https://wodolei.ru/catalog/vodonagrevateli/
Случатся ведь минуты, когда дома не будет ни той, ни другой. Тогда я проберусь в гостиную, приподниму крышку рояля… Потом постепенно подготовлю их к своему признанию, но сперва нужно познакомиться. Буду честным до конца и скажу: я обожал всякий маскарад, переодевания, все, что снимает с чувства налет банальности, подстегивает и пробуждает воображение, делает его раскованным. Когда-то давно, прежде чем сесть за рояль, мне случалось наряжаться в театральные костюмы матери. Мои экзерсисы начинали звучать то задумчиво, то как-то особенно плавно, в зависимости от того, облачался ли я в костюм Паулины или Береники [ Героини трагедий — Корнеля «Полиевкт» (1641 — 1642) и Расина «Береника» (1670).
]. Что, если стремление стать Бернаром поможет мне покончить с мучительными воспоминаниями?Я встал, вышел из алькова. Паркет холодил ноги. Ощупью добрался до окна и открыл ставни. Улица заканчивалась площадью, на которой высился расплывчатый в утреннем тумане силуэт церкви с освещенными витражами. В другие времена я вновь лег бы в постель, больной от отвращения и тоски. Но этим утром ничто не могло умалить мою веру в себя. Я энергично умылся холодной водой. Все казалось мне распрекрасным, а я никогда не лукавил с тем, что доставляло мне удовольствие. Ну в самом деле, не стал же я чудовищем только потому, что жизнь однажды слегка вскружила мне голову! Я привел себя в порядок. Причесался. Освежился одеколоном. Взглянул в зеркало в платяном шкафу. Костюм старого Мадинье с чрезмерно высоким воротом и множеством кармашков делал меня похожим на студента Эколь Нормаль 1900-х годов. Аньес будет над чем всласть повеселиться. Я не мог бы объяснить почему, но мнение Аньес значило для меня гораздо больше, чем мнение ее сестры. Элен была в столовой.— Как спалось? Хорошо отдохнули?— Спасибо. Лучше не бывает. Она подвинула мне развернутый газетный лист.— О вашем друге уже пишут, правда, пока без подробностей. Прочтите. На третьей странице.Две строки из газетной заметки о происшествиях за последний час неприятно поразили меня:По всей видимости, смерть наступила в результате несчастного случая, но не исключено и убийство.— Бедняга Жерве, — вздохнул я.— Люди стали недоверчивы, — заметила Элен. — В несчастные случаи больше не верят… Берите масло.В пепельном утреннем свете, делавшем наши лица какими-то помятыми и несвежими, Элен выглядела еще более увядшей, чем накануне. Только-только пробило восемь, а она была уже одета для выхода в город.— Элен, — начал я, — нам нужно кое-что обсудить: ни за что на свете я не соглашусь усложнять вашу и без того нелегкую жизнь. Напротив, я желал бы помочь вам, не знаю, правда, как, но должен же быть способ, и не один…— От вас ничего не требуется, — перебила она меня. — Я не нуждаюсь в вашей помощи.— Так ли?— Да. Заботы о пище не доставляют мне больших хлопот, а хозяйство не мужское занятие.— Элен, я крайне тронут…Она сама на этот раз положила руку на мою. И сделала это с какой-то внезапной решимостью, словно заранее обдумала этот жест; уже целиком войдя в роль Бернара, я добавил:— Я должен поблагодарить вас и за все остальное — за письма и посылки…— Теперь это в прошлом, Бернар. Вы здесь.Она пристально смотрела на меня своими серыми, внимательными глазами, которые не умели смеяться. Было в ней что-то от школьной учительницы, и я с еще большей, чем накануне, силой ощутил: меня экзаменуют.— Я счастлив быть здесь, — глупо сказал я; в этот момент ее рука более дружески оперлась на мою, и неуместная мысль пронеслась у меня в мозгу: она девушка.— Чему вы улыбаетесь? — тихо поинтересовалась она.— Тому, что чувствую себя в безопасности… Что, кажется, у меня есть наконец дом!— Это правда? Вы говорите это не только для того, чтоб сделать мне приятное?— Элен, как вы можете?.. Она убрала руку и оперлась подбородком на переплетенные пальцы.— Да, знаю, жизнь у вас была не из легких.— Может быть, не такая уж нелегкая, но проведенная в трудах и одиночестве… Пришлось вкалывать, чтобы прочно поставить дело. Помогать было некому: родители умерли. Дядя — очень щедрый человек, но наведывался во Францию раз в несколько лет…— Есть ли от него известия?— Нет. Боюсь, не умер ли он, бедняга. У него была неизлечимая болезнь печени.— А вы не пробовали возобновить отношения с сестрой?— Нет. И не стану.— Почему?— Да потому, что Жюлия… Мне бы не хотелось, например, знакомить вас с этой особой, понимаете?— Да, — медленно выговорила Элен. — В семье не без урода. В соседней комнате зазвонил телефон, но она не тронулась с места.— Я представляла вас иным, — вновь заговорила она.— Из-за моей профессии?— Ну да. Вы казались мне более могучим, более…— Вроде лесоруба, — засмеялся я.— До чего я глупа! — смутилась она, и мне это понравилось.Телефон надрывался, я повернул голову в сторону гостиной, но Элен, чуть пригнувшись ко мне, объяснила:— Это сестре. Не обращайте внимания. Аньес часто звонят.— Вы сожалеете? — спросил я.— О чем?— Ну… что я не похож на лесоруба? Она взглянула на часики и поднялась.— Нисколько, — с игривостью, на короткий миг осветившей ее лицо, ответила она, и я словно подглядел в ней маленькую девочку, какой она когда-то была.— Элен!— Я тороплюсь! Ешьте досыта. Отдыхайте.Она ушла. Телефон умолк, зато звякнул колокольчик в передней и послышались чьи-то удаляющиеся голоса. Я намазал хлеб маслом. До чего же здорово есть сколько душе угодно! Газета сползла на стул. Я развернул ее и еще раз прочел встревожившую меня заметку. В общем-то, она ничего не значила. О том, что неизвестный, обнаруженный мертвым на железнодорожных путях, был беглым военнопленным, умолчали. Видимо, на этот счет существовала инструкция. В остальном — предположение об убийстве, общее место, журналистские штучки…И тут меня осенило, я отложил нож. Мыслимо ли это? Как же я сразу-то не догадался о том, что буквально бросается в глаза? Если теперь я признаюсь, что я не Бернар, меня непременно заподозрят в убийстве с целью занять его место. Может быть, даже в умышленном убийстве. Моя ложь, как ловушка, захлопывалась за мной. Правду говорить слишком поздно. Я так резко оттолкнул от себя чашку, что кофе выплеснулся на скатерть. Стоп!… Не спешу ли я с выводами? Действительно ли я вынужден лгать и дальше? Приговорен ли оставаться Бернаром?.. Но способен ли я выдержать взгляд Элен в случае, если признаюсь, что…? Нет! Я слишком далеко зашел в отношениях с ней. К тому же я не могу позволить женщине судить меня. «Ну что ж, старина, — с горечью подумал я, — женись на ней. Если уж быть Бернаром, то до конца!» Чем больше я представлял себе последствия своей… неосторожности, тем больший испытывал страх. Я удрученно повторял: «Ты Бернар! Ты Бернар!» Ну да, я Бернар, и любая ничтожная оплошность может меня погубить, а сколько их я уже совершил. Мое благодушие сменилось отчаянием, я даже подумал, не сбежать ли мне, не скрыться ли, пусть это и позорно. Но деньги?.. Жерве был беден, одинок. А у Бернара имелся счет в банке. Решительно я погружался в пучину грязи и низости. Стоило ли спасать свою шкуру ценой такого позора? Но ведь речь не о моей шкуре, а о моем будущем творении, лучшем, что есть во мне, единственном оправдании моей жизни. Нет, этим я ни за что не поступлюсь. Впрочем, еще есть время все обдумать. Может быть, есть какая-нибудь уловка, которая поможет мне выпутаться.Вновь зазвонил телефон. Что может быть ужаснее этого настойчивого властного зова, раздающегося среди полнейшей тишины. Выведенный из себя, я бросился в гостиную: сниму трубку, отвечу первое, что взбредет в голову. Но Аньес опередила меня. Разговаривая по телефону, она рассматривала меня тем маниакальным отсутствующим взглядом, который появляется у людей, ведущих телефонный разговор в присутствии постороннего.— Алло, да… Это я… Прекрасно… Нет, не в три… Чуть позже… Пять подойдет?.. Условились, буду ждать.Голос у нее был хрипловатый. Взгляд близоруких, лишенных блеска глаз несмело останавливался на мне и тут же скользил прочь, привлеченный чем-то другим. Она медленно положила трубку на рычаг и, едва я шагнул в сторону столовой, сделала мне знак остаться. До меня донеслись отдаленные звуки рояля, извлекаемые неумелой рукой.— У нас тут тихо, — сказала Аньес.— Это ваша сестра?— Да. Дает уроки, — ответила она, злобно рассмеявшись. — Нужно жить, не так ли?— Но ведь…— Ничего, быстро все поймете. Идемте завтракать!— Я как раз этим занимался.Войдя в столовую, она оглядела стол. У нее было скуластое лицо, с острым подбородком.— Она вас морит голодом, так я и знала. Подождите!Юркая, неразговорчивая, загадочная, она исчезла; в который раз зазвучала спотыкающаяся, опоэтизированная расстоянием гамма. Повинуясь какому-то непонятному страху, я сложил газету и засунул ее в карман. Вернулась Аньес.— Помогите!Она несла горшочек меда, банку варенья, половину сладкого пирога и бутылку черносмородиновой наливки.— Куда столько! — запротестовал я.— Не мне, конечно, а вы справитесь.Она разложила сервировочный столик, достала две рюмки, наполнила их наливкой.— Лично я люблю поесть… А вы?Она вновь не сводила с меня своих глаз — на этот раз они были прищурены, словно я излучал какой-то невыносимо яркий свет. Затем подняла рюмку.— За нашего пленника!Этот двусмысленный тост развеселил нас обоих. Она положила мне большой кусок пирога. Подобно детям, вырвавшимся из-под неусыпного контроля и втайне предающимся развлечениям, мы жадно набросились на еду.— Мажьте пирог вареньем. Увидите, насколько станет вкуснее, — посоветовала она. Вновь раздался телефонный звонок.— Надоело. Не пойду, — сказала она.— Вы тоже даете уроки?Она перестала есть и принялась изучать меня своим затуманенным и ласковым взором.— Странно, что вы задаете мне этот вопрос! Да, если угодно, даю. Телефон не умолкал, ей пришлось подняться.— Не раньше шести… Весь день занят… Да… Условились…— Вот почему в доме два инструмента, — сказал я, когда она вернулась.— Два инструмента?— Ну да. Вчера я заметил в гостиной фортепьяно.— А, дедушкин рояль! Мы к нему не притрагиваемся. Семейная реликвия. А я вовсе не музыкантша… Да ешьте же! Я взял еще кусок пирога и намазал его медом.— Значит, вы «крестник» моей сестры. До чего забавно!— Не понимаю.— Да, вам пока не понять. Вы, очевидно, не знаете Элен. Так в ее письмах обо мне не было ни слова?— Ни одного. Я и не подозревал о вашем существовании.— Так я и думала.— Значит ли это, что вы не очень ладите меж собой?— Вот именно! Мы не всегда заодно, но… Элен такая благоразумная!Тон, которым была произнесена последняя фраза, вновь заставил нас обоих улыбнуться.— Вы не такой, как остальные «крестники», — продолжала она.— Почему?— «Крестник» должен быть этаким увальнем, вам не кажется?— Очень рад, что не выгляжу увальнем. Откровенность за откровенность. Ваша сестра иногда говорила с вами обо мне?— Да. Она не могла поступить иначе, почту обычно вынимаю я. Но говорила мало. А что стало с вашим другом Жерве?— Он умер. Попал под маневровый локомотив.Она помолчала, задумчиво пригубила наливку, затем, не поднимая глаза, спросила:— Вы верующий? Поколебавшись, я пробормотал:— Да. Мне кажется, мы не исчезаем полностью. Это было бы слишком несправедливо.— Вы правы, — ответила она. — Вы его очень любили, да?— Да.— Тогда, возможно, он не слишком далеко от нас.Чтобы избавиться от возникшего вдруг ощущения неловкости, я закурил. Я не выношу подобных разговоров.— Сколько ему было?— Примерно как мне. Лет тридцать.— Женат?— Аньес, к чему эти вопросы. Он же мертв… Да, он был женат… Недолго… Больше ничего не знаю. Он не любил откровенничать.В это время зазвучала соната Моцарта — очень простая, искренняя мелодия. У Элен неплохая техника. Ученик вслед за ней попробовал повторить пассаж, и я раздраженно вздохнул.— И вот так весь день, — сказала Аньес. — Со временем привыкаешь… Чем вы будете заниматься? Лион знаете?— Очень плохо.— Вы могли бы выходить на прогулку?— Гм. Рискованно.— Почему? Никто вас не разыскивает. В отцовских вещах я подыщу вам подходящий плащ. В передней звякнул колокольчик, Аньес поднялась.— Оставьте все как есть. Я потом уберу.Она ушла, я на цыпочках последовал за ней. Мне хотелось посмотреть на ее учеников. Эта девушка все сильнее привлекала мое внимание. Было в ней что-то артистическое с примесью эксцентричности и ненормальности, но вот что — я не мог пока уразуметь. На своем веку я насмотрелся на наркоманов. Здесь было нечто иное. Я встал так, чтобы видеть входную дверь; Аньес открыла ее, и в прихожую вошла чета очень пожилых людей — весьма достойного вида дама вся в черном с прижатым к груди свертком и господин со шляпой в руках, высматривающий, куда бы пристроить мокрый зонт. Аньес указала им на дверь слева; словно больные перед медицинским светилом, они церемонно раскланялись и вошли. Дверь за ними закрылась. Чьи-то неловкие пальцы за моей спиной по-прежнему бились над сонатой, рвали ее, как мертвую птицу, в клочья, а в обрамленном резьбой высоком зеркале нечетко отражался силуэт мужчины, наклонившегося вперед и словно колеблющегося на невидимом перепутье. Чуть было не испугавшись собственного отражения, я вернулся в столовую, где опорожнил целый стакан наливки.«Любопытно!» — проговорил я вслух, чтобы развеять чары царившей вокруг тишины. Затем от нечего делать налил себе кофе, продолжая биться все над той же не дающей мне покоя проблемой: уйти или остаться? Я начинал понимать, что и то, и другое одинаково опасно. Если я уйду, Элен быстро догадается о причине моего ухода: это лучший способ возбудить ее подозрение. Если останусь, то поставлю себя в зависимость от нечаянной оплошности или неожиданного вопроса. А ведь сестры не собираются оставить меня в покое, конца расспросам не жди. Я их пленник, как точно выразилась Аньес. Мать, жена, лагерь и Бернар, а теперь вот Элен с Аньес — вечно темницы, вечно тюремщики. Куда бежать в этом ужасном городе с его незнакомыми улицами, немцами, полицией? Я вернулся в большую гостиную — кроме нее, было несколько других, поменьше и поуютней, с ширмами, расписанными химерами, и горками, набитыми безделушками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
]. Что, если стремление стать Бернаром поможет мне покончить с мучительными воспоминаниями?Я встал, вышел из алькова. Паркет холодил ноги. Ощупью добрался до окна и открыл ставни. Улица заканчивалась площадью, на которой высился расплывчатый в утреннем тумане силуэт церкви с освещенными витражами. В другие времена я вновь лег бы в постель, больной от отвращения и тоски. Но этим утром ничто не могло умалить мою веру в себя. Я энергично умылся холодной водой. Все казалось мне распрекрасным, а я никогда не лукавил с тем, что доставляло мне удовольствие. Ну в самом деле, не стал же я чудовищем только потому, что жизнь однажды слегка вскружила мне голову! Я привел себя в порядок. Причесался. Освежился одеколоном. Взглянул в зеркало в платяном шкафу. Костюм старого Мадинье с чрезмерно высоким воротом и множеством кармашков делал меня похожим на студента Эколь Нормаль 1900-х годов. Аньес будет над чем всласть повеселиться. Я не мог бы объяснить почему, но мнение Аньес значило для меня гораздо больше, чем мнение ее сестры. Элен была в столовой.— Как спалось? Хорошо отдохнули?— Спасибо. Лучше не бывает. Она подвинула мне развернутый газетный лист.— О вашем друге уже пишут, правда, пока без подробностей. Прочтите. На третьей странице.Две строки из газетной заметки о происшествиях за последний час неприятно поразили меня:По всей видимости, смерть наступила в результате несчастного случая, но не исключено и убийство.— Бедняга Жерве, — вздохнул я.— Люди стали недоверчивы, — заметила Элен. — В несчастные случаи больше не верят… Берите масло.В пепельном утреннем свете, делавшем наши лица какими-то помятыми и несвежими, Элен выглядела еще более увядшей, чем накануне. Только-только пробило восемь, а она была уже одета для выхода в город.— Элен, — начал я, — нам нужно кое-что обсудить: ни за что на свете я не соглашусь усложнять вашу и без того нелегкую жизнь. Напротив, я желал бы помочь вам, не знаю, правда, как, но должен же быть способ, и не один…— От вас ничего не требуется, — перебила она меня. — Я не нуждаюсь в вашей помощи.— Так ли?— Да. Заботы о пище не доставляют мне больших хлопот, а хозяйство не мужское занятие.— Элен, я крайне тронут…Она сама на этот раз положила руку на мою. И сделала это с какой-то внезапной решимостью, словно заранее обдумала этот жест; уже целиком войдя в роль Бернара, я добавил:— Я должен поблагодарить вас и за все остальное — за письма и посылки…— Теперь это в прошлом, Бернар. Вы здесь.Она пристально смотрела на меня своими серыми, внимательными глазами, которые не умели смеяться. Было в ней что-то от школьной учительницы, и я с еще большей, чем накануне, силой ощутил: меня экзаменуют.— Я счастлив быть здесь, — глупо сказал я; в этот момент ее рука более дружески оперлась на мою, и неуместная мысль пронеслась у меня в мозгу: она девушка.— Чему вы улыбаетесь? — тихо поинтересовалась она.— Тому, что чувствую себя в безопасности… Что, кажется, у меня есть наконец дом!— Это правда? Вы говорите это не только для того, чтоб сделать мне приятное?— Элен, как вы можете?.. Она убрала руку и оперлась подбородком на переплетенные пальцы.— Да, знаю, жизнь у вас была не из легких.— Может быть, не такая уж нелегкая, но проведенная в трудах и одиночестве… Пришлось вкалывать, чтобы прочно поставить дело. Помогать было некому: родители умерли. Дядя — очень щедрый человек, но наведывался во Францию раз в несколько лет…— Есть ли от него известия?— Нет. Боюсь, не умер ли он, бедняга. У него была неизлечимая болезнь печени.— А вы не пробовали возобновить отношения с сестрой?— Нет. И не стану.— Почему?— Да потому, что Жюлия… Мне бы не хотелось, например, знакомить вас с этой особой, понимаете?— Да, — медленно выговорила Элен. — В семье не без урода. В соседней комнате зазвонил телефон, но она не тронулась с места.— Я представляла вас иным, — вновь заговорила она.— Из-за моей профессии?— Ну да. Вы казались мне более могучим, более…— Вроде лесоруба, — засмеялся я.— До чего я глупа! — смутилась она, и мне это понравилось.Телефон надрывался, я повернул голову в сторону гостиной, но Элен, чуть пригнувшись ко мне, объяснила:— Это сестре. Не обращайте внимания. Аньес часто звонят.— Вы сожалеете? — спросил я.— О чем?— Ну… что я не похож на лесоруба? Она взглянула на часики и поднялась.— Нисколько, — с игривостью, на короткий миг осветившей ее лицо, ответила она, и я словно подглядел в ней маленькую девочку, какой она когда-то была.— Элен!— Я тороплюсь! Ешьте досыта. Отдыхайте.Она ушла. Телефон умолк, зато звякнул колокольчик в передней и послышались чьи-то удаляющиеся голоса. Я намазал хлеб маслом. До чего же здорово есть сколько душе угодно! Газета сползла на стул. Я развернул ее и еще раз прочел встревожившую меня заметку. В общем-то, она ничего не значила. О том, что неизвестный, обнаруженный мертвым на железнодорожных путях, был беглым военнопленным, умолчали. Видимо, на этот счет существовала инструкция. В остальном — предположение об убийстве, общее место, журналистские штучки…И тут меня осенило, я отложил нож. Мыслимо ли это? Как же я сразу-то не догадался о том, что буквально бросается в глаза? Если теперь я признаюсь, что я не Бернар, меня непременно заподозрят в убийстве с целью занять его место. Может быть, даже в умышленном убийстве. Моя ложь, как ловушка, захлопывалась за мной. Правду говорить слишком поздно. Я так резко оттолкнул от себя чашку, что кофе выплеснулся на скатерть. Стоп!… Не спешу ли я с выводами? Действительно ли я вынужден лгать и дальше? Приговорен ли оставаться Бернаром?.. Но способен ли я выдержать взгляд Элен в случае, если признаюсь, что…? Нет! Я слишком далеко зашел в отношениях с ней. К тому же я не могу позволить женщине судить меня. «Ну что ж, старина, — с горечью подумал я, — женись на ней. Если уж быть Бернаром, то до конца!» Чем больше я представлял себе последствия своей… неосторожности, тем больший испытывал страх. Я удрученно повторял: «Ты Бернар! Ты Бернар!» Ну да, я Бернар, и любая ничтожная оплошность может меня погубить, а сколько их я уже совершил. Мое благодушие сменилось отчаянием, я даже подумал, не сбежать ли мне, не скрыться ли, пусть это и позорно. Но деньги?.. Жерве был беден, одинок. А у Бернара имелся счет в банке. Решительно я погружался в пучину грязи и низости. Стоило ли спасать свою шкуру ценой такого позора? Но ведь речь не о моей шкуре, а о моем будущем творении, лучшем, что есть во мне, единственном оправдании моей жизни. Нет, этим я ни за что не поступлюсь. Впрочем, еще есть время все обдумать. Может быть, есть какая-нибудь уловка, которая поможет мне выпутаться.Вновь зазвонил телефон. Что может быть ужаснее этого настойчивого властного зова, раздающегося среди полнейшей тишины. Выведенный из себя, я бросился в гостиную: сниму трубку, отвечу первое, что взбредет в голову. Но Аньес опередила меня. Разговаривая по телефону, она рассматривала меня тем маниакальным отсутствующим взглядом, который появляется у людей, ведущих телефонный разговор в присутствии постороннего.— Алло, да… Это я… Прекрасно… Нет, не в три… Чуть позже… Пять подойдет?.. Условились, буду ждать.Голос у нее был хрипловатый. Взгляд близоруких, лишенных блеска глаз несмело останавливался на мне и тут же скользил прочь, привлеченный чем-то другим. Она медленно положила трубку на рычаг и, едва я шагнул в сторону столовой, сделала мне знак остаться. До меня донеслись отдаленные звуки рояля, извлекаемые неумелой рукой.— У нас тут тихо, — сказала Аньес.— Это ваша сестра?— Да. Дает уроки, — ответила она, злобно рассмеявшись. — Нужно жить, не так ли?— Но ведь…— Ничего, быстро все поймете. Идемте завтракать!— Я как раз этим занимался.Войдя в столовую, она оглядела стол. У нее было скуластое лицо, с острым подбородком.— Она вас морит голодом, так я и знала. Подождите!Юркая, неразговорчивая, загадочная, она исчезла; в который раз зазвучала спотыкающаяся, опоэтизированная расстоянием гамма. Повинуясь какому-то непонятному страху, я сложил газету и засунул ее в карман. Вернулась Аньес.— Помогите!Она несла горшочек меда, банку варенья, половину сладкого пирога и бутылку черносмородиновой наливки.— Куда столько! — запротестовал я.— Не мне, конечно, а вы справитесь.Она разложила сервировочный столик, достала две рюмки, наполнила их наливкой.— Лично я люблю поесть… А вы?Она вновь не сводила с меня своих глаз — на этот раз они были прищурены, словно я излучал какой-то невыносимо яркий свет. Затем подняла рюмку.— За нашего пленника!Этот двусмысленный тост развеселил нас обоих. Она положила мне большой кусок пирога. Подобно детям, вырвавшимся из-под неусыпного контроля и втайне предающимся развлечениям, мы жадно набросились на еду.— Мажьте пирог вареньем. Увидите, насколько станет вкуснее, — посоветовала она. Вновь раздался телефонный звонок.— Надоело. Не пойду, — сказала она.— Вы тоже даете уроки?Она перестала есть и принялась изучать меня своим затуманенным и ласковым взором.— Странно, что вы задаете мне этот вопрос! Да, если угодно, даю. Телефон не умолкал, ей пришлось подняться.— Не раньше шести… Весь день занят… Да… Условились…— Вот почему в доме два инструмента, — сказал я, когда она вернулась.— Два инструмента?— Ну да. Вчера я заметил в гостиной фортепьяно.— А, дедушкин рояль! Мы к нему не притрагиваемся. Семейная реликвия. А я вовсе не музыкантша… Да ешьте же! Я взял еще кусок пирога и намазал его медом.— Значит, вы «крестник» моей сестры. До чего забавно!— Не понимаю.— Да, вам пока не понять. Вы, очевидно, не знаете Элен. Так в ее письмах обо мне не было ни слова?— Ни одного. Я и не подозревал о вашем существовании.— Так я и думала.— Значит ли это, что вы не очень ладите меж собой?— Вот именно! Мы не всегда заодно, но… Элен такая благоразумная!Тон, которым была произнесена последняя фраза, вновь заставил нас обоих улыбнуться.— Вы не такой, как остальные «крестники», — продолжала она.— Почему?— «Крестник» должен быть этаким увальнем, вам не кажется?— Очень рад, что не выгляжу увальнем. Откровенность за откровенность. Ваша сестра иногда говорила с вами обо мне?— Да. Она не могла поступить иначе, почту обычно вынимаю я. Но говорила мало. А что стало с вашим другом Жерве?— Он умер. Попал под маневровый локомотив.Она помолчала, задумчиво пригубила наливку, затем, не поднимая глаза, спросила:— Вы верующий? Поколебавшись, я пробормотал:— Да. Мне кажется, мы не исчезаем полностью. Это было бы слишком несправедливо.— Вы правы, — ответила она. — Вы его очень любили, да?— Да.— Тогда, возможно, он не слишком далеко от нас.Чтобы избавиться от возникшего вдруг ощущения неловкости, я закурил. Я не выношу подобных разговоров.— Сколько ему было?— Примерно как мне. Лет тридцать.— Женат?— Аньес, к чему эти вопросы. Он же мертв… Да, он был женат… Недолго… Больше ничего не знаю. Он не любил откровенничать.В это время зазвучала соната Моцарта — очень простая, искренняя мелодия. У Элен неплохая техника. Ученик вслед за ней попробовал повторить пассаж, и я раздраженно вздохнул.— И вот так весь день, — сказала Аньес. — Со временем привыкаешь… Чем вы будете заниматься? Лион знаете?— Очень плохо.— Вы могли бы выходить на прогулку?— Гм. Рискованно.— Почему? Никто вас не разыскивает. В отцовских вещах я подыщу вам подходящий плащ. В передней звякнул колокольчик, Аньес поднялась.— Оставьте все как есть. Я потом уберу.Она ушла, я на цыпочках последовал за ней. Мне хотелось посмотреть на ее учеников. Эта девушка все сильнее привлекала мое внимание. Было в ней что-то артистическое с примесью эксцентричности и ненормальности, но вот что — я не мог пока уразуметь. На своем веку я насмотрелся на наркоманов. Здесь было нечто иное. Я встал так, чтобы видеть входную дверь; Аньес открыла ее, и в прихожую вошла чета очень пожилых людей — весьма достойного вида дама вся в черном с прижатым к груди свертком и господин со шляпой в руках, высматривающий, куда бы пристроить мокрый зонт. Аньес указала им на дверь слева; словно больные перед медицинским светилом, они церемонно раскланялись и вошли. Дверь за ними закрылась. Чьи-то неловкие пальцы за моей спиной по-прежнему бились над сонатой, рвали ее, как мертвую птицу, в клочья, а в обрамленном резьбой высоком зеркале нечетко отражался силуэт мужчины, наклонившегося вперед и словно колеблющегося на невидимом перепутье. Чуть было не испугавшись собственного отражения, я вернулся в столовую, где опорожнил целый стакан наливки.«Любопытно!» — проговорил я вслух, чтобы развеять чары царившей вокруг тишины. Затем от нечего делать налил себе кофе, продолжая биться все над той же не дающей мне покоя проблемой: уйти или остаться? Я начинал понимать, что и то, и другое одинаково опасно. Если я уйду, Элен быстро догадается о причине моего ухода: это лучший способ возбудить ее подозрение. Если останусь, то поставлю себя в зависимость от нечаянной оплошности или неожиданного вопроса. А ведь сестры не собираются оставить меня в покое, конца расспросам не жди. Я их пленник, как точно выразилась Аньес. Мать, жена, лагерь и Бернар, а теперь вот Элен с Аньес — вечно темницы, вечно тюремщики. Куда бежать в этом ужасном городе с его незнакомыми улицами, немцами, полицией? Я вернулся в большую гостиную — кроме нее, было несколько других, поменьше и поуютней, с ширмами, расписанными химерами, и горками, набитыми безделушками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19