Вот даже помню, как привезли к нам в редакцию бочку селедки - кто-то из корреспондентов писал об одном из магазинов фирмы "Океан", вот и добыл для коллектива поощрительную премию, - и решили ею, селедкой, торговать в помещении машбюро и даже всю часть по развеске и распределению взяли на себя общественницы из того же машбюро. Так вот спрашивается: кто первым получил этот дефицит? А кому не досталось? Отсюда вывод - полезнее сидеть в здании и делать хотя и однообразную, но необходимую работу на месте, чем шарить весь день по городу, а потом оставаться ни с чем. Мы, простой народ, действовали, как угнетенное меньшинство, единой группой, таким маленьким обиженным классиком. Так почему, спрашивается, мы не должны плечом к плечу быть вместе, когда подоспело время справедливой дележки? Разве в этом есть чтонибудь постыдное? Разве наши лидеры борются не за власть? Мы уж, конечно, не за прямую и быструю выгоду, я их в этом никогда не посмею обвинять. Но ведь с властью приходят и некоторые дивиденды. Конечно, наша группа простых людей не самая в редакции многочисленная, но мы свои голоса даром не собираемся отдавать. На политическую арену выходит новая и грозная сила - Избиратель.
Мысленно мы с моими подругами разделили весь персонал редакции на две, не считая нас, подлинных трудяг, группы - "музейщиков" и "магазинщиков". Не следует думать, что в слове "магазинщики" есть какая-нибудь пренебрежительность. Здесь определена лишь рабочая польза, круг вопросов, которыми человек в газете занимается. В конце концов все мы, как покупатели, - магазинщики. Но в газете это люди, стоящие на реальной позиции и приносящие настоящую пользу. В конце концов, кто в наше время его Величества Бартера достал бочку селедки, о которой я уже упоминала? Магазинщики в основном были специалистами по репортажам, беседам, интервью. Это всегда самые читабельные материалы в газете. Но одновременно, если вглядеться, всегда по их материалам можно понять, кто из самих магазинщиков или кто из начальства строил дачу, чинил или приобретал машину, ремонтировал квартиру, выбивал для тещи место на кладбище или доставал для редакции на зиму картошку и капусту. А вот если надо устроить ребенка в хореографическое училище, в институт культуры, достать билеты на Доронину или Константина Райкина, организовать подписку на Пикуля или Дюма, сходить послушать Патрицию Каас, - это уже музейщики. Среди музейщиков баб больше, чем среди магазинщиков, и бабы еще более гнусные, особенно потому, что все они старые, с нафталинчиком, сидящие в газете чуть ли не со времени Октябрьского большевистского переворота. С какой ненавистью я всегда смотрю на их серебряные, с огромными камнями, кольца и браслеты - ни одна почему-то не носит ни золота, ни настоящих драгоценных камней, а мне лично нравится, когда много блеска, шика, когда сверкает царь камней бриллиант, а оправы тяжелые, плотные, дорогие. Но еще хуже их шубы. Может быть, они всю жизнь на них копили? Но тогда спрашивается: зачем старой бабе шуба из чернобурки или норки, она что - сделает ее моложе? И здесь опять несправедливость, если утверждают, что у нас равенство общество равных возможностей, то почему же я уже десять лет ношу искусственную продуваемую цигейку?
Я недаром в этом своем ночном прикиде обращала внимание на возраст. После пятидесяти - уже не демократ. Исключения, конечно, здесь составляют наши вожди, но они с молодых лет все имеют, еще с комсомольского возраста прошли все инстанции в преступной партии, уже всем попользовались и теперь уже демократы исключительно из-за мировоззрения. Они особая статья, особая порода, которой дана зоркость соколиная. А вообще-то пятидесятилетние - бал сыгран, им бы сохранить, что наработали, поуютнее, с нарядным камешком, могилку. Есть, конечно, исключения, в которых бурлит ненависть к прошедшему и справедливость, - эти тоже могут быть настоящими демократами, но в основном после пятидесяти - это ретрограды, любители болота. Эти не станут в нашей редакционной битве настоящими борцами.
Лежа в этот ночной час в постели, я раздумывала: а что же лично мне принесла эта ситуация? Конечно, в первую очередь я желаю счастья дочери, и, может быть, ей повезет. Может быть, она даже получит высшее образование. Я ведь недаром взяла справку, что я присутствовала при защите парламента. Может быть, это будет ей как льгота при окончании школы и при поступлении в вуз, и нечего здесь стесняться, ведь пользовались же льготами дети так называемых старых большевиков. А во-вторых, на некоторую льготность имею право даже я сама. Я ведь наивно не жду, что жизнь переменится волшебным образом, но пару-тройку месяцев у нас станет хотя бы как в Турции. Там выделывают очень хорошую кожу, из которой шьют модные куртки. Наверное, прибавят немножко, как и всем, зарплату, но, кроме того, теперь не придется терпеть разных партийных прихвостней и носить чай музейщику Саше, секретарю партбюро... "Людок, может быть, ты принесешь мне чайку?" - "Сейчас, Сашенька заварю свеженького и принесу". Теперь уж выкуси, как только случай представится, я у тебя, Сашенька, баран комолый, на столе фломастером слово из трех букв напишу. А кроме этого, может быть, меня куда-нибудь выберут в совещательный орган? А тогда почет, уважение, возможность влиять на результаты трудового коллектива. Это мне, честно говоря, даже необходимо, чтобы в глазах Казбека подчеркнуть собственный авторитет.
Господи, Господи, как же мне повезло в жизни! Ведь это действительно Бог нас свел! Я ведь и не предполагала, что это окажется так надолго, что почти через день, три раза в неделю, Казбек ночует у меня, и даже Маринка, которая вначале устраивала ему концерты, уже чуть ли не кокетничает. Я ему даже иногда говорю: "Ты, Казбек, смотри у меня..." - "Ты не волнуйся, пусть сначала подрастет, ты же знаешь мой принцип: пуд веса и шестнадцать лет. Тогда я уж не упущу, а пока, будь спокойна, несовершеннолетними не балуюсь". Серафим тоже к Казбеку подобрел, даже несколько раз приносил ему по два медицинских градусника из аптеки Литфонда. "Я, конечно, - говорил Серафим, категорически против такого вида деятельности, которую называю спекуляцией, но если мальчику это необходимо для бизнеса, придется идти ему навстречу". Мы-то с Казбеком эти градусники покупали сотнями, объезжая на его машине одну за другой городские аптеки. На меня в трех аптеках, которые у меня по дороге на работу, посматривали искоса: может быть, молодая дама питается градусниками? Но вот из-за того, что это дело со ртутью Казбек начал самым первым, он и сумел взять в Польше замечательную прибыль. Я уже, конечно, не знаю, набрал ли он эту ртуть из одних градусников или кроме градусников гдето на предприятии купил у рабочих эту ртуть на развес, но сумел вывезти все в Польшу и там очень хорошо, за доллары, реализовать. Может быть, Серафим к нему окончательно проникся доверием, когда Казбек привез мне из Польши белые итальянские сапоги? Во всем этом была даже какая-то семейность.
Я ведь очень быстро смирилась, что у Казбека где-то в Москве имеется другая женщина и ребенок, но с женщиной этой он уже больше не живет, а ребенка жалко, он его, мальчика Султанчика, любит и поэтому два раза в неделю у них ночует. Я совершенно не согласна, что к брошенным соперницам должны проявлять жестокость и безжалостность. Она и так уже наказана. А мужчину надо держать, как говорит одна музейщица в нашей редакции, которая уже девять лет живет с мальчишкой-актером на пятнадцать лет ее моложе, надо держать на длинном поводке, так вернее. Поняла я этот дельный совет и Казбеку, когда он во всем признался, не перечила. Ведь та женщина его все же не прописала, а я готова его провисать.
После знакомства с Казбеком я даже перестала любить переполненный вагон метро. Зачем? Зачем сутолока, теснота, рука, будто случайно хлопающая тебя по заднице? Меня здесь один недавно хлопнул, такой коренник, перепившийся, с похмелья, наверное, а потом попытался и прислониться, я ему показала. Я его сложенной в руке газетой хлоп по морде, хлоп. Что мне стесняться в своем отечестве, я дочь народа.
Я бы даже сказала, что и к митингам, этому выявлению подлинной демократии, я тоже подостыла, но тем не менее на всех главнейших, решающих, где демократия требовала поголовности и защиты, я везде присутствовала. Каждый раз мне Казбек говорил, что надо пойти, и я всегда с ним ли, без него ли ходила. Я заметила, что даже целые семьи митинги посещали, не без того, конечно, что молодые здесь агитировали старших, но я видела и бабушек весьма подмалеванных, в шляпках, и дедушек, и внуков, и правнуков, и отцов с матерями, крупномасштабные семьи. Семья! Куда здесь ни повернешься, все свое, родное, общее: и мысли, и стол, и постель. Для меня лично самая большая радость - это когда Маринка набегается, прилетит домой и ест чтонибудь на ходу, на кухне, возле открытого холодильника или когда Казбек вечером придет спокойный, уверенный, отдаст мне пластмассовую сумку с продуктами - мясо, колбаса дорогая, белый хлеб, - и тут же я начинаю его кормить. Нет, сначала он идет в ванную, а я сразу же срываюсь с чистым полотенцем. Маринка орет на всю квартиру: "Туда нельзя, там уже дядя Казбек". Я-то знаю, Казбек никогда ванную дверь на задвижку не запирает... А потом я смотрю, как он медленно, будто перемалывает, пережевывает пищу своими белыми, словно кукурузные зерна, зубами. Ест, смуглой рукой с чуть поросшими волосками пальцами берет стакан и, разогретый в ванне, смотрит на меня пристально, желанно, облизываясь, как на кусок хлеба с колбасой, голодный. Почему же у меня такая к нему любовь, почему так я его чувствую, почему даже когда стираю его майку или рубашку, прижму ее к лицу и вдыхаю, как наркоманка, его запах и надышаться не могу?
Они, люди дела, только сейчас начинают жить достойно и поднимают голову. Что за тюремная психология - всем жить одинаково плохо? У Казбека даже была идея, что сейчас, в переходный период, народ должен подтянуть ремни, чтобы они, первые предприниматели, поднакопили капитала, может быть, даже и за счет роста цен, но потом они уже и создадут для всего народа достойную жизнь, и каждый сможет владеть видеомагнитофоном и даже приватизированной жилплощадью. Но нас связывали также и другие, духовные ценности. Во-первых, Казбек хорошо относился к Маринке, дарил ей, как взрослой, какую-нибудь недорогую бижутерию, приносил сладенькое. Во-вторых, мы иногда ходили с ним на ансамбли и рок-концерты куда-нибудь в большие престижные залы. Мне казалось иногда, что Казбек мне дарил какие-то импортные вещи моего размера и презентовал белые сапоги, чтобы не ударить в грязь лицом перед своими друзьями. Многие из них на этих концертах присутствовали и с интересом разглядывали меня. В основном, конечно, это были наши более смуглые соотечественники с предгорий Кавказа, но попадались среди них и вполне столичные парни. Они все с одобрением изучали меня, у них загорались глаза, и я видела, как она обшаривали мне грудь и норовили зрением меня осознать. Я бы даже сказала, что они завистливо смотрели потом на Казбека. Народ, конечно, это был вполне достойный, но мне, уже лет как семь или восемь трущейся в газете с присущим ей особым обхождением, были они, конечно, диковаты. И вот среди них Казбек и делал свою карьеру. Вот откуда такое знание жизни, женщины, - он прошел тяжелую школу. Конечно, я многого так и не узнала, но постепенно для меня вырисовывалось, что ему пришлось заниматься и деловым партнерством у магазина "Березка", когда можно было на купленные с рук чеки - ныне, говорят, отсутствующие - достать импортную радио- и видеотехнику и потом ее переуступить желающим. Он даже участвовал в группе самообороны от властей, которые противились вначале развивающейся инициативе. Но тогда еще эти дурацкие законы социалистической тюрьмы подразумевали, что человек должен был где-нибудь числиться на службе. И меня Казбек корил, что я вот, дескать, своим сидением на работе ничего не высиживаю: зарплата на проездной билет и одно посещение хорошей парикмахерской. Но ведь и он первое время, когда приехал в столицу, только для того, чтобы где-то числиться и стаж шел ему в трудовую книжку, устроился в жэк инженером по технике безопасности, а чтобы ему на работу не ходить, оставлял всю свою зарплату начальнику и бухгалтеру. Правда, именно с этой стартовой позиции он начал свои вояжи в Польшу: помочь себе и товарищам по социалистической тюрьме народов организовать свободный рынок. Как-то на коммерческой основе они даже с таможенниками договаривались. Первый раз съездил Казбек с электроприборами и радиотехникой, вернулся - купил машину "Жигули-восьмерку" и с телевизором и стиральной машиной "Вятка" уехал обратно на машине, у товарищей по неволе все продал и обменял злотые на доллары, вернулся поездом и уже на следующей купленной машине повез ртуть, медицинские градусники и разную мелочевку, имеющую на конвертируемом Западе другую, повышенную цену. Это с Казбековым-то талантом, с его обаянием и высшим образованием так натужно организовывать первоначальный капитал! Но капитал, считал Казбек, должен работать. Вот, скажем, говорил он, ты давно работаешь в редакции, тебя все любят, ты обладаешь авторитетом - это тоже капитал, который должен найти денежное выражение. Вообще-то, с точки зрения Казбека, все, что должно было случиться в нашей городской газете, предлежащей ранее обанкротившимся большевикам, все это - самый настоящий передел.
О, как он был не прав! Какой же это передел, мы просто требовали одинаковой с музейщиками доли в оплате, справедливого распределения бартерного продукта и, как говорится, моральных дивидендов. Почему наши опытнейшие машинистки не участвуют в формировании политического лица газетной полосы? Они, пропустив через себя тысячи слов со всей глупостью наших музейщиков и магазинщиков, меньше разбираются, чем главный редактор, тоже, видите ли, писателишка мелкий, двадцать лет отсидевший где-то в партийных органах и к нам в газету присланный на усиление только лет шестьвосемь назад?
1 2 3 4 5 6 7 8 9