Издательский текст
«Мама, я жулика люблю!»: Лимбус Пресс; М.; 2004
ISBN 5-8370-0108-5
Аннотация
Любовь девочки и мужчины в богемном Ленинграде 70-х.
Полный шокирующих подробностей автобиографический роман знаменитой певицы и писательницы. Это последняя редакция текста, сделанная по заказу нашего издательства самим автором буквально за несколько дней до безвременной кончины.
Потрясающая исповедальная проза. Уникальная тем смешением высокого – низкого, чистого – грязного, трагического – смешного, которое и делает подлинную жизнь улицы. Улицы тёмной, опасной, волнующей кровь. Наталия Медведева – гений. «Мама, я жулика люблю!» – её первый роман, а какой стиль, какой размах, какой полёт. Настоящая народная песня в исполнении смелой, честной, красивой женщины.
Я. Соколова
Наталия Георгиевна Медведева
Мама, я жулика люблю!
1
О том, что уже не утро и что испечены уже тонны хлебов, они же съедены, и ими испражнились уже на окружающий мир, сообщает мне своим карканьем черная морда телефона. Образца тысяча девятьсот «бабушкиного» года, он привинчен к стене коридора. Бегу. На ходу заматываюсь материным безразмерным халатом и прихватываю сигаретку. Сейчас я запросто курю в коридоре. С самого начала лета – можно ли назвать лето летом в этом городе? – соседи выезжают из квартиры. К морю, заливу, реке. Они готовы ехать к стоячему болоту, вообразив, что это озеро, лишь бы приблизить себя к природе.
Я остаюсь в городе, где вдыхаю пыль мостовых, по которым разъезжают поливающие их машины. Когда они их поливают?… Пахнет бензином «запорожцев», таких же убогих, как их владельцы – инвалиды Отечественной, производства, болезней. И бензином новеньких, блестящих «жигулей» частников, всю зиму хранящихся в сараях под названием гараж, находящихся за три, а то и за пять трамвайных остановок от жилищ. Я нюхаю пот, менструацию, чесночную отрыжку в общественном транспорте. Ворчливые старухи проклинают меня за длину юбки, и одна из них, не выдержав моего безразличия, называет меня шлюхой. Сексуальный маньяк забегает со мною в лифт и достает уже возбужденный и бордовый от механического дерганья член. Я отпихиваю его музыкальной папкой, набитой Шопеном и Бетховеном.
Я остаюсь в квартире с белыми запертыми дверьми, ключи от которых хранятся в кармане пальто, не надеваемого лет десять, в боте, в ящике тумбочки под бархоткой для полирования обуви. И этим летом меня не гонят на свежий воздух «попастись в огородике». Мне не угрожают и не лишают. Это лето – «ответственное» и «решающее».
Еще в прошлом году все орали, что наши дети должны получить полное среднее образование – десять классов, – а потом пусть решают, как и кем быть. В этом году нас обозвали акселератами и передумали. Вернее, дополнили: помимо среднего образования, пусть дети овладеют профессиями слесарей, токарей, операторов счетно-вычислительных машин, монтеров. И вот акселератам выданы аттестаты о получении неполного среднего образования – дорога в профессионально-техническое училище открыта. В ремеслуху! Мне, правда, предлагают музыкально-педагогическое училище. Без «у» не обойтись, а оно как раз больше всего раздражает. Я, видите ли, не соответствую школьным стандартам. Имеется в виду, что у меня размер обуви тридцать восьмой, что ли? Сейчас я согласна просидеть еще восемь лет – надо-то всего ничего, два годика – в ненавистной школе, где мои голые колени упираются в край парты. Но что говорить – из трех восьмых классов делают один девятый. Это значит, что пятьдесят пять молодых людей, и многие с меньшим размером обуви, чем у меня, должны покинуть стены здания познаний имени летчика Чкалова.
Честно говоря, половина моих одноклассников, хотя бы внешне, очень подходит к петэу. И вид этих будущих слесарей-монтеров вызывает желание пройтись по ним быстрой пулеметной очередью. Или хотя бы бежать от них. Вот мне и предлагают нечто элегантное, что обеспечит мне «светлое» будущее – эмпеу. «Это очень выгодно», – слова доброжелательной соседки. Ну да, конечно, – по окончании училища (его еще закончить надо!) устраиваешься сразу же в несколько детских садов музыкальным воспитателем и проводишь свои дни в загадывании муззагадок деткам – обоссанным и сопливым дебилам. «А это какое животное, деточки?» – девочки запрыгают зайчиками, мальчики залетают самолетами, в то время как я буду наяривать партию Иуды из «Джизус Крайст – суперстар»!
Но для того чтобы это свершилось, я должна половину пусть и не настоящего, но лета, ходить на подготовительные курсы, оплачиваемые моей мамой. К худенькой женщине, живущей в трехкомнатной квартире. Может, она и живет в ней, потому что в свое время училась в эмпеу? Три дня назад закончились экзамены в обычной школе – я засунула в бак с грязным бельем передник, на левой стороне которого были написаны формулы-шпаргалки. Неделю назад я грела руки в варежках – их я так и оставила на подоконнике – перед последним экзаменом в музыкальной школе. И что же, опять?
Ответственность этого лета – выбор пути, обеспечивающего мне жизнь «самостоятельной женщины, гордо несущей голову». В четырнадцать лет я должна «овладевать» профессией для «будущего», для «спокойной старости», для «пенсии»! А как же сейчас? А вот тогда, лет в пятьдесят, и поживешь!
* * *
– Алло!
– Слушай, что было… Я зайду, а?
– Давай, я пока дома.
Ну что могло быть у Зоей? Заранее все знаю. Зося, она же Надя, вот оставлена в школе. На второй год, правда. Комедия! Да ее надо было с почестями, с салютом выпроваживать. Она же не давала им покоя с шестого класса: когда заявилась в черном капроне, когда выкрасилась в блондинку, когда вытаращила накрашенные уже глаза, пораженная тем, что у Пифагора есть штаны, и они во все стороны равны; когда послала историка в присутствии тридцати одного тринадцатилетнего учащегося на хер, причем сделав его из Борисыча – Абрамычем. И вот Зосе не надо думать о своем будущем, они за нее решили и подумали. Она все так же будет ходить в школу – прогуливать. Через пару месяцев после начала учебного года им-таки придется ее выставить, вручив аттестат. Она к этому все усилия приложит. Вот тут и таится ее великое комбинаторство: в петэу-то поступать уже будет поздно! Остаток года она посвятит любви к Павлу, подрабатывая в каком-нибудь магазинчике. Может, в той же булочной, где и ее мамаша. И всего четыре часа в день – она ведь несовершеннолетняя.
Зосины истории я слушаю уже полтора года. Она ранняя. «Он овладел ею!» – так пишут в романах? По-моему, она сама изнасиловала его, Павла, в тринадцать лет. А может, родилась она без девственной плевы? Сколько я ее знаю, вид у нее всегда был бабий. Маленькая, пухленькая, мордочка деревенская. Голова в плечи втянута – будто начнет сейчас идиотский танец, когда коленками чуть ли не в подбородок себе бьют. Значок учащейся петэу очень естественно смотрелся бы на ее небольшой грудке. Несмотря на мою ненависть к петэушникам, я делаю ей исключение. За то хотя бы, что она против. Неважно даже кого – школы, учителей, родителей, прыщавых одноклассников – против.
Она приходит. На коротенькой ее шее – засос. Все то же – никак не может забеременеть, чтобы получить медсправку и тогда – разрешение на брак. Бедный ее Павел сам, по-моему, не рад, что связался с малолеткой. Хотя и сам он не очень-то взрослый – восемнадцать. Зачем им жениться, что они, так не могут? Им негде. Если они поженятся, им сразу дадут отдельную жилплощадь. Вот сейчас Зося должна бежать домой и стирать простыни с кровати сестры. Они с Павлом предпочитают заниматься любовью на ее постели. Ну, а сестричка Зосина, обнаружив однажды на своей простыне подозрительного вида пятна, закатила родителям истерику. Со слезами и угрозами покинуть отчий дом, «если этот разврат не прекратится!» Мы с Зосей думаем, что ей просто завидно и обидно. Ну как же – сестра-соплячка опередила ее в познании запретного плода. Сама она на этот шаг никак решиться не может.
Зося выдувает три чашки «нескафе», выкуривает полпачки сигарет. Читает наизусть какую-то пошлятину, из которой я запоминаю, что кто-то хотел «припасть губами к чашечке колена». Она ругает «сеструху-суку» и «мать-матыгу». С возгласом «пиздец!» она убегает домой на своих пухлых, но пряменьких ножках. Не надо Зосе ничего решать этим летом. Все ей ясно – замуж за Пашку, «огрызок», булочная. Тоскаааа!
* * *
Часть стены, к которой привинчен телефон, имеет плачевный вид. Раза три в год этот кусок обклеивают новыми обоями, не соответствующими оригинальным. Кто-то из соседей собирался даже щиток из плексигласа приколотить. Все – от мала до велика – усиленно трут, подпирают всеми частями тела, расковыривают до штукатурки, пачкают жирными, только что потрошившими куру, пальцами стену вокруг телефона. Свидетельство того, что народ наконец-то дорвался до аппарата – одного на одиннадцать человек. У всех вдруг оказалось столько родственников и друзей, столько всего необходимого немедленно рассказать. Начиная с рецепта приготовления фаршированной рыбы и до сообщения, что у мужа третий день нет «стула».
Кусочек обоев опять надорван. Я тяну его – штукатурка сыплется на пол вместе с пеплом моей сигаретки. Подношу ее к краю бумаги – выгоревшая бабочка начинает медленно тлеть.
– …Ну, пожалуйста! Я ведь тебе тоже одалживаю!
– Ладно. Только я не собираюсь ждать тебя целый день – мне на урок.
Надеть самой нечего, а тут – одолжи. «Когда кончатся эти постоянные обмены тряпками?!» – материно возмущение.
Ольга – самая моя близкая подруга – самая непунктуальная. Сказала «сейчас» – значит, часа через полтора. Туфли ей мои необходимы. Сама я их надела всего пару раз. А чего стоило мне их приобретение? Даже мама моя не знает, сколько они стоят. Ее месячной зарплаты – сто двадцать рублей. Обожающая меня тетка пообещала деньги, если сдам хорошо экзамен в музшколе. Я сдала. В дипломе – «хорошо», у тетки минус сто пятьдесят. Сейчас у меня будут минус туфли, но плюс какая-то кофточка от Ольги.
Ольга никогда не ходила в музыкальную школу. И на фигурное катание ее бабушка не водила. И в театральной студии она тоже не играла. «Не состоял, не был, не принимал…» Кроме спортивных организаций: плаванье, баскетбол. А в прошлом году она совсем ума лишилась и меня подписала под жуткое дело – гребля! Всю осень и зиму мы с ней прогребли, и нас чуть не уебли. Подсознательно мы, видимо, этого и хотели. Гребцы клуба «Буревестник» – здоровенные и похотливые ребята – окружили нас заботой и любовью. Студенческие вечера, свиданья, вечеринки на дому… К началу весны мы с Ольгой обратили внимание на девушек, посещающих клуб. Они оказались такими же здоровыми, как и ребята, и мы испугались за свои фигуры. К тому же занятия становились не просто увлечением, а серьезным делом – от нас стали требовать регулярной посещаемости, соблюдения режима, улучшения результатов. А какие у нас могли быть результаты, когда во время разминки – бег полчаса – мы залезали в кусты и шмалили там сигареты. Тренерша в течение полугода звонила мне домой, Ольгиной матери на работу – все уговаривала вернуться, сулила будущее чемпионок. Но была весна, и мы искали побед на другом поприще.
С Ольгой я знакома с семи лет. С ней мы крутились колесом в ее дворе, изображая двух обезьянок после фильма «Айболит-66», с ней мы разрабатывали план организации тайного общества и подрались из-за разногласий по поводу подписей под присягой – я была за кровь. С Ольгой мы занимали первые места на всех конкурсах молодых талантов, с ней мы рыдали над фильмом «Подсолнухи», ей я читала из сборника Ахматовой про сероглазого короля… Ольга идет в петэу.
Четыре года она не проучится, не выдержит. Так что полного среднего образования у нее не будет. И уж, конечно, по специальности работать не пойдет – оператор счетно-вычислительных машин! Смех! Ольга: «Что мне даст десятилетка и институт? Это приблизит мое личное счастье, что ли?»
Я: «А что тебе даст комиссионный магазин, в который ты устроишься? Мужа – приобретателя магнитофона „Сони“, фарцовщика». Она: «У них хоть бабки есть…»
* * *
«Три девицы под окном пряли поздно вечерком…» – это не о нас. Шили мы иногда, и то не сами. Я бабушку насиловала, Ольга – соседку. Зося донашивала одежду старшей «сестры-суки». Родителей своих мы считали врагами. Вероятно, из-за того, что те все время пытались доказать нам обратное. Странным, однако, образом – нас не пускали, нам не разрешали, не давали. Мы наказывали родителей за такое непонимание и вместо обещанных одиннадцати часов являлись домой в час, в два, а то и в четыре ночи, заставляя мам своих не спать, поджидая у окон и в подъездах. Бегать на угол к телефону, перезваниваться: «Ваша пришла?» – «Нет. Они за город поехали, может, на электричку опоздали?» – «Какой загород? Они в театр собирались!» За такие обманы родители, в свою очередь, наказывали нас – модно пошитые одежды прятались в ящик с картошкой, в грязное белье, в пианино. Нас – «подлая, наглые твои глаза, ленивая лошадь, неблагодарная свинья…» – не выпускали из дома, запирая в комнатах, оставляя угрожающие записки и ночные горшки. За неимением последних, двоими из нас использовались хрустальные вазы чешского производства.
Сверстников своих мы считали недоделками, точно не зная, в чем их недоделанность. Но уже хотя бы в том, что наш рост к четырнадцати был 1 м 74 см, в то время как они, особенно мальчишки, еле дотягивались до наших подбородков… Поэтому, наверное, все реже Зося в нашей с Ольгой компании – маленькая она. А женщины, говорят, до двадцати трех растут. Школьным вечерам в обществе коротышек мы предпочитали свидания со студентами последних курсов института им. Лесгафта, катания на машинах фарцовщиков, знакомства с фирмой. Молочные коктейли заменялись шампанским советским, полусухим, которое можно было выпить в кафетерии ресторана «Москва», известном под названием «Сайгон».
Уж кого там только не было! Забулдыги – вино продавали в разлив; бородатые художники – непризнанные гении;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25