! Москва взята, регулярная армия чёрт-те где, а мы только и делаем, что укомплектовываем французами Юхнов. Да при таких темпах их там скоро будет в два раза больше, чем коренных жителей!
Посовещавшись с офицерами моими, мы почти уже приняли «горькое, но честное решение», как болтун Храповицкий начал расписывать дальнейшие планы светлейшего. Дескать, армия не разбита и продолжает движение своё для заслонения Калужской дороги. Москва, гори она синим пламенем, ещё не вся Россия, и слава богу! Государь не помышляет о мире, а с Дона идут свежие войска, и даже далёкая Астрахань выставила аж десять казаков с подотчётным им полком калмыков.
Прикинув то-сё, я затрепетал от радости и предсказал всем скорейшее избавление Отечества, если Наполеон, удовлетворившись Москвой, плюнет и забудет армию нашу под Калугой. Манёвр светлейшего Михаила Илларионовича был совершенно превосходен, хотя и абсолютно невнятен с точки зрения партикулярной стратегии. Сидеть и ждать в тепле и уюте, покуда неприятелю надоест горелая Москва, а все выходы из города будут аккуратнейшим образом перекрыты. Согласитесь, некий резон есть…
Тем же вечером, укрепив отряд свой двумя казачьими полками (единственной защитой Юхновской губернии), я двинулся на Знаменское. Кстати, майору Храповицкому тоже пришлось пилить с нами. Пусть на своей шкуре почувствует всю прелесть партизанской жизни, а бегать по помещичьим усадьбам ради доклада: «Москва горит!» – много ума не надо…
До сего времени все предприятия мои были направлены между Вязьмой и Гжатью. Успех их пробудил деятельность дремотного французского губернатора. Этот лягушатник возымел неслыханную наглость собрать большой отряд из двух тысяч солдат и предписать оному дерзновенно очистить от набегов моих всю округу. Был официально объявлен сезон «охоты на гусара»! Неэтичность и бестактность сего поступка буквально поставила нас в тупик, развенчивая миф о хорошем воспитании Европы. Мало им падения Москвы, мало разорённых деревень, мало отсутствия русской армии, они ещё хотят взять и наказать скромного гусарского подполковника за совершеннейшие невинные шалости! Сия неучтивость глубоко и больно нас обидела…
Бедряга, Бекетов и Макаров утешали меня, как могли, но что они могли в полевых условиях?! Водка кончилась, сухари приелись, когда был в бане – не помню, рестораций в обозримом пространстве нет, пойти по бабам – мужики не так поймут и отметелят…
– Ну, тогда, может, возьмём шампанского и к цыганам? – неуверенно предложил всё тот же Бедряга, и я посмотрел на вахмистра, как на чирей на пояснице:
– Мои шер, ну откуда, к лешему, в лесу под Вязьмой окажутся цыгане? Или прикажете донских казаков в юбки переодевать… Так ведь не согласятся, черти!
– А мы их спрашивать будем! – сурово набычился Бекетов.
Я на мгновение припомнил странную историю с грибным пирогом и отрицательно помотал головой:
– Нет, надо избрать твёрдую линию поведения ввиду близкого расположения неприятеля. Предлагаю три позиции. Мы расходимся по домам и возвращаемся только тогда, когда французам надоест нас искать.
– Недурственно, – признали офицеры мои, хихикая и представляя наполеоновских солдат, аукающих в пустом лесу, где нас уже нет, а злой лесник – есть.
– Второе, мы движемся впереди противника, изматывая его долгими переходами по труднопроходимым местам. Когда французы устанут и промочат ноги, заразить их всех эпидемии гриппа и ждать в уголке, пока сами передохнут.
– Верно, а всем нашим марлевые повязки на нос! – значимо кивнув, поддержал Макаров. (Поручик славился тем, что его троюродный брат был коротко знаком с лекарем самого Раевского.)
– Или вот ещё, скрыться за сеновалом, а к губернатору подослать, вон… хотя бы Храповицкого! Пусть майор переоденется мужиком и подобно Сусанину заведёт неприятеля в столь густую чащобу, что тот там и сгинет. За сей подвиг мы примерно похлопочем пред государем и передадим родственникам героя «Аннушку» на шею…
– Знаешь, куда себе эту «Аннушку» засунь… добрый Денис Васильевич, – почему-то обиделся эгоистичный улан.
– Экий ты горячий, – примиряюще улыбнулся я. – Да никто не просит тебя и смерть сусанинскую принимать, заблудил французов – и домой! В смысле, то есть… я хотел сказать…
– Сам с французами блуди! – взвился недослушавший Храповицкий. – И ежели мне тут, сей же момент, не принесут извинения по всей форме – немедля стреляться!
– Негоже офицерам русским в тяжёлый для Родины час дуэли чести устраивать, – нравоучительно заявил я, ловко треснув его кулаком в ухо. – В партизанской войне должно принимать обычаи и ухватки простонародные. А вот выходи на кулачки!
– Смилуйтесь, господа! – взвыл бедный Бедряга, впихиваясь меж нами. – Да полно вам, поцелуйтесь и забудьте! Ну так поедемте же к цыганам?!
– К каким цыганам, чёрт тебя дери?! – на два голоса взревели мы с майором, всё ещё держа друг друга за грудки.
– Да ясно – к каким, вон же табор за селом! Там и огни, и кибитки стоят, а где цыгане, там гитары, самогон и пляски до утра. Поехали, а?!
Всё ещё дуясь и мстительно показывая мне средний палец, Храповицкий (отходчивая душа!) плюнул и согласился. Всем кагалом мы – казаки, гусары, добровольцы и те, кого не спрашивали, – уверенным маршем двинулись в обход села Знаменского, туда, где в сиреневой дымке горели высокие костры и слышались знакомые до боли звуки цыганской скрипки. Бедряга не соврал, в пойме реки действительно разбил стан большущий табор. Мало не пятьдесят кибиток широким полукругом охватывали заливной луг. Чуть поодаль паслись стреноженные кони, над огнём уже ароматно дымились котлы, и гостеприимные ромалы, обливаясь слезами радости, приняли нашу партию. Мои молодцы, памятуя строжайший приказ, и капли спиртного в рот не брали, но съели весь суп и овощи, взамен щедро угостив босоногих цыганят орешками. А уж после ужина и пошло настоящее веселье! Эх, слышали бы вы, с каким чувством поют цыгане на голодный желудок…
Две гитары, зазвенев, жалобно заны-ы-ы-ли…
Суровые донцы плакали как дети. Что ни говорите, а есть, есть нечто в заунывной цыганской песне на незнакомом языке, под рыдающий стон струн, надрывающий всякую истинно русскую душу! Кони задумчиво качали умными мордами, звенели призывно удила, от костра искры летели вверх, неудержимо пытаясь докоснуться холодной луны.
Романтизм разливался в ночном воздухе, супротивоборствуя духу высокого патриотизма. Даже мне, на миг единый, привиделись жгучие карие глаза недоступной мечты моей, что осталась в далёком Петербурге, равнодушная ко всем устремлениям моим и сердечным порывам… Где ты сейчас, о жестокая рыжекудрая Калипсо?! Верно уж не в глуши у тётушки в Саратове, но ведь и не в Ницце, ибо вся Европа захвачена, растоптана и унижена этим мелким, толстым, наглым, самодовольным корсиканцем!
Видно, гнев от мыслей сих отразился и на лице моём, так как ромалы почли это знаком более не ныть и грянули плясовую! Увы… к глубокому горю нашему, оказалось, что если голодные цыгане проникновенно поют, то пляшут они – хуже некуда… Я ещё от мамы слышал, что именно мешает плохому танцору, но чтобы ТАК мешало – воочию видел впервые. Самогоном их подзаправить разве?… Подлец Бедряга, наобещавший шампанского и девок, смылся в неизвестном направлении. Макаров с Талалаевым пошарили там-сям, но симпатичные юные цыганочки с монистами на смуглой груди словно сквозь землю провалились. Казаки за шиворот притащили пяток беззубых бабок, так в результате те же старухи и обчистили моих молодцов своими «позолоти ручку, красавец, всю правду тебе поведаю – что было, что будет, чем сердце успокоится…». Я уж было подумывал гнать плетьми обманщиц и разрешить-таки по стопочке, как…
– Французы! – В лагерь с воплями влетел облепленный куриными перьями Бедряга. – Французы, ваше благородие!
– Прекратите визг, вахмистр, – презрительно скривился я, – встаньте по форме, заправьте штаны, утрите слюни и доложите обстановку.
Бедряга устыдился, выровнял дыхание, сделав несколько гимнастических упражнений и ровненько, даже с некоторой ленцой, поведал нам совершеннейшее кошмарное известие куда хуже падения Москвы:
– Уважаемый Денис Васильевич и вы, господа! Нижайше прошу прощения, если отвлекаю от заслуженного отдыха и оплаченного концерта… Мне, право, очень неудобно, и я нахожу проступок сей отнюдь не товарищеским. Однако же если вы спросите меня о причинах, из-за которых, но ах… довольно пустопорожних слов – у нас в тылу французский отряд числом не менее тысячи сабель! Они буквально за поворотом и будут здесь с минуты на…
– Идиот! – взорвался я. – Ты что, раньше сказать не мог?! Разводит тут китайские церемонии, когда неприятель на хвосте!
– Ещё раз прошу прощения, господа… – проникновенно поклонился верный вахмистр и величаво перекрестился. – Не поминайте лихом, и я вас не помяну…
– Я те не помяну… Тьфу! Я те помяну… опять тьфу! – окончательно запутался я, но, несмотря на мгновенно окостеневший язык, мозг мой работал чётко, как никогда. Под укоризненными взглядами офицеров моих я повинился перед Бедрягой, обняв оного прилюдно: – Прости, братец! Сам вижу, кругом виноват, а на тебя накричал неправедно. Слушать меня всем! Велика Россия, да не про нас… Будем бить врага малым числом, суворовской смекалкой, военной хитростью и прочими прелестями. Майор Храповицкий! Забирайте всех солдат и тихо, как мыши, отступайте двумя колоннами за Покровское – через полчаса ударите врага с флангов! Талалаев! Уводи казаков, дашь крюк по лесу и через полчаса выйдешь французам в тыл! Я с гусарами останусь здесь, дабы завлечь и расслабить бонапартистов. В оговорённый час всем быть к месту! Вперёд, молодцы! Обо мне не думайте, придёте вовремя – не дадите пропасть…

Когда французские разведчики верхами выехали на опушку, их взорам открылось умопомрачающее в своей приятности зрелище. Несколько мужчин-цыган, давясь от смеха, изо всех сил пытаются взять себя в руки, дабы сбацать на гитарах нечто вроде: «Эх, загулял, загулял, загулял, парнишка молодо-о-ой…» С полсотни голопузых цыганят заливаются, как жеребята, катаясь вокруг костров в веселии необъяснимом. А посередь луга стоит стройный женский хор из семидесяти цыганок – рослых, широкоплечих, с волосатыми руками и лицами, до самых глаз замотанными цветастыми шалями…

К нам приехал наш любимый
Французский губернатор да-а-а-рагой!

Если губернатор там и был (в чём у меня по сей день крупные сомнения), то скучать ему не пришлось. Мы только вытаращили глаза, глядя, как толпы неприятеля с улыбками и ободряющим свистом рассаживались напротив нас, словно в театре. Парни мои замерли, смущённо теребя юбки, но я ободрил их грозным фальцетом:
– Всем плясать, ведьмово отродье! А не то завтра же Кутузову рапорт отправлю! У него глаз – ух! Сами знаете, непокорных за версту под землёй видит…
Ахтырские гусары начали нехотя. Более того, первую «цыганочку с выходом» мы бездарнейше провалили, но усталые французы ничего не заметили. Наоборот, столь искренне обрадовались нежданному развлечению, что набросали кривоногому Бедряге полный подол мелких серебряных монет. Прикинув рублёвый курс в современном пересчёте, даже самый ленивый сообразил бы, что игра стоит свеч! Только бы казаки с солдатами не припёрлись раньше времени.
– Делим только на своих! Зажигай, чавелы!
Второй раз наш полк отличился на славу. Пыль летала столбом, на всём лужку не осталось ни одного незатоптанного одуванчика, и даже гоготавшие прежде цыгане тоже вошли во вкус. Благодарные зрители разразились бурными аплодисментами, щедро отсыпав нам премиальные, сам «губернатор» (или кто там был) пожертвовал аж золотой наполеондор! Нас упорно требовали на бис, я оглядел тяжело дышавших товарищей и скорее попросил, чем приказал:
– Не ради денег, не ради славы, не ради вина ихнего кислого – ради гордости великоросской… Не дадим спуску, родимые…
– Ай нэ-нэ! – поддержали французы.
Герои мои поправили сползшие груди ватные, потуже затянули платки с бахромой, закусили мониста и… Царица небесная, как они плясали! Струны лопались от восторга, цыгане давились слюной от зависти, неприятели сидели, как вши окопные, придавленные всей яростной мощью и красотой сего танца. Дивная в случайности своей помесь мазурки, барыни, цыганочки, камаринской, вальса и костромской кадрили с притопом разила наповал даже самого искушённого ценителя мощей Терпсихоры! В ту ночь захватчики впервые поняли своё полное ничтожество перед таким народом…
Французы ушли на рассвете. Полным боевым порядком, с трубами и знамёнами, стройными подтянутыми колоннами. Расслабленные, на отдохнувших лошадях. Ни казаки, ни солдаты так и не появились. Впрочем, первые с гиканьем и пиками обрушились на табор уже часа через полтора (после ухода бонапартистов). На вопрос «где их черти носили?!» Талалаев внятно ответить не мог, но пахло от него водкой и колбасой. Сильно подозреваю, что задержались они именно в Покровском, куда по чистой случайности и попрятались все молоденькие цыганки. Храповицкого искали дня три, а то и четыре. Как он ориентировался ночью, без компаса, в незнакомой местности, да ещё и умудрился заблудиться – одному Богу известно… Честно заработанную валюту поделили по совести. На пару марочного «Мадам Клико» вполне хватало, но это уже после войны, а пока…

* * *

Холодало… Осень в средней полосе – время противное и слякотное. «Дождливая пора, глаз – разочарованье…» – писал я в своих заметках, уделяя в те дни большое внимание основам стихосложения. Как-то, ещё в юность мою по Москве, дружа с некими вольнодумцами из Университетского пансиона, прочёл у них «Аониды», коллективный сборник стихов, издаваемый старцем Карамзиным. Тогда и подсел на это рифмоплётное дело, и даже отписал недурственный стишок о пастушке Лизе и потерянной овечке, кою эта странная девица любила с какой-то чрезмерно нежной и подозрительной страстью…
А уже служа в Белорусском гусарском полку, создал знаменитое «Призывание Бурцеву на пунш», облетевшее в списках всю военную Россию.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5