Ленинградских. Одного парня она точно знала, только не помнила, где и как. Он ее тоже вроде узнал. Они перекинулись парой фраз, потом компания пошла прогуляться, и она с ними.
- Дурдом шоферит в Канаде... Докатился, - сказал знакомый ей ленинградский фарцовщик.
Они остановились на небольшой площади. Недалеко уже от моря. Это был коммунистический квартал Остии, и на столбах краснели серпы и молоты, профили Ленина.
- Но это лучше, чем сидеть, как Фека. Он таки сел, бля! Феактистов!
Она и две ляльки фарцовщиков не принимали участия в разговоре. Они просто были с ними, при них. Одну ляльку тоже можно было узнать. Блондинка, невысокого роста, одно время баба Дурдома, вроде даже беременная от него, теперь - с этим вот ленинградским фарцовщиком, в Риме. Она стала что-то говорить про квартиру, где жила. И что там, в квартире. Вроде получалось, что она живет там как прислуга. А хозяева - хозяйка какого-то русского происхождения, пятая вода на киселе - уезжают каждую пятницу в свою резиденцию в пригороде. И что как раз это удобно. Короче, эта компания собиралась ограбить квартиру. Там какие-то иконы были, но вроде к ним была присоединена сигнализация, и эта блондинка никак не выяснит. И ленинградский фарцовщик стал ее ругать:
- На кой хуй мы тебя туда поселили, а сами - как хуи моржовые? Что ты там целыми днями делаешь? Жопу на печке греешь? Ты только ушами (пр. Груди (жарг.) трясти можешь, блядь!
И блондинка пыталась отшучиваться, стараясь все как бы на дружескую ругань перевести. Но фарцовщик ее стукнул по шее, как раз между воротником лисьим и белыми волосами. Она заорала:
- Больно же! Что ты в самом-то деле? Не могу я лезть везде. Узнаю на той неделе...
Она вернулась на площадь, и там был один мордастый рыжий тип на небольшом автобусе. Ленинградский знал его и попросил помочь перевезти до Рима чемоданы, ему тоже в Рим надо было. Он еще что-то сказал рыжему на ухо, но она не слышала. Они постояли там, на площади, потом поехали за ее чемоданами. Мордастый за рулем, она рядом с ним на переднем сиденье. А сзади сели ленинградский с приятелем. А ляльки остались на площади.
Две тетки, живущие в квартире, стали ругаться, что так, мол, не делают, и что она, мол, только вселилась, и что скажет хозяин. Ей надоело, и она крикнула, что разберется сама с хозяином, киевлянином то есть, и что уже разобралась. И тетки заткнулись, поняв, видимо. Сами они, конечно, платили деньгами, были уже в пенсионном возрасте.
Она спустила чемоданы на лифте вниз, и фарца долго решала, кто понесет их из холла в машину. Потом рыжий мордастый взял сразу два чемодана и побросал в автобус.
- Поехали, на хуй. Уже темно скоро будет.
Она опять села рядом с ним на переднее сиденье. А двое сзади курили план. Или гашиш. Она не знала, что курят в Риме. Рыжий остановился у магазина перед тем, как выехать уже на дорогу в Рим, и купил бутылку вина. И они выпили ее из горлышка. И она тоже. И рыжий, как киевлянин утром, свернул с главной дороги на ответвление, по которому можно было до того места доехать, куда Пазолини поехал с джанки каким-то и где его и пришили, уже не наверняка, а те, кто давно хотел пришить. И они долго тряслись по ухабинам, и двое сзади смеялись и говорили, что сейчас выебут ее, и рыжий смеялся. Говорил, что выкинут вообще из автобуса, на хрен на дорогу. "Бутылкой по голове - и пиздец!" - И он передал бутылку с оставшимся еще вином ей. Потом он остановился и покурил гашиш. Или план. А сзади кто-то - она не успела оглянуться - сжимал ее шею: "Хорошая шея. Тонкая. Легко будет придушить в случае чего". И мордастый уже говорил ей, чтобы она снимала пальто, а то они выкинут ее чемоданы на хуй. Но несколько машин карабинеров, с визжащими сиренами, требуя уступить дорогу, проехали одна за другой. И мордастый быстро развернулся, въехав в какие-то кусты, и несколько веток обломалось о ветровое стекло, и автобус тряхнуло видимо, там были ямы. Но рыжий уже ехал на главную дорогу, уже никто не собирался ее ебать, они уже ехали в Рим.
Каждое утро, перед тем как бежать расставлять чашки для эмигрантов, она шла в ванную и мазалась мазью от врача-румына. Под мышками и между ног. Забастовка кончилась, и пансион был забит людьми, не знающими, что делать, как быть, куда ехать, и вообще: "Зачем мы сюда приехали, Вадим?" Вечерами они звонили в Киев, Одессу, Москву: "Да! Все в порядке! Да! Ужас. Дорого! Но кожа - дешево. На следующей неделе отправим посылку. Как бабушка?" Сын хозяйки покупал ей малюсенькие флакончики пахучих масел, и она капала из них на трусы и лифчик.
Когда в пансионе несколько комнат освободилось, он повел ее в одну, где стояло шесть пустых коек. Она лежала на матрасе без простыни, еще в одежде, он, тоже в одежде, на ней. И она думала, как же сказать по-итальянски: "У меня животные? Как это сказать?.." Потому что мазь еще не кончилась, и она не знала, вылечилась ли. Но сын хозяйки уже стаскивал ее колготки вниз и браслетом часов зацепился за них. Она подумала, что наверняка порвались и что колготок не напасешься, хотя и дешевые.
Утром она услышала с улицы - окна по утрам Мария всегда открывала, проветривая комнату и постель, - свое имя. Она выглянула и увидела киевлянина. Он помахал над головой советским авиаконвертом, и она спустилась на улицу. Письмо было от мамы. Пришедшее на адрес комнаты в Остии.
- Здорово. Ну, блядь, я действительно заразился. - Киевлянин все держал конверт и отводил руку, когда она тянулась за письмом.
- Я же тебя предупреждала. Ты не поверил. Дай письмо.
- Верно, что предупреждала. Поэтому я не отверну тебе голову... Чего, ты ебешь этого пацана? В пансионе же нельзя жить.
Она выхватила конверт:
- Не твое дело. А ты сам себя выеб! - И она хотела уйти.
Но киевлянин взял ее за руку и сказал что-то про кофе, кофе предлагал ей пойти выпить. "Ненормальный!" - подумала она. Для него, видимо, то, что она его не обманула, было очень странным. И она уже как-то выпадала из разряда лялек, ебущих мозги. Потому что его уже заражали в Киеве, но никто, конечно, заранее не предупреждал. Надо было потом бегать по городу, искать, шкуру. Бить по печени. Или снимать стольник.
Он вдруг вспомнил, что, когда трахал ее в машине, она отвернула голову к окну. И когда он кончил, он открыл глаза и увидел, что и ее тоже были открыты. И в зрачках отражалось небо. В черносливовых ее украинских глазах плыли облака мерзкой Остии, где месяц назад убили Пазолини.
1991 г.



1 2