Мне трудно было что-то заметить, наблюдение за людьми сопряжено со значительными трудностями, это вам не натюрморты, которые можно как следует разглядеть. Во всяком случае, я каждое утро лежал под ее губами, это проникало в меня и оставалось на весь день, храня разногубую комбинацию, в которую я впутывался намеренно и упрямо. И мне, и Фуксу мешала работать жара, мы оба измучились, он извелся, раскис, опустился и был похож на воющего пса, хотя и не выл, а только нудил. Потолок. Однажды в полдень мы, как всегда, валялись на кроватях, окна были занавешены, день гудел от мух, – и я услышал его голос.
– Майцевич наверняка дал бы мне работу, но я не могу бросить того, что у меня уже есть, это мне должны зачесть как практику, иначе я потеряю полтора года… да что тут говорить… не могу, и все… Посмотри, там, на потолке…
– Ну и что?
– На потолке. Там, около печки.
– Ну и что?
– Что ты видишь?
– Ничего.
– Если бы я только мог ему в морду плюнуть. Но не могу. Да и не за что. Ведь он не по злой воле, просто я действую ему на нервы, когда он на меня смотрит, у него челюсть отваливается… Приглядись-ка получше, там, на потолке… Ничего не видишь?
– А что?
– Что-то похожее на ту стрелку, которую мы в столовой на потолке видели. Эта даже заметнее.
Я ничего не отвечал, минуту, другую, он снова заговорил:
– В том-то и цимес, что вчера ее не было. – Молчание, жара, не оторвать головы от подушки, слабость, а он опять заговорил, как бы цепляясь за собственные слова, которые увязли в соусе полудня. – Этого вчера не было, вчера в этом месте спускался паук, я за ним наблюдал, наверняка бы заметил, – но этого вчера не было. Видишь основную линию, стержень, его не было, остальное: наконечник, переплетение линий у основания – это, согласен, старые трещины, но стержень, самого стержня не было… – Он вздохнул, слегка приподнялся, оперся на локоть, пыль кружилась в пучке света, пробивающегося сквозь дыру в шторе: – Этого стержня не было. – Я услышал, как он выкарабкивается из кровати» и увидел его в подштанниках, с задранной головой, занятого изучением потолка, – я удивился – какая работоспособность! Ну, лупоглазый! Лупоглазой мордой он вперился в потолок и изрек: – Фифти-фифти. Или да, или нет. Черт его знает. – И вернулся на кровать, но и оттуда, я чувствовал, продолжал свои наблюдения, это наводило скуку.
Через минуту я услышал, что он снова встает и идет рассматривать потолок, перестал бы он цепляться, что ли… но он цеплялся.
– Эта царапина, которая идет посередине, сам стержень, видишь?… Что-то мне подсказывает, что она недавно нацарапана. Явно выделяется. Вчера царапины не было… я бы заметил… И она указывает то же направление, что и та, в столовой.
Я лежал.
– Если это стрелка, то она на что-нибудь да указывает.
Я ответил: – А если не стрелка, то не указывает.
Вчера, за ужином, рассматривая со своим гнусным любопытством руку Людвика – опять! – я перекинулся взглядом на руку Лены, лежащую здесь же, на столе, и тогда ее ручка, так мне показалось, вздрогнула или слегка сжалась, в чем я, конечно, не был уверен, но фифти-фифти… Что же касается Фукса, то мне не нравилось, даже приводило в бешенство, что все его разговоры, поступки, действия отталкивались от Дроздовского, от той неприязни, нетерпимости, того непонимания… того не… но ведь и у меня было то же самое с родителями в Варшаве, и одно цеплялось за другое, одно подкреплялось другим. Он опять заговорил.
Стоял в подштанниках посреди комнаты и говорил. Он предложил мне выяснить, указывает на что-нибудь стрелка или нет, – что нам мешает это проверить, если мы убедимся, что нет, то по крайней мере успокоимся, понятно будет, что никто специально стрелку не рисовал, это всего лишь игра воображения, – другого способа убедиться, стрелка это или не стрелка, просто не существует. Я тихо слушал, раздумывая, как лучше отказаться, настаивал он довольно слабо, но я тоже ослаб, и вообще все было проникнуто слабостью. Я посоветовал ему, коли для него это так интересно, самому все проверить, – он стал настаивать, что, мол, мое присутствие крайне необходимо для точной разметки, нужно выйти из комнаты, определиться с направлением в коридоре, затем в саду, – наконец он сказал «вдвоем всегда легче». Внезапно я согласился и даже сразу встал с кровати – мысль о решительном и сокрушительном маневре в строго определенном направлении показалась мне упоительнее стакана холодной воды!
Мы надевали брюки.
Комната теперь наполнилась конкретными, Целенаправленными действиями, которые, однако, начавшись со скуки, от безделья, из прихоти, отдавали каким-то кретинизмом.
Задание было не из легких.
Стрелка не указывала на что-либо в нашей Комнате, это сразу бросалось в глаза, поэтому необходимо было протянуть ее сквозь стену и определить, не направлена ли она на что-либо в коридоре, а затем из коридора с максимальной точностью перенести эту линию в сад, что требовало довольно сложных манипуляций, с которыми он действительно не смог бы справиться без моей помощи. Я спустился в сад и прихватил из сеней грабли, чтобы их черенком отметить на газоне линию, соответствующую той, которую Фукс обозначал из окошка лестничной площадки с помощью швабры. Время шло к пяти – раскаленный гравий, сохнущая трава вокруг молодых деревьев без тени – это было внизу, а вверху – белые коконы облаков, огромных и круглых в беспощадной голубизне. Дом следил за мной двумя рядами окон первого и второго этажей – стекла окон блестели на солнце…
А не следило ли за мной одно из окон взглядом человечьим? Судя по тишине – они еще предавались послеполуденной дреме, но нельзя исключать и того, что кто-то за окном следит за нами – Леон? Кубышка? Катася? – вполне возможно, что именно этот соглядатай и прокрался в нашу комнату, наверное, на рассвете, и нацарапал линию, образующую стрелку, – зачем? Чтобы подшутить? Пошалить? Или подсказать нам что-то? Нет, вздор, бессмыслица! Так-то оно так, но только бессмыслица – это палка о двух концах, и если мы с Фуксом с другого конца этой бессмыслицы действовали совершенно осмысленно, – то и мне, при всей увлеченности самим процессом труда, приходилось, однако (если я не хотел выдать наши планы), считаться с тем, что за мной могут наблюдать, притаившись за одним из этих окон с мучительно и ослепительно блестевшими стеклами.
Я, следовательно, учитывал такую возможность. И взгляд Фукса, направленный на меня сверху, оказывал мне содействие. Чтобы не возбуждать подозрений, двигался я очень осторожно и продуманно, сначала прошелся граблями по газону, а потом, как бы изнемогая от жары, бросил грабли, придав им незаметно ногой нужное направление. Эти предосторожности делали мое сотрудничество с Фуксом более тесным, чем это входило в мои намерения, я потел здесь почти как его раб. В конце концов мы установили направление стрелки – линия тянулась до самого сарая с инструментами, туда, где участок заканчивался стеной, а сад переходил в пустырь, частично забросанный обломками кирпичей и разным мусором. Мы медленно продвигались в ту сторону, иногда сворачивая будто бы для того, чтобы поближе рассмотреть цветы и травы, иногда останавливаясь как бы для беседы и оживленной жестикуляции, но при этом, чтобы не упустить чего-нибудь важного, мы внимательнейшим образом все осматривали. От грядки к грядке, от веточки к камешку, с опущенными глазами, сверлящими землю, которая демонстрировала нам себя, серую, желтоватую, темно-бурую, унылую, причудливую, сонную, монотонную, пустынную, но твердую. Я отер пот с лица. Пустая трата времени, и только!
Мы находились вблизи стены… но тут и остановились в полной беспомощности… преодолеть оставшиеся десять метров показалось нам делом трудным, слишком рискованным! До этого наша экспедиция по саду под взглядами окон была относительно легкой – каких-то сто метров по равнине, – но и сложной своей скрытой сложностью, которая превращала ее почти в восхождение, – и вот теперь сложность все более крутого и головокружительного маршрута резко возросла, мы как бы подбирались к вершине. Какая высота! Он присел на корточки, делая вид, что рассматривает червяка, и вот так, на корточках, будто бы вслед за червяком, и добрался до стены; я свернул в сторону, чтобы, попетляв, присоединиться к нему окольным путем. Мы оказались у стены, на самом конце участка, в углу за сараем.
Жарко. Некоторые травинки, поднявшиеся выше других, покачиваются на сквознячке, по земле ползет жук, под стеной птичий помет – жарко, но по-другому, и запах другой, похожий на ссаки, а мне привиделись дали-дальние, это было так далеко, будто мы путешествовали долгие месяцы, пока добрались сюда за тысячи миль, на край света, – попахивало теплой тухлятиной, невдалеке раскинулась мусорная куча, дождевая вода промыла под стеной сточную канаву – стебельки, былинки, щебенка – комки, шматки, камешки – что-то желтое… Опять жарко, но иначе, по-новому… да, да-да… наше присутствие в этом углу с его особой жизнью привязывало нас к той темнохолодной чащобе с картонкой, жестянкой – с воробьем – силой того, что та даль как бы откликнулась в этой, – и наши поиски здесь оживились.
Трудная задача… ведь даже если здесь и скрывалось что-то такое, на что указывала стрелка там, на потолке в нашей комнате, то как же отыскать это в хаосе битого кирпича, зарослей сорняков, в щебне и мусоре, превосходящих количественно все, что можно себе представить на стенах и потолках. Угнетающее обилие связей и комбинаций… Сколько предложений можно составить из тридцати трех букв алфавита? А сколько значений может быть у сотен и сотен сорных трав, обрывков, обломков и мусора? Доски сарая и стена также давили своей множественностью и безликостью. Меня так утомило все это. Я выпрямился и взглянул на дом и сад – их крупные единообразные формы гигантских мастодонтов мира вещей восстанавливали покой и порядок, – и я отдыхал. Нужно возвращаться. Я должен был сказать об этом Фуксу, но его морда, вперившаяся в одну точку, меня остановила.
Немного выше наших голов в выщербленной стене образовалось углубление, состоящее как бы из трех сужающихся ниш, – в одной из них что-то висело. Палочка. Палочка длиной около двух сантиментов. Висела она на белой нитке ненамного длиннее палочки. Нитка была зацеплена за выщербину кирпича.
И ничего больше. Мы еще раз все вокруг рыскали. Ничего. Я обернулся и посмотрел на дом, сверкающий окнами. Уже веяло свежевью, предвещающей вечер. Дыхание вечера пробуждало листья и травы от оцепенения знойного дня. Дрогнули листочки деревьев, посаженных в ряд, подвязанных к кольям и побеленных известью.
Мы вернулись в комнату.
Я бросился на кровать.
– Как бы то ни было, но стрелка на что-то нас вывела, – сказал он осторожно, а я с не меньшей осторожностью пробормотал:
– Но только на что?
Однако трудно было притворяться, что мы не понимаем: повешенный воробей – повешенная палочка – повешение палочки на стене, повторяющее повешение воробья в зарослях, – и вот результат – странно и резко увеличилась интенсивность воробья (обнаружив, насколько глубоко он в нас засел, несмотря на все наши попытки изобразить забывчивость). Палочка и воробей, воробей, усиленный палочкой! Напрашивалась мысль, что кто-то специально вывел нас стрелкой на палочку, чтобы направить на воробья… Зачем? Почему? Шутка? Шалость? Кто-то играл с нами злые шутки, издевался и насмехался… я очень неуверенно себя чувствовал, он тоже, и это заставляло нас быть особенно осторожными.
– Дураку понятно, что кто-то нам голову морочит.
– Но кто?
– Кто-то из них… Из тех, кто слышал мой рассказ о воробье, а потом понял, что мы догадались о стрелке на потолке в столовой. Именно он и нацарапал другую стрелку в нашей комнате, которая привела нас… куда? К палочке на стене. Шутка для гостей, розыгрыш.
Нет, была в этом какая-то логическая неувязка. Кому могло понадобиться устраивать такие сложные розыгрыши? Зачем? Кто мог предполагать, что мы найдем эту стрелку и она нас так заинтересует? Нет, это чистая случайность, что между воробьем на проволоке и палочкой на нитке существует определенное, хотя и незначительное сходство. Согласен, палочка на ниточке, такое не каждый день увидишь… но ведь у палочки могли быть тысячи причин вот так висеть, и ни одна из этих причин не имела никакого отношения к воробью, мы просто преувеличили его значение, так как он возник перед нами в самом конце наших поисков, как их результат, – а в действительности не был он никаким результатом, а был всего лишь палочкой на ниточке… Значит, случайность? Пожалуй… но намек на стройность, нечто неясно притягательное давало о себе знать во всех событиях в их последовательности – повешенный воробей – повешенный цыпленок – стрелка в столовой – стрелка в нашей комнате – палочка, подвешенная на нитке, – в этом прорывалось некое стремление к логике, как в шараде, где буквы тяготеют к слову. Но к какому слову?… Да, все же казалось, что здесь просматривалась идея осуществления определенной идеи… Но какой?
Какая идея? Чья идея? Если это идея, то за ней должен кто-то стоять, – но кто? Кому это могло понадобиться? А вдруг… а если… Фукс играл со мной в такие игры, ну, скажем, со скуки… но нет, куда там Фуксу… столько сил тратить на глупые шутки… нет, опять логическая неувязка. Значит, случайность? В конце концов я, возможно, и поверил бы, что это не более чем случайность, если бы не еще одна аномалия, которая, похоже, имела склонность зацепиться за другую аномалию… если бы странность повешенной палочки не подкреплялась другой странностью, о которой я предпочитал не говорить Фуксу.
– Катася.
Видно, и ему явил Сфинкс хотя бы одно из своих обличий – он сидел на кровати с опущенной головой и покачивал свисающими с кровати ногами.
– Ну и что? – спросил я.
– Ротик у нее какой-то чудной… – он подумал и добавил хитро: – Каждому свое и свое себе! – Это ему понравилось, и он повторил уже уверенно: – Как на духу тебе говорю, каждому свое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23