После войны
[257] этот сдерживающий фактор исчез. Коррупция, карьеризм,
приспособленчество, пьянство, сексуальная распущенность и прочие негативные
явления стали с циничной откровенностью доминирующими факторами
психологической, моральной и идеологической атмосферы тех лет. Я
принципиально отверг все это для себя лично, за исключением пьянства.
Пьянство я считал морально оправданным. Более того, я относился к нему как к
явлению неизбежному в условиях России, причем как к явлению социальному, а
не медицинскому. В моих книгах есть много страниц на эту тему, в особенности
в "Евангелии для Ивана" и в "Веселии Руси". Приведу для примера одно
стихотворение:
Напрасно на нас, словно зверь, ополчилося
Наше прекрасное трезвое общество.
Полвека промчалось. А что получилося?
С чего оно начало, там же и топчется.
Нас крыли в комиссиях. Били в милиции.
С трибуны высокой грозили правители.
А мы устояли, не сдали позиции.
Мы клали с прибором на их вытрезвители.
Чтоб строить грядущее им не мешали мы,
Рефлексы по Павлову выправить тщилися.
И все ж по звонку перегаром дышали мы,
А не слюною, не зря ж мы училися.
Уколы кололи. Пугали психичками.
Даже пытались ввести облучения.
И само собой, нас до одури пичкали
Прекрасными сказками Маркса учения.
Но пусть эта муть хоть столетие тянется.
Нас не согнуть никакой тягомотиной.
Друзья-алкаши! Собутыльники! Пьяницы!
Зарю человечества встретим блевотиной!
Иначе строители нового рьяные
Во имя прогресса совсем перебесятся.
И трезвые даже, не то что мы, пьяные,
Завоют с тоски и от скуки повесятся.
Физиологической склонности к алкоголю у меня никогда не было. Мой отец,
мать и все братья и сестры были трезвенниками. Я начал употреблять алкоголь
по[258] тому, что это было принято, и потому, что нам выдана ли спирт и
водку за боевые вылеты. Я пил с отвращением, заставляя себя пить. Это
отношение к алкоголю у меня было неизменным всю жизнь. Оказавшись на Западе,
я получил возможность пить лучшие алкогольные напитки мира. И мне иногда
приходилось их пробовать. Но я всегда это делал через силу и с отвращением.
В мои "пьяные" годы я без всяких усилий прекращал пить на несколько месяцев,
а иногда на год и более. В 1963 году я вообще перестал пить и почти двадцать
лет не выпил ни капли спиртного. С 1982 года я начал вновь выпивать, но
очень редко и исключительно ради компании. Так что я никогда не был
медицинским алкоголиком. Я был чистым примером пьянства как явления
социального и национального русского.
В России алкоголь никогда не был элементом обычной пищи, как во многих
других местах планеты. Он был всегда элементом государственной политики.
Главными причинами пьянства всегда были бедность и убожество жизни, а также
психологические драмы, порожденные безвыходностью положения и отчаянием. В
первые послевоенные годы пьянство приняло такой размах, какого не было за
всю прошлую историю России. Не было средств на хорошую еду и одежду. А на
пьянство хватало. Оно было дешевле. Люди пережили неслыханные лишения и
горе. В пьяном виде это на время забывалось. Жизнь становилась немного
красочнее и веселее. Отношения с людьми становились душевнее. Власти
умышленно поддерживали пьянство как средство отвлечь внимание людей от их
тяжелого положения. Алкогольные напитки продавались повсюду. На вечерах
отдыха, которые регулярно устраивались во всех учреждениях и предприятиях,
непременно работал буфет.
Больше половины студентов нашего курса оказались бывшими военнослужащими.
Первый же день занятий мы отметили тем, что направились в забегаловку,
расположенную между университетскими зданиями. Мы ее называли "Ломоносовкой"
в честь Ломоносова, который, как известно, "был выпить не дурак". Эта
"Ломоносовка" была большим соблазном для студентов. По настоянию
университетского начальства ее закрыли и снесли с лица земли в 1948 году. По
поводу ее закрытия мы уст[259] роили поминки по ней в скверике, сделанном на
ее месте. Кончились эти поминки тем, что половина участников оказалась в
милиции за дебош в общественном месте, а другая половина - в вытрезвителе.
Наши пьянки принимали мальчишески увеселительные формы. Мы как будто бы
вернулись обратно в нашу раннюю юность и спешили таким варварским путем
наверстать потерянное. Вспоминаю некоторые забавные случаи. Идя на
демонстрацию 1 Мая 1947 года, мы решили выпивать по сто грамм водки у каждой
питейной точки, которые были в большом числе на всем маршруте нашей колонны
вплоть до подхода к центру города. Закуска была бедная, а водка - в
изобилии. Когда мы дошли до того места, где собирались строить Дворец
Советов, мы дружно легли посредине улицы. Милиция оттащила нас за забор, где
была заброшенная стройка Дворца Советов. Мы там отоспались до вечера. А
вечером продолжали пьянствовать в праздничной компании, какие тогда были
обычными. Другой случай - соревнование по пьянству в кафе на углу улицы
Горького и проезда Художественного театра. В соревновании участвовало
человек двадцать от разных факультетов университета. Наш факультет
представляли Владимир Семенчов, бывший штурман бомбардировочной авиации, и
я. Зрелище было грандиозное. Мы просили не убирать пустые пивные и водочные
бутылки. Масса народа толпилась вокруг наших столов и у окон на улице.
Заключались пари, как на ипподроме. Первое место занял парень с
геологического факультета, даже не служивший в армии. Он был действительно
большой, прирожденный талант по части выпивки. Второе место занял Володя
Семенчов, отставший от него всего лишь на бутылку пива. Я занял пятое или
шестое место.
Этот Володя был на редкость хорошим собутыльником, добрым, щедрым и
умным. Ритуальное пьянство на всю жизнь стало его призванием. Хотя он
окончил университет, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, стал
профессором и заведующим кафедрой, он в душе остался пьяницей тех
послевоенных лет.
Мы с ним довольно часто организовывали массовые попойки, а также
пьянствовали вдвоем. Он организовывал выпивки со вкусом, как говорится, "со
смаком", с [260] маленькими приключениями и длинными разговорами. Его
страстью были проходные дворы. Их тогда в Москве было много. И они
действительно порою были очень интересными. Однажды мы с ним в поисках таких
приключений забрались во двор какого-то секретного учреждения с железными
дверями и решетками на окнах. Нас задержали на много часов, выясняя, кто мы
такие. Во время наших попоек мы вели разговоры о сущности нашего общества и
о сталинизме. Он понимал мои убеждения и добавлял от себя кое-что. У него не
было никаких иллюзий. Но он не принимал происходящее близко к сердцу. Он
хотел лишь комфортабельно устроиться в жизни и продолжать поведение пьяницы
по призванию.
Во время наших попоек постоянно велись разговоры о войне, о загранице, о
положении в стране. Аналогичные разговоры происходили в тысячах других
аналогичных компаний. В этих разговорах проскальзывали критические реплики,
рассказывались острые анекдоты, высказывались невольно откровенные затаенные
мысли. Шла незаметная и вроде бы незначительная работа многих тысяч людей по
подготовке базы для будущего антисталинистского движения и десталинизации
страны.
Из моих собутыльников тех лет хочу упомянуть также Василия Громакова,
бывшего капитана и командира батальона, и Владимира Самигулина, бывшего
старшего лейтенанта и командира роты. Громаков впоследствии стал секретарем
партийного бюро факультета, защитил диссертацию по работам Сталина о Великой
Отечественной войне. Вместе с тем он был отличным товарищем и собутыльником
и самым лучшим знатоком политических анекдотов, за которые полагался срок.

ОЖИВЛЕНИЕ АНТИСТАЛИНИЗМА
В эти годы началось усиление репрессий не только за бесчисленные мелкие и
крупные уголовные преступления, но и за "политику". Возвращалась обстановка
конца тридцатых годов. Летом 1948 года я ездил на работу в колхоз со
студенческой бригадой факультета. Положение в колхозах было еще хуже, чем до
войны. По возвращении из колхоза один член нашей бригады, бывший офи[261]
цер-фронтовик Том Тихоненко высказал несколько критических фраз о колхозах.
Его осудили на десять лет по 58-й статье. Тихоненко учился на курс старше
меня. Свои мысли о колхозах он высказал в своей группе. О его осуждении я
узнал лишь постфактум. Если бы он был на нашем курсе, я бы не удержался и
поддержал его из солидарности. Уже после того, как Тихоненко отбыл срок и
был освобожден в хрущевские годы, он сказал, что донос на него написал
сокурсник и что последний выступал свидетелем на суде. В этом же году был
осужден на большой срок только что поступивший на факультет Виктор Красин,
впоследствии ставший диссидентом. Его осудили вместе с группой других
студентов за занятия буддизмом. Многочисленные случаи арестов происходили в
нашем непосредственном окружении. Сталинизм с новой силой проявлял свою
натуру. Мой несколько ослабевший в годы войны антисталинизм тоже возродился
и стал осмысленнее. Я начал вести систематическую антисталинистскую
пропаганду.
Я с моим антисталинистскими умонастроениями не был исключением. Такие
настроения в то время были у многих. Дело тут было не в знании каких-то
негативных фактов сталинизма и не в способности иронизировать по их поводу,
а в том, как человек переживал эти факты, какое влияние знание о них
оказывало на его идеологическое и нравственное состояние и на его поведение.
Мы в наших компаниях издевались и потешались над "научным коммунизмом"
Маркса так, как его не критиковали никакие враги марксизма и коммунизма. Но
у многих ли из нас это превращалось в смысл и в программу нашей жизни?!
Другой мой университетский друг уже тогда коллекционировал
антикоммунистические анекдоты. Но он не стал антикоммунистом. Он стал даже
специалистом по "научному коммунизму". Организаторы сталинских репрессий
лучше, чем кто бы то ни было, знали правду о сталинских концентрационных
лагерях. Но они от этого не стали антисталинистами.
Я не могу утверждать, что мне уже тогда была ясна сущность сталинизма. Я
еще не был подготовлен для этого профессионально. Да и сам феномен
сталинизма еще не изжил себя как исторически преходящее явление. Он был еще
в расцвете сил и казался вечным. Для [262] меня, как и для других, он еще
был социализмом (коммунизмом), как таковым, а не историческим периодом и
исторической формой эволюции социализма (коммунизма). Мне это стало ясно
лишь после смерти Сталина.
Война, как мне стало ясно впоследствии, нанесла удар по сталинизму в
самих основах общества, удар по существу. Она обнаружила дефекты сталинизма
и создала условия для развития в стране феноменов, сделавших его со временем
излишним и даже опасным для существования общества. Но война вместе с тем
укрепила сталинизм в его поверхностных проявлениях, укрепила по форме.
Страна победила в войне отчасти благодаря сталинизму, но отчасти вопреки
ему. Сталинизм же все отнес на свой счет. Да и население страны в массе
своей полагало, что победили благодаря Сталину и всему тому, что он
олицетворял. Сталин и сталинисты во всей стране торжествовали победу.
Возродились все довоенные ужасы сталинизма. Потребовалось еще почти десять
лет, прежде чем сталинизм сошел со сцены истории.
Проходят годы. Исчезают конкретные исторические обстоятельства. И многое
в прошлом начинает казаться бессмысленным. Сейчас, через тридцать пять лет
после смерти Сталина, многие критикуют его и выглядят героями. А ведь
критиковать сейчас Сталина - все равно как критиковать Чингисхана, Ивана
Грозного или Гитлера. А в 1946 - 1948 годы это было смертельно опасно. Я
встал на путь активного антисталинизма не из расчета прослыть героем. Я не
надеялся выжить. Я лишь хотел как можно больше причинить ущерба сталинизму.
А репутацию героя на этом тогда нельзя было приобрести даже в глазах тех, с
кем я вел опасные разговоры. Разговоры же я вел бесчисленные. Они на много
лет стали фактически главным делом моей жизни. В основном это были
импровизации. В них я не столько убеждал моих собеседников в чем-то, сколько
вырабатывал для самого себя понимание явлений, о которых шла речь.
Конкретное содержание разговоров, конечно, не запомнилось. Оно никак и нигде
не фиксировалось. В них делались важные открытия без претензии на авторство
и без всякой возможности удержать его за собой. Авторство сохранялось лишь в
одной форме - в форме доносов.

[263]
ТАЙНЫЙ АГИТАТОР
Я учился, зарабатывал на жизнь, вел вроде бы обычную жизнь. Но эта жизнь
имела стержень: это была нелегальная агитационная деятельность. Основное ее
содержание составляла антисталинистская агитация, переходившая в критику
всех аспектов нашего общества. Ко мне, очевидно, перешли какие-то
способности от матери разговаривать с людьми. Только эти способности
обратились на проблемы идейные. Я распропагандировал многие десятки моих
собеседников. Они, конечно, помалкивали о том влиянии, какое на них
оказывали разговоры со мною. Когда стало возможным признать это влияние, они
это не сделали уже из других соображений. Лишь очень немногие признавали,
что эволюцией своего мировоззрения были обязаны мне. Таким оказался Карл
Кантор. Осенью 1947 года он демобилизовался из армии и поступил на наш
факультет. Карл стал одним из тех, с кем я мог говорить с полной
откровенностью, причем, как говорится, "на полную железку".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76