— Пять недель назад, как я слышал, люди, называющие себя бойцами Сопротивления, застрелили в Туре немецкого солдата, — заметил Жюльен, чтобы заполнить паузу. — Немцы взяли в заложники пятнадцать человек. Шестерых расстреляли. Две недели назад в окрестностях Авиньона они взорвали члена Milice. От взрыва, кроме него, погибли еще четыре человека. Ты о таком сопротивлении говоришь, Бернар?
— Это война, Жюльен.
— Не для нас. Мы не воюем. Ты не забыл про Женевскую конвенцию? Мирное население не вмешивается и предоставляет воевать солдатам. Пока мы соблюдаем конвенцию, нам ничего не грозит, закон на нашей стороне.
— А немцы свято его уважают, как же, знаю, — негромко ответил Бернар.
— Закон их сдерживает. Нарушь его, раздай оружие гражданским лицам, и их уже ничто не остановит. Наше дело — наблюдать этот поворот истории и его пережить. Или люди будут гибнуть бесцельно. Тебя это не тревожит?
— Зато немцы тревожно оглядываются, поняв, что есть французы, которые готовы сражаться. Это поддерживает боевой дух Сопротивления. И потому не бесцельно.
— Немцы, знаешь ли, виноваты лишь отчасти. Твои героические бойцы что-то не завоевывают сердца.
Тот фыркнул.
— Меня не интересуют их сердца. Когда немцы потерпят поражение, они выбегут праздновать на улицах. Нам важно приложить руку к этому поражению. И только. Иначе, когда закончится война, мы получим либо анархию, либо соглашение, навязанное союзниками. Сейчас не время думать об ответственности. Ответственность означает бездействие.
— Ты подразумеваешь меня?
— Вовсе нет. Ты выбрал свою сторону. Твои статьи, и лекции, и должность. Нам все известно. Как по-твоему, чем ты занят, Жюльен? Я же тебя знаю, или, во всяком случае, так мне казалось. Я знал, что ты, конечно, не оголтелый коммунист, но зачем ты работаешь на Виши? На этого идиота Марселя. А теперь и на немцев.
— Я работаю не на немцев, — холодно ответил он. — Марсель попросил меня написать несколько статей для газет. Прочитать лекции. Вот и все. Потом меня попросили заведовать распределением бумаги. А это означает, что я решаю, кого публикую, какие газеты и журналы уцелеют, а какие закроются за недостатком бумаги. Знаешь ли ты, скольких трудов мне стоит сохранить кое-какие газеты? Как часто мне приходится закрывать глаза?
— Но насколько часто ты не закрываешь глаза? Как часто ты говоришь «нет»?
— Иногда. Во всяком случае, реже, чем те, кто делал бы мою работу с большим рвением.
Бернар промолчал, высказав то, что считал нужным. Для него все было так просто!
— Послушай, Бернар, жизнь должна продолжаться и пока немцы здесь. Не так, как нам хотелось бы, не так, как раньше, но продолжаться. Не все могут удрать в Лондон и морализаторствовать. А живя рядом с ними, сотрудничая, мы можем их изменить, очеловечить. Цивилизовать.
Бернар встал: святость часовни слишком его давила. Он вышел в неф, а затем и наружу, на свежий воздух. Там он остановился на ступенях, позабыв о маскировке и об осторожности. Нетерпеливость, подумал Жюльен, всегда была его главной слабостью. И когда-нибудь она его погубит.
— Прости, но ты надуваешься самомнением, — негромко сказал Бернар. — Ты в одиночку цивилизуешь немцев и гадин, которым они отдали тут власть. Ты уверен, что это односторонний процесс? Что, если они тебя развращают, а не ты их цивилизуешь? Ты готов на такой риск? Два года назад ты отказал бы хоть кому-нибудь в праве издавать свои журналы, публиковать свои книги? Мог даже подумать о подобном? А теперь ты каждый день так поступаешь и утверждаешь, что таким образом защищаешь цивилизацию. А ведь они проиграли, и ты это знаешь не хуже меня. Проиграли в тот момент, когда напали на Россию и объявили войну американцам. Теперь это только дело времени.
— Но побеждены они будут, — возразил Жюльен, — не благодаря тебе. Их разобьют английские, русские и американские армии. Мелкий саботаж ничего не даст, а только ухудшит положение тех, кто живет здесь. А тебя схватят и расстреляют.
Бернар кивнул:
— Знаю. Сюда до меня уже присылали человека. Мы полагаем, что он продержался недель шесть до того, как его арестовали. И, как ты говоришь, он не сделал ровно ничего.
— И теперь приехал ты. Зачем?
Бернар улыбнулся.
— Затем что получил приказ. Затем что эти люди пришли в мою страну, где им не место, потому что власть в правительстве захватили средней руки бандиты. Кто-то должен с ними сражаться. Ты ведь не намерен.
— Очень благородно, но я тебе не верю. Разве когда-нибудь ты делал что-то только во имя благородных идей? Ты делаешь что-то только ради удовольствия.
— Рано или поздно, вероятно, в течение трех месяцев меня поймают, возможно, будут пытать, без сомнения, расстреляют. Ты думаешь, меня такая перспектива радует?
— Да.
Бернар даже осекся, но потом рассмеялся.
— Разумеется, ты прав. Во всяком случае, отчасти. Проверка себя на выживание, на то, сумею ли я что-то сделать. И знаешь, я намерен перехитрить судьбу. Я намерен быть здесь, когда сюда придут американцы или кто-нибудь еще. А когда это произойдет, придется платить по счетам.
— Это угроза?
— Нет. Факт. Если мне повезет, я смогу умерить ярость тех, кто меньше готов прощать, чем я.
— Еще угроза?
— На сей раз предупреждение.
— Значит, ты займешься тем, чем сейчас занимаюсь я.
— В некотором смысле. Но я буду на стороне победителей. И могу добавить — справедливости.
Разговаривая, они спустились по ступеням, пересекли площадь и, выйдя уже за городскую стену, направлялись к реке.
— Как маленький Марсель?
— Постарел. Больше морщин. Раздражительнее.
— Как и все мы. Ты с ним все еще в хороших отношениях? Вы по-прежнему друзья?
— Да. Пожалуй, так.
— Рано или поздно, — сказал Бернар, — мне понадобится его прощупать. Он, конечно, жалкая личность, но далеко не глуп и более или менее контролирует, что тут осталось от администрации. Разумеется, пустой титул, но лучше, чем ничего. Мне бы хотелось, чтобы ты стал посредником между нами.
— Твоим рассыльным?
Бернар задумался.
— По сути, да. Я тебе доверяю, он тебе доверяет. Ему я не доверяю, а он — мне. Он может прислушаться к тебе, даже если откажется слушать меня.
— Ты серьезно?
— Я думал, тебе это понравится. Ты всегда пытался мирить нас, теперь можешь сделать это по большому счету. Если я сумею с ним договориться, будет больше шансов сохранить хоть что-то, когда немцы уйдут.
— Если.
— Когда. Может, потребуется три года, может, десять, но рано или поздно они будут уничтожены. Моя задача — помешать нам при этом уничтожить самих себя. Поэтому в конце концов цель у нас с Марселем будет общая. Я бы предпочел его расстрелять, как, без сомнения, он меня. Но мы будем нужны друг другу, и рано или поздно он это поймет. И я хочу, чтобы он знал, что ему делать, когда он придет к такому выводу.
— И только?
— Да, — сказал Бернар. — Ничего больше. Ну…
— Что?
— Я работаю над прикрытием, которое позволило бы мне помногу разъезжать, не привлекая внимания. На работу я устроиться не могу, это будет означать участие слишком многих людей и необходимость скрывать поездки. Я должен быть сам себе хозяин и заниматься чем-то, что объясняло бы мой доход. Поэтому, мой милый, Я собираюсь стать торговцем картинами.
Он церемонно поклонился. Это было так неожиданно, сказано с такой лихостью, что Жюльен от удивления рассмеялся.
— Ты? — не веря своим ушам, переспросил он. — Торговец картинами? Ты не можешь отрицать, что у войны есть комедийная сторона.
Бернар ухмыльнулся в ответ.
— Знаю, на пустом месте стать им нельзя. Но если не считать моей непригодности, это идеальная профессия, хотя мне придется потрудиться, чтобы играть роль убедительно. Мне нужны художники, чтобы получать от них картины, нужно устроить парочку небольших выставок, пригласить людей, создать видимость. А еще мне нужны фамилии и адреса художников, рассеянных по Провансу, чтобы в разъездах я всегда мог сказать, что посещал их. Им это ничем не грозит. Для них я буду самым настоящим Полом Массоном, торговцем картинами, старающимся свести концы с концами в тяжелые времена. Когда меня арестуют и художники узнают, кто я, они будут удивлены не меньше всех прочих. Поможешь мне? Любые картины сойдут. Хорошие, плохие, посредственные. Абсолютно все равно.
— Кое-какие фамилии я тебе дам. И спрошу Юлию. Она, наверное, знает другие.
— Она еще здесь?
Жюльен кивнул.
— Она в безопасном месте.
— Отнюдь. Сейчас безопасных мест нет. В Лондон доходят слухи о том, что творят немцы.
— Какие слухи?
— Что они убивают всех евреев, каких смогут. Не знаю, правда ли это, и думаю, без преувеличений не обошлось, но совершенно очевидно, что ее отправят в лагерь на восток, если схватят.
— Я пытался. Но это непросто, ты же понимаешь. А ты не мог бы помочь? Переправить в Англию, например.
Бернар покачал головой.
— Мне надо заботиться о своих людях.
Жюльен пожал плечами.
— Она все равно, наверное, теперь никуда не поедет. Убедила себя, будто ей ничего не грозит. В конце-то концов, она в итальянской зоне, а документы, какие она себе изготовила, даже лучше настоящих.
— Изготовила документы? Как?
— Подделала. У нее это получается на удивление хорошо.
Бернар ненадолго задумался.
— Теоретически она может изготовлять их десятками, так?
— Почему ты спрашиваешь?
Бернар помолчал, внимательно глядя на Жюльена.
— Возможна сделка. Если она изготовит фальшивые удостоверения личности, скажем, для пары десятков людей, то по их получении я вывезу ее из страны.
— Такая у нас дружба?
— Времена такие.
— Я спрошу.
Повернувшись на каблуках, Жюльен ушел.
Прибытие к варварскому двору было тщательно подготовлено. За три дня Манлий послал вперед гонцов известить короля Гундобада и обеспечить достойный прием. С ними были отправлены пространное послание и часть даров (книги и рукописи, главным образом вырванные из собственной библиотеки Манлия), дабы подчеркнуть, что прибывает не простой проситель. Они остановились на ночлег в нескольких часах пути от своей цели, разбили лагерь и послали новых гонцов, чтобы посланцы короля могли приехать для последних приготовлений к приему, узнав, из кого состоит посольство, а также его численность, и обсудить все мелочи во избежание взаимных обид и недоразумений в самом начале переговоров.
Манлий не вышел к посланцам короля, когда те прибыли, предпочитая для пущего впечатления пока не показываться. Он также устранился от первых встреч, объявив, что молится; стражники строго следили за тем, чтобы вокруг его шатра соблюдалась полная тишина, и там царило благоговейное безмолвие. Епископ пребывает с Богом — полезное напоминание о его сане и намек, что королю придется заключать сделку не только с мирским, но и с горним. К этому приему Манлий продолжал прибегать и в последующие годы: уходил с явно зашедших в тупик переговоров якобы для молитвы, а когда возвращался (зачастую через много часов, а в одном случае так и через два дня), оказывалось, что его святость вкупе с долгим сидением в душном помещении обеспечивали разрешение спора в его пользу.
Когда все приготовления были завершены, оставалось только завершить путь. И вновь главную роль должен был сыграть сан епископа. Манлий переоделся в простую белую тунику и плащ, оставил в шатре все драгоценности, кроме епископского перстня, и сел на осла. Тщательно продуманная безыскусственность, отсутствие пышности и то, как он скромно подъехал, рассчитанно опередив свою свиту, намекая, что приехал один, не нуждаясь ни в чьей помощи, кроме Божьей, и безразличен ко всему мирскому, произвело сильнейшее впечатление на бургундов, уже привыкших к посольствам со всей Галлии, тщащихся превзойти друг друга роскошью, но выглядевших жалко.
Король ответил тем же, как и было оговорено заранее. Он стоял в окружении десятка придворных, а затем направился навстречу Манлию, помог ему в знак уважения сойти с осла и поцеловал перстень на протянутой руке. Спутники Манлия одобрительно зашептались: он мог твердо рассчитывать, что по возвращении они разнесут рассказ об этом приеме по всей провинции.
Король почитает Церковь, склонился перед Богом и — более того — выказал уважение к вере
Рима. И это еретик-арианин! Разительная противоположность Эйриху, вождю визиготов, унижающему служителей Церкви. Все это доказывает, насколько он впитал цивилизацию за годы, проведенные заложником в Риме.
Полдела было сделано одним этим жестом, уважение к Гундобаду лишь возросло, потому что он, еретик, был столь почтителен. Да и другая половина была, наверное, тоже сделана. Нетрудно догадаться, что божество Случай на этой встрече отсутствовало. Зато радушный прием, почтительность и даже результат встречи были тайно выкованы в бесчисленных письмах разной степени прозрачности и на множестве переговоров посланцев Манлия и представителей короля.
Пожалуй, собравшиеся в то ясное утро толпы видели всего лишь спектакль. Сама встреча должна была произойти еще накануне, но ее отложили — якобы из-за легкого недомогания Манлия, но на самом деле потому, что день выдался пасмурный и хмурый — дурное предзнаменование для суеверных, а с более практичной точки зрения — слишком угрюмая обстановка, не способствующая оптимизму. А вот чистое небо, теплые солнечные лучи, благословлявшие состоявшуюся встречу, были, напротив, добрым предзнаменованием, новым утром грядущего мира, зарей безмятежности после бурь и угроз слишком уж недавнего прошлого.
Затем король и Манлий вошли в базилику, кое-как перестроенную под королевский дворец (выбор определила ее прочная крыша), где удалились в задние покои (некогда судебные помещения) для беседы с глазу на глаз. И снова символ: Манлий был принят как равный, а не как проситель; рукописи и книги, статуэтки и святые реликвии, какие он преподнес королю, были знаком уважения к справедливому и просвещенному правителю, а не попыткой задобрить необузданного варвара. И снова обдуманные мелочи были замечены и одобрены. Дипломатия свое уже сделала; битва Манлия за сердца и умы своей паствы сулила победу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60