- Кто "он"? Замок?
- О, играла замечательная музыка, но на верхних этажах было слышно какое-то уханье. Мы смеялись, а верхние этажи отвечали нам зловещим эхом. Вечеринка скомкалась. Бисквиты становились поперёк горла. Вино лилось по подбородку. Никто не мог сомкнуть глаз и на три минуты. Не вериться? Правда, все получили свои пирожные и разъехались, а я спала на лужайке совсем одна. Знаешь почему? Пойди посмотри, Чарли.
Мы подошли к распахнутой двери Гринвуда.
- На что посмотреть?
- А на всё. На замок, на его комнаты. Открой его тайну. Подумай хорошенько, а потом я откроюсь тебе и скажу, почему я не смогу здесь больше жить и почему я должна оставить этот дом, и почему ты можешь взять Гринвуд, если захочешь. А теперь заходи. Один.
И я вошёл.
Я осторожно ступал по золотистому дубовому паркету огромного холла. Полюбовался обюссонским гобеленом, что висел на стене. Долго разглядывал древнегреческие беломраморные медальоны, выставленные в хрустальной витрине на зелёном бархате.
- Ничего особенного, - крикнул я Норе, которая осталась снаружи. Уже вечерело, становилось прохладно.
- Нет, всё особенное, - отозвалась она. - Ступай дальше.
По библиотеке разливался густой приятный запах кожаных переплётов. Пять тысяч книг отсвечивали потёртыми вищнёвыми, белыми и лимонными корешками. Книги мерцали золотым теснением, притягивали броскими заголовками. А вот камин на целый штабель дров. Из него вышла бы прекрасная конура на добрый десяток волкодавов. Над камином изумительный Гейнсборо, "Девы и цветы". Картина согревала своим теплом многие поколения обитателей Гринвуда. Полотно было окном в лето. Хотелось перегнуться через это окно, надышаться ароматами полевых цветов, коснуться дев, посмотреть на пчёл, что усеяли блёстками блестящий воздух, послушать, как гудят эти крылатые моторчики.
- Ну как? - донёсся голос издалека.
- Нора! - крикнул я. - Иди сюда. Тут совсем не страшно! Ещё светло!
- Нет, - послышался грустный голос. - Солнце заходит. Что ты там видишь, Чарли?
- Я опять в холле, на винтовой лестнице. Теперь в гостиную. В воздухе ни пылинки. Открываю дверь на кухню. Море бочек, лес бутылок. А вот кухня: Нора, с ума сойти.
- Я и говорю, простонал жалобный голос. - Возвращайся в библиотеку. Встань посредине комнаты. Видишь Гейнсборо, которого ты всегда так любил?
- Он тут.
- Нет его там. Видишь серебрянный флорентийский ящик для сигар?
- Вижу.
- Ничего ты не видишь. А красно-бурое кресло, на котором ты пил с папой бренди?
- На месте.
- Ах, если бы на месте, - послышался вздох.
- Тут - не тут, видишь - не видишь! Нора, да что ты в самом деле! Неужели не надоело!
- Ещё как, Чарли! Ты так и не ПОЧУЯЛ, что стряслось с Гринвудом?
Я стал озираться по сторонам, пытаясь обонянием уловить тайну дома.
- Чарли, - голос Норы доносился издалека, с порога замка. - четыре года назад, - послышался слабый стон. - Четыре года назад: Гринвуд сгорел дотла.
Я бросился к выходу.
- Что?! - вскричал я.
- Сгорел. Четыре года назад. До основания, - сказала она.
Я отошёл на три шага назад, посмотрел на стены, окна.
- Нора, но вот же он, целёхонький!
- Нет, Чарли, это не Гринвуд.
Я потрогал серые камни, красные кирпичи, зелёный плющ. Провёл рукой по испанской резьбе на входной двери.
- Не может быть, - сказал я в ужасе.
- Может, - отозвалась Нора, - Всё новое, сверху донизу. Новое, Чарли. Новое. Новёхонькое.
- И ДВЕРЬ?
- Да, прислали в прошлом году из Мадрида.
- И мощёные дорожки?
- Да, камень добыли близ Дублина два года назад. А окна привезли их Уотерфорда весной.
Я вошёл в дом.
- А паркет?
- Отделан во Франции, прислали прошлой осенью.
- Ну: ну, а ГОБЕЛЕН?
- Соткан недалеко от Парижа, а в апреле повесили.
- Но он же как ДВЕ КАПЛИ: Нора!
- Чтобы сделать копии с мраморных медальонов, я ездила в Грецию. Хрустальную ветрину тоже заказала, в Реймсе.
- А как же библиотека?!
- Все книги до единой переплетены и оттиснуты золотом заново и расставлены на такие же книжные полки. Одна библиотека мне влетела в сто тысяч фунтов.
- Как две капли, Нора, - воскликнул я. - Боже, как две капли.
Мы стояли в библиотеке. Я ткнул пальцем в серебрянный сигарный ящик флорентийской работы.
- Ну уж его-то вы наверняка вытащили из огня!
- Нет, нет. Я же художник. Я запомнила, как он выглядел, сделала эскиз, отвезла во Флоренцию. В июле подделка была готова.
- А Гейнсборо!?
- Присмотрись повнимательнее! Это Фритци сработал. Фритци, ну тот самый, махровый битник с Монмарта, помнишь, художник. Он заляпает краской холст, потом делает из него воздушного змея и запускает в небо, а ветер с дождём творят за него красоту. Потом он продаёт эту картину за сумасшедшую цену. Так вот, оказывается, Фритци в тайне поклоняется Гейнсборо. Он меня убъёт, если узнает, что я проболталась. Эти "Девы" написаны им по памяти. ЗДОРОВО?
- Здорово, здорово! Боже мой, Нора, неужели всё это правда?
- Как бы мне хотелось, чтобы это было ложью. Ты, наверное, думаешь, я спятила? Ведь у тебя мелькнула такая мысль? Чарли, ты веришь в добро и зло? Я не верила. Я как-то сразу постарела, увяла. Мне стукнуло сорок. Эти сорок стукнули меня как локомотив. Ты знаешь, мне кажется замок САМ СЕБЯ уничтожил.
- Как ты сказала, сам?.. себя?
Она прошлась, заглядывая в комнаты, где уже начинали сгущаться сумеречные тени.
- Мне было восемнадцать, когда мне привалило богатство. Если мне напоминали о Стыде, я отвечала "Чепуха!". Если призывали к Совести, я кричала в ответ: "Чушь собачья!". Но в те годы чаша была пуста. С той поры много всяких помоев вылилось на меня, и вот, к своему ужасу, я обнаружила, что стою в этой чаше по уши в старой грязи. Теперь я знаю, что на свете есть и совесть и стыд.
Я ношу в себе память о тысяче молодых мужчин, Чарльз.
Они врезались в мою память и погребены в ней. Когда они уходили из моей жизни, Чарльз, мне казалось, они уходят навсегда. Это теперь я наверняка знаю, ни один из них не исчезал бесследно, от кого оставалась сладостная боль, от кого рана. Боже, как я упивалась этой болью, наслаждалась этими ранами. До чего ж мне было хорошо, когда меня терзали, мучили. Я думала, что время и путешествия исцелят меня, сотрут следы железных объятий. Но теперь я вижу - на мне сплошь чужие отпечатки. Чак, на мне живого места нет, я стала словно дактилоскопическая карта ФБР, я вся исперщена отпечатками пальцев, как египетский свиток значками. Сколько шикарных мужчин вонзались и перепахивали меня, и казалось, никогда не будет мне за это наказания. Так вот же оно. Я запятнала весь дом, осквернила его. Словно изрыгнутые из чрева подземки, мои друзья, которые не признавали ни стыда, ни совести, битком набивались в мой дом и массой потной плоти растекались, пожирали взасос, наслаждаясь воплями и мучениями своих жертв, крики рикошетом отскакивали от стен. Замок приступом брали убийцы, Чарльз, каждый приходил за тем, чтобы убивать своим коротким мечом одиночество другого. А что он приобретал? Лишь минутное вожделение, стоны.
Вряд ли в этом доме жил хоть один счастливый человек, теперь я понимаю это, Чарльз.
Хотя, конечно, ВИДИМОСТЬ счастья была. Ещё бы, когда вокруг столько хохота, столько вина, в каждой постели человеческий бутерброд, и мясцо такое розовенькое, что так и подмывает цапнуть. И думаешь: "Расчудесно-то как! Вот это веселье!"
Но всё это ложь, Чарли, мы-то с тобой знаем, а дом глотал эту ложь и при мне, и при папе, и при дедушке, и до него: В доме всегда жилось весело, читай, кошмарно. Убийцы калечили в этих стенах друг друга лет двести, а то и больше. Все стены отсырели, дверные ручки липнут к пальцам. Лето на холсте у Гейнсборо увяло. А убийцы приходили и уходили, оставляя после себя одну только грязь да грязную память о себе. И всё это скапливалось в доме.
Что будет, если наглотаешься такой грязи, а, Чарли? Ведь стошнит?
Моя собственная жизнь как рвотное. Я подавилась своим прошлым.
Так же и с домом.
И вот однажды я, доведённая до отчаяния, под ярмом своих грехов, наконец услышала, как одно старое зло трётся о другое и шуршит в постелях на мансарде. И от случайной искры занялся весь дом. Сначала я услышала, как пожар хозяйничает в библиотеке и поглощает мои книги, потом послышалось, как огонь хлещет вина в подвале. Но я уже вылезла из окна и спускалась вниз по плющу. Мы собрались с прислугой на лужайке, позаимствовали из сторожки шампанское и бисквиты и устроили пикник на берегу озера.
Было четыре утра. Пожарные приехали из города к пяти, только для того, чтобы полюбоваться, как рушится кровля и фонтаны искр бьют выше неба и бледной луны. Мы угостили их шампанским и смотрели, как догорает Гринвуд. На рассвете здесь было пепелищею
Ему не оставалось ничего другого, как покончить с собой. А? Как ты думаешь, Чарли? Он столько натерпелся от моей родни и меня.
Мы стояли в холодном холле. Я наконец пришёл в себя.
- Да, Нора, пожалуй.
Мы зашли в библиотеку, Нора достала кипу чертежей и стопку тетрадей.
- И вот тогда, Чарли, я вдохновилась идеей: отстроить Гринвуд заново, собрать его по кусочкам, возродить птицу Феникс из пепла. И чтобы никто не прознал о его гибели, ни ты, ни кто другой в мире, пусть остаются в неведении. Слишком велика моя вина перед замком. Хорошо всё-таки быть богатой. Можно подкупить пожарников шампанским, а местную прессу - четырьмя ящиками джина. О том, что от Гринвуда остались одни головешки, знали только в округе, в радиусе мили. Будет ещё время поведать обо всём миру. А сейчас за работу! Я умчалась в Дублин к своему адвокату, у которого папа хранил чертежи замка. Мы просиживали с моим секретарём, месяцами разглядывая головоломки с греческими лампами и римской черепицей. Я закрывала глаза и припоминала дюйм за дюймом детали каждого гобелена, каждую каёмочку, интерьеры в стиле рококо с их завитушками, все-все бронзовые финтифлюшки, подставку для дров в камине, рисунок на щитках выключателей, вёдра для золы и дверные ручки. И когда был составлен список из тридцати тысяч наименований, я привезла сюда самолётом плотников из Эдинбурга, мастеров по укладке черепицы из Сиены, каменотёсов из Перуджи. Четыре года они стучали молотками, прибивали, укладывали облицовку. Дело двигалось, Чарли, а я тем временем бродила, слонялась по фабрике, что близ Парижа, и смотрела, как паучки ткут для меня ковры и гобелены. Гонялась за лисами в Уотерфорде, где для меня выдували стекло.
Я даже не знаю, Чарли, когда, кому ещё удавалось такое. Мы же построили всё как было. Говорят: "Забудь прошлое", "Пусть сгинет!". А я думала: нет, Гринвуд должен стоять как стоял. Только теперь у старого на вид Гринвуда будет одно преимущество, он будет поистине новым. Хорошее, доброе начало, думала я. Когда я восстанавливала Гринвуд, я жила тихо, не пускаясь ни в какие авантюры. Моё предприятие уже само по себе было авантюрой.
Когда я возродила дом, мне казалось, я сама родилась заново. Я подарила дому вторую жизнь, а себе радость. Я думала, наконец-то в Гринвуде поселилтся счастливый человек.
И вот две недели назад всё было завершено, отесали последний камень, уложили последнюю плитку.
Я разослала приглашения во все концы света. Чарли, вчера вечером все съехались сюда: целая стая львов из Нью-Йорка, мужчины хоть куда, от них веяло ароматом хлебного дерева - дерева жизни, компания быстроногих афинских мальчиков, негритянский кордебалет из Иоганесбурга, три сицилийских бандита, а может, актёра. Семнадцать скрипачек; когда они бросают смычки и задирают юбки, с ними можно делать что угодно. Четыре чемпиона игры в поло. Один чемпион по теннису, чтобы разогнать мне немножко кровь по жилам. Один очень милый поэт, француз. Ах, Чарльз, должна была состояться пышная церемония открытия Замка Феникс, владелица Нора Гриндон. Откуда же нам было знать, что мы окажемся неугодны замку?
- Неужели замок может решать, кто ему угоден, а кто нет?
- Да, ведь он такой юный, а все остальные такие дряхлые, сколько бы им ни было на самом деле. Он наворожденный. А мы прогнили, протухли. Он добрый. А мы злыдни. Ему была противна наша скверна, он не хотел лишаться своей чистоты. Вот он и выгнал нас.
- Но как?
- Как? Просто оставаясь самим собой. В воздухе повисла такая тишина, Чарли, ты не представляешь. Нам казалось, кто-то умер.
Потом прошло ещё сколко-то времени. Гости молчали. До них всё дошло, они расселись по своим машинам и укатили. Оркестр заглох. Оркестранты уехали на своих десяти машинах. Вся компания разъезжалась. На дороге вдоль озера выстроилась череда машин, можно было подумать, они отправляются на пикник, но, увы, всего лишь на аэродром, в порт, или а Голви. Все зябнут, никто ни кем не разговаривает, в доме стало пусто, слуги лихорадосчно накручивают педали, а я осталась одна. Окончен последний бал, бал, которого не было и быть не могло. Я уже говорила, что спала всю ночь на лужайке, наедине со своими мыслями. Я поняла, что настал конец всему, что всё труха, а что построишь из трухи? В темноте стоял мощный, величественный, изумительный дом. Как же мне было больно и обидно сопеть тут, у его подножья. Моя песенка спета. А у него ещё только всё начинается.
Нора окончила свой рассказ.
Мы сидели молча. За окнами сгущались сумерки, тьма прокрадывалась в замок. Ветер морщил озеро.
- Невероятно. Но не можешь же ты вот так взять и уехать отсюда, - сказал я.
- Чтобы окончательно рассеять все твои сомнения, проведём последнее испытание. Попробуем провести здесь ночь.
- Попробуем?
- Нас и до рассвета не хватит. Давай зажарим яичницу, выпьем немного вина и ляжем спать, чтоб было не очень поздно. Ложись в одежде прямо на заправленную кровать, потому что тебе захочется одеться и, думаю, очень скоро.
Мы поели, не говоря ни слова, выпили вина. Послушали, как бронзовые часы отбивают по всему дому новое время.
В десять Нора проводила меня в мою комнату.
- Не бойся, - сказала она мне уже с лестницы, - дом не желает нам зла. Просто он опасается, что мы можем причинить ему боль. Я буду читать в библиотеке. Когда будешь уходить, неважно, в каком часу, зайдёшь за мной.
- Я усну сном праведника, - сказал я.
1 2 3