дело. Все это случилось на моих глазах.Да, все произошло на его глазах, потому что он был ближе всех к этому офицеру. Офицера просто схватила судорога. Коммерсант видел, как исказилось от боли его лицо, как он открыл рот, чтобы крикнуть о помощи, но не успел крикнуть: его захлестнула волна.
1 2 3 4