Медведева Наталия
Мусор, сумерки, капуста
Наталья Медведева
МУСОР, СУМЕРКИ, КАПУСТА
Ну вот, я повесил его. Гигантский ёж-солнце висит у меня на стене. Я увеличил фотографию из журнала, и теперь этот колючий шар будто занимает все пространство в комнате, тихо, но неуклонно присутствуя. Как и в жизни, вирус этот висит над нами всеми.
Я сидел дома в пятницу, и ничего не оставалось, как смотреть "Апостроф" (пр. Название французской литературной телепередачи). Я не плакса какой-то, но откуда в них этот вульгарный энтузиазм?! Ведущий Пиво и доктор - Лалиер, что ли, - с гоготом, чуть ли не хватаясь за пузо, чуть ли не хлопая друг друга по плечу, чуть ли больного писателя Эрве Гибера не хлопая... Он-то - умрет! Все ясно, сам он, конечно, фигурально выражаясь, вышел без панталон, на люди написав, пеняй теперь на себя, но зачем они так грубо? Сидит живой труп, а они восторженно обсуждают, от чего он умрет. Вот он - висит у меня на стене. Красивый? Это Пиво спросил, красив ли вирус? Жутко красивенький. Особенно вечером, когда я включаю подсветки желтые, и сам он желтый - я хожу, что-то делаю, из кухоньки в комнату, - а он тут, везде, все жилище будто собой обволакивает.
Я порву с Катрин. Какая она... не такая, как мне бы хотелось. Прибежала сегодня, вскрикивая - что я дома, что у меня этот шар-ёж, что в Эстонии тоже что-то происходит. Собираюсь ли я? Она глупая. И все, кто спросил меня об этом, - недалекие люди, хоть и милые среди них есть. Ну что я там буду делать, скажите мне на милость? Десять лет жизни прошло! Все места заняты! Теми, кто остался и продолжал жизнь, борьбу, даже если ни черта не делал, ждать тоже, знаете ли, дело. Места заняты теми, кто народился и выбился. Ох, сейчас такая возможность выбиться. Особенно этому поколению мальчиков, умеющих считать. Они-то и идут к власти - технари и фарцовщики. Для них решается: кошелек или смерть!
Помню, когда я поступил в Таллинский университет, сразу наша компания нарисовалась, и мы так потом все три года и жили вместе. Ну да, считай, что жили - каждый день, с утра до ночи в спорах, книгах, пока я в Москву не переехал. Мы, конечно, все жуткие циники были. Но понимали свою обреченность, и она нам давала право, наряду с цинизмом, на нежность и грусть сентиментальную, на доброту. Обреченность маленькой нации! (И Гомбровича (пр. Польский писатель, проживший всю жизнь в Аргентине, автор романа "Порнография") сразу вижу - одного, на каких-то холмах не польских!) Почему я и в Москву переехал, выбрав - Боже, чего это стоило! - ее именно потому, что столица. Это банальности такие... Но я-то тогда уже это все понимал и мои однокашники тоже. Наша группа блестящая. Помню, как я плакал после экзаменов все мои знания, не в университете приобретенные, но и благодаря университетской среде, конечно же, - куда их все было деть? Все себе, себе. Но мы ведь и горды были этими запретными знаниями, украденными из спрятанных государственной машиной книг! Горды тем, что не как все, что нам досталось больше. Они здесь этого не понимают. Запрет нам давал возможность быть выше, над всеми возвышаться... Сейчас там люди не с запретными, а просто знаниями, бесплатно полученными, - у власти. Научили на свою голову... Местные, со знанием, хоть не зовут государство сносить, знают, что полетит все к черту, оберегают и все прощают - "пур л'онер де Франс!" (фр. Во имя чести Франции! Во славу Франции! ). Впрочем, мое хоть, в смысле, слава Богу, мол, полезно только для государства же. Нужно ли?
А в том, что я, эстонец, приезжал в Ленинград, еще до Москвы - разве не было чего-то возвышенного?! Я наезжал туда как иностранец. Олечка русская, недаром так часто ее вспоминаю теперь, была горда мной, эстонцем-иностранцем. Я и смотрелся иностранцем в Ленинграде. Эти мои одежки эстонские были нежными по сравнению с их робами. Я шел по Невскому после дождя от Московского вокзала, болтая громко и насмешливо по-эстонски с приятелем - и только ругательства по-русски, только ругательства: презрение! - и был для них иностранцем. Беленький и нежный по сравнению с русскими мужланами. Хотя среди наших тоже большинство лесорубы-мужичины. Как финны почти. Катрин непонятно мое отношение к Эстонии. Мне и самому, может, непонятно иногда. Мне ее, маленькую, жалко, потому что она с рождения обречена. Это, как детки, рождающиеся серопозитивными. Но уже - деньги делят. Кому пойдут роялти (пр. Гонорар с авторских прав) за найденную в будущем времени вакцину. И местные что построим мы в лесах эстонских?
Катрин прибежала возбужденная, вскрикивающая, села на стул и ноги раздвинула. И я, сидящий ниже, на пуфе, который мне Антонио на новоселье подарил, видел - у нее мокро между ног. На белых брюках видно было. И мне сразу стало нехорошо. Я сразу почувствовал себя должником. Я должен был с ней что-то делать. Она глазами вертит, сама на стуле вертится, и я должен. Что я должен, почему должен я? Из-за этих штук между моими ногами я должен сразу все и за все? Но я с такой же радостью Антонио приглашаю, хочу пригласить!
Я, конечно же, взял Катрин за руку - и за японскую ширму, на кровать. Но на кровати мне так и не захотелось совершать акт, переходить к моему мужскому делу, и я ее мастурбировал. Она сначала все хваталась за мой ремень, пытаясь расстегнуть, но я настойчиво ее руку убирал, и она, хихикнув, чуть совсем все не испортила, перестала. Я ее уже изучил и очень хорошо знаю, как ей надо. Не массировать сразу, долго и монотонно, а сначала поиграть с ее органом, со всеми его складочками и закоулочками. Я смотрел на ее лицо - она голову назад откинула - у нее кончик носа шевелился, когда она разговаривает и ест, ее длинный нос с горбинкой также шевелится на самом кончике, где мякоть. У нее не мягкая пизда. Ой, как грубо! Но она у нее грубоватая. Катрин любит, но боится показать, что любит, когда я ей палец в попку и дрожу им там. Это дело серьезное, надо серьезно относиться. Я кладу ей под попку руку и получается, что она как на качелях. Сверху моя правая рука. Хотя это все равно, я и левой могу очень ловко. И когда она сама уже начинает в такт с моими руками двигаться, качаться, я тогда вдобавок ей и в попку пальчик, и ей очень приятно, я же знаю, мне самому приятно что-то запретное, хоть и чуть-чуть его касаешься. И мне было бы приятно, если бы она так мне делала, но она обычно хватает мой член и... ах, ладно. Мне кажется, она немного писает, когда кончает. Уж как-то слишком много влаги - хорошо, что у меня постель редко застелена, а то бы все покрывало в пятнах... Когда она кончила и свернулась зародышем, я быстренько встал - и на кухню, якобы за вином, но на самом деле руки помыть. А Пиво удивленно о мытье губ после поцелуя спидоносной руки Фуко (пр. Фр. философ, скончался от СПИДа)! Да не только отмываться!.. Так воскликнул, а на самом деле мысль тайная - в этом рок и что-то жутко прекрасное. Как смерти в лицо взглянуть. Ой, неправильно! Не смерти, Дионису. Что, впрочем, одно и то же.
Я принес Катрин вина, она уже очухалась и брюки натянула, не застегнув, лежала. Спросила: "Ты больше не хочешь меня?" Недалекая она. Почему надо сразу мне лезть в нее? Я должен, раз мужчина? Мужчина-кабан залезает на бабу-свинью. Почему? Мне, по правде говоря, Катрин не очень хочется. И вообще - мне хочется длинного шеелебединого либидо. Я иногда один так себя заведу, что жуть. Нет-нет, не мастурбирую. Мечтаю, фантазирую, вижу какие-то образы, мной же, конечно, и придуманные. Во мне это от русских, наверное. Довести себя до такого раздражения психического. Дрожу. Никогда в такие минуты на себя в зеркало глядеть нельзя. Шарахнешься, как от привидения. Это на тебя твоя изнанка смотрит, самая внутренняя, монстр этот. Он как маска греческая. Ужас его так прекрасен, что это конец. Взглянув на такое лицо, умереть можно. Считай, все видел. Диониса в себе видел. Как она прекрасна, эта греческая маска, где он без глаз, с дырами, и кусочек носа отколот чуть, о! Великолепен.
Катрин думает, что раз я ее не... то ущемлен, то мне чего-то не досталось. Как она не понимает меня! Она глядит на меня, как на мужлана, хоть и знает, что я не... Сама ведь все удивляется, как это я забросил все мои литературные дела. Но я понял, Я уж почти с самого начала здесь все понял. Здесь и надо быть с ними заодно, чтобы они тебя отметили. А если зубы показал, то они тебя игнорируют. Ты либо принимаешь участие в игре - и тогда, как они, поверхностно вульгарный на зарплате где-либо занудствуешь в общем оркестре и раз в пять лет роман на шестьсот страниц, да еще в каком-нибудь средневековом стиле. А не принимаешь - ну, и один, в окружении группки поклонников - таких же лузеров (пр. неудачников) - перебиваешься в провинции, не включая телевизор. (Он у тебя в сарае, и ты тайком от всех бегаешь туда иногда посмотреть, какого еще занудствующего премией одарили, кого Пиво принимает.) И после твоей смерти какое-нибудь издательство, с бывшим чехом или югославом во главе, издает твой сборничек или полное собрание сочинений, если успел, и в "Либе" (пр. Сокращенное от "Либерасьон" ("Liberation"), влиятельной французской газеты левого толка) маленькая заметочка на последней странице (это ого-го!) - был и сплыл. А чтобы при жизни заслужить внимание критика Анжело Ринальди (кто это такой, скажите, пожалуйста?!), это надо как Милан Кундера - петь их занудную буржуазную песню о нашей Европе без грубого СССР.
Катрин любит, когда я ей Оскара Уайльда наизусть, запросто так, встав в его позу. А я могу, когда настроение. Когда к нам приходил отец, мама всегда меня просила что-то для него почитать по-английски. Она так хотела, чтобы я ему нравился. Уже в десять лет она меня для него воспитывала. А он, конечно, был доволен, что не дворовый мальчик растет, но ему все равно было, у него уже все свое было, нам чужое. Через меня мама его вернуть пыталась, наивная.
Они мне уже все звонили. А? Как быстро раздобыли и телефон, и адрес, и все. Дядя мой, сто лет его не было, бодрым голоском - ну, когда к нам? На самом деле хотел спросить, когда мы к тебе! Они думают, я приеду принимать участие в их музыкальной революции. Уже, спешу, мчусь открывать консервную фабрику! Дядя: мы были на кладбище... Какой я молодец и умница, что кремировал маму. Я заранее все предвидел. Они мне тогда - ты бесчеловечен. Но они бы не ходили ухаживать за ее могилой, и все эти годы я бы об этом думал, не был бы свободен, совесть бы меня мучила. А так мама в стене. Маленький квадратик принадлежит ей. Как Айседоре Дункан на "Пер Лашез".
Я потерял все связи с домом, родиной. Я теперь и не понимаю толком - что моя Родина? Живя в Эстонии, я никогда не сомневался, что я эстонец, но знал, что моя страна - это Советский Союз. Моя детская родина - Таллин, родина моей юности - Ленинград, а молодости - Москва. Но за десять лет, что я здесь, моя Родина стала такой эстонской, что противно. А была она Эстонией всего двадцать лет во времена бабушки.
Вот опять он начал свой урок. Конечно, он тренируется. Я живу здесь десять дней, и каждый день в одно и то же время - ну, меня только несколько раз в это время не было - он начинает барабанить. Я выглядывал в окна и смотрел во двор, на окна напротив, чтобы понять, где он. Не видно. Не сидит же он, на мою радость, прямо перед своим окном с барабанными палочками. Ничего страшного, конечно, но как-то странно - этот барабанный бой. Впрочем, он хороший барабанщик, видимо, даже я могу понять, хоть в музыке слабак. Мелодии какие-то выбивает. Но если я буду работать в ресторане, то меня должно будет это беспокоить. Я буду в это время спать хотеть. Впрочем, не решил еще, буду ли в ресторане.
Антонио мне посоветовал. То есть он просто так сказал, а я для себя решил. Я хотел уже пойти в этот их бар, но потом струсил. Уж как-то это в открытую слишком. И потом я не знаю их нравов. Я ничего не знаю. Я прочел всего Оскара Уайльда, но сейчас это не применишь, и его поведение мне не. поможет. Антонио, конечно, все мои намерения раскусил, но, о Боже, как тонко и просто. Не грубо - уйди, мол, пэдэ. А - мы ведь друзья. И стало хорошо, и еще больше захотелось с ним быть, да, с другом. Он меня как будто спас. От себя самого. Я точно свихнулся. Но убежать от себя невозможно, я уже столько лет бегу. Поэтому я повинуюсь и иду, себя самого за руку ведя. Будь что будет. Ох, я еще ничего, ничего... Только в мыслях, в фантазиях. Но так себя доведу иногда - лицом в подушку плачу.
Так вот, я решил не устраиваться к ним в бар. Я еще останусь в магазине поработать, попробую с Виктором завязать отношения, чтобы все узнать - как они это делают. Хотя он груб, конечно, ну, продавец. А потом, может, устроюсь в этот русский ресторан, к эстонцу - вот же, про страну Эстонию до недавних дней и знать никто не знал, поэтому и русский ресторан у эстонца! Научусь там ресторанному делу и, уже наученный и тому, как с ними надо, и как в ресторане, приду в бар. Блестящий профессионал плюс эрудит, весь в дипломах, три языка, легкая походка, неделю не брит - мне очень идет, и эти волосики-щетинка под нижней губой наинежнейшие; попка стоит - упражнения очень хорошие нашел в книжке, ноги вместе и делаешь выпад правой ногой вперед, сгибая колено, мышцы тогда напрягаются на ягодице, и обратно в исходное положение и так далее. Одежды у меня всегда прекрасные, это еще с детства осталось, порядок от мамы и аккуратность от бедности. И вот приду к ним - я с вами. Впрочем, об этом говорю, а сам - трус несчастный. Виктор этот американский мог бы научить. И не научить, а просто взял бы и лишил невинности. Но он как-то в открытую, и потом он видел меня с Катрин, теперь мне неудобно. Мне с самим собой неудобно.
Ну, я купил этот вибратор просто так, еще в мае. Сейчас уж конец августа. И я им Катрин мастурбировал. Теперь стыдно. Будто предал его, вибратор. Он смешной. Его можно поставить на пол включенным, что я и делаю вечером, свет выключив, только подсветки оставив, - теперь этот ёж-солнце будет свидетелем и смотрю, как он дрожит, и сам начинаю дрожать. Пошел утром сегодня в туалет, как всегда после кофе с молоком, и вот, когда я бумажку оторвал и поднес уже, так испугался, потому что подумал, сейчас я что-то сделаю. И сделал. Сильно вытерся и почувствовал, потому что захотел почувствовать.
1 2 3 4 5 6