Мы, слуги, начали этот счастливый день, по обыкновению, с поднесения маленьких подарков мисс Рэчель, а я произнес речь, которую произношу ежегодно, как глава слуг. Я следую в этом методу, принятому королевой при открытии парламента, — то есть говорю каждый год почти одно и то же. Мою речь (так же, как и речь королевы) до ее произнесения ждут с нетерпением, как нечто такое, подобного чему не слыхивали прежде. Когда же она оказывается вовсе не новою, слушатели, хоть и ворчат немножко, но надеются услышать что-нибудь поновее в будущем году. Легко управлять и в парламенте и на кухне, — вот что следует из этого заключить.
После завтрака мистер Фрэнклин имел со мною тайное совещание о Лунном камне: пора было вынуть его из фризинголлского банка и отдать в собственные руки мисс Рэчель.
Пытался ли он опять объясниться в любви своей кузине и получил отказ, или продолжительная бессонница увеличила странные противоречия и нерешительность его характера — я не знаю. Но только мистер Фрэнклин выказал себя весьма невыгодно утром в день рождения. Он двадцать раз менял свои намерения касательно алмаза. Я со своей стороны придерживался простых фактов, нам известных. Не случилось ничего такого, что дало бы нам повод тревожить миледи по поводу алмаза и не из-за чего было отменять законное обязательство, по которому мистер Фрэнклин должен был передать алмаз своей кузине. Таков был мой взгляд на дело, и хотя мистер Фрэнклин много раз менял свое решение, он принужден был наконец согласиться со мной. Мы решили, что он поедет верхом, после ленча, во Фризинголл и привезет алмаз и, но всей вероятности, мистера Годфри в обществе двух молодых девиц, его сестер.
Приняв такое решение, наш молодой джентльмен опять отправился к мисс Рэчель.
Они провели все утро за раскрашиванием двери. Пенелопа, стоя рядом, размешивала краски по их указанию, а миледи, перед ленчем, то входила в комнату, то выходила, приложив к носу платок (они злоупотребляли в этот день составом мистера Фрэнклина), и напрасно старалась оторвать художников от работы. Не ранее трех часов сняли они передники и отпустили Пенелопу (которая больше всех пострадала от состава) и смыли с себя всю эту пачкотню. Но они добились, чего хотели, — закончили дверь ко дню рождения и очень гордились своей работой. Грифы, купидоны и все прочее было, должен признаться, очень красиво на глаз, но их было так много, они были так перепутаны цветами и девизами, а позы их представлены так ненатурально, что купидоны эти пренеприятно врезались вам в память на много часов после того, как вы имели удовольствие посмотреть на них. Если я прибавлю, что по окончании утренней работы Пенелопу стошнило в черной кухне, то говорю это не из предубеждения против состава. Нет! Нет! Он перестал вонять, как только высох, а если искусство требует подобных жертв, то, хотя Пенелопа родная дочь мне, — я скажу: пусть искусство получит эту жертву.
Мистер Фрэнклин закусил наскоро за ленчем и поехал во Фризинголл — привезти своих кузин (как он сказал миледи); доставить Лунный камень (как было известно только ему и мне).
Так как это был один из тех торжественных дней, когда я должен был занять место у буфета и распоряжаться во время обеда, то в отсутствие мистера Фрэнклина у меня было чем занять свои мысли. Приготовив вино и сделав смотр мужской и женской прислуге, которая должна была служить за обедом, я ушел к себе собраться с мыслями, прежде чем приедут гости.
Затянувшись — вы знаете чем — и заглянув — вы знаете, в какую книгу, о которой я уже имел случай упоминать на этих страницах, я успокоился и душевно и телесно. Меня пробудил — не от дремоты, а от задумчивости — топот копыт, и я пошел встречать кавалькаду, состоявшую из мистера Фрэнклина, его кузена и двух кузин, сопровождаемых грумом старого мистера Эбльуайта.
Мистер Годфри весьма поразил меня тем, что был похож на мистера Фрэнклина в одном отношении, — он казался не в духе. Он, по обыкновению, ласково пожал мне руку и вежливо выразил удовольствие, видя своего старого друга Беттереджа в столь добром здоровье. Но он был как-то сумрачен, чего я ничем не мог объяснить, и когда я спросил о здоровье его отца, ответил довольно коротко:
— Как всегда, Беттередж!
Зато обе мисс Эбльуайт были веселы за десятерых, и это вполне восстановило равновесие. Они были почти так же высоки, как их брат, рослые, желтоволосые, румяные девицы, с избытком крови и мяса; здоровьем и веселостью так и пышет от них. Бедные лошади прямо подгибались под ними, и когда они соскочили с седел, не дожидаясь помощи, то, уверяю вас, подпрыгнули на земле, словно резиновые мячи. Все, что говорят мисс Эбльуайт, начинается с большой буквы "О", все, что они делают, сопровождается шумом; они хихикали и кричали кстати и некстати при малейшем поводе. «Тараторки» — вот как я их прозвал.
Воспользовавшись шумом, производимым этими молодыми девицами, я тайком обменялся словцом-другим с мистером Фрэнклином в передней.
— Благополучно привезли алмаз, сэр?
Он кивнул головой и ударил по нагрудному карману своего сюртука.
— Видели индусов?
— Ни одного.
Дав этот ответ, он спросил о миледи и, услышав, что она в маленькой гостиной, направился прямо туда. Он не пробыл там и минуты, как раздался звонок, и Пенелопа доложила мисс Рэчель, что мистер Фрэнклин Блэк желает поговорить с нею.
Проходя через переднюю спустя полчаса после этого, я вдруг остановился как вкопанный, услышавши взрыв восклицаний из маленькой гостиной. Не могу сказать, чтобы я испугался, — в этих возгласах мне послышалось любимое "О" обеих мисс Эбльуайт. Однако я вошел (под предлогом спросить распоряжений об обеде), чтобы узнать, не случилось ли чего-нибудь серьезного.
Там, у стола, стояла, как очарованная, мисс Рэчель, с злополучным алмазом полковника в руках. Там, справа и слева от нее, стояли на коленях тараторки, пожирая глазами драгоценный камень и вскрикивая от восторга всякий раз, как он излучал новый блеск. Там, у противоположного конца стола, стоял мистер Годфри, он всплескивал руками, как взрослый ребенок, и тихо произносил своим певучим голосом:
— Бесподобен! Бесподобен!
Мистер Фрэнклин сидел перед футляром, дергая себя за бороду, и тревожно поглядывал в сторону окна. А у окна, куда он смотрел, повернувшись спиною ко всему обществу, сидел предмет его особого внимания — миледи, державшая в руке выписку из завещания полковника.
Она обернулась, когда я спросил у нее о распоряжениях к обеду, и я увидел фамильную складку у нее на лбу, и фамильный темперамент проглянул в уголках ее рта.
— Зайдите через полчаса ко мне в комнату, — ответила она. — Я должна кое-что вам сказать.
С этими словами она вышла из гостиной. Было ясно, что ею овладели те же сомнения, какие охватили мистера Фрэнклина и меня во время нашего совещания на Зыбучих песках. Что означало завещание Лунного камня? То ли, что она жестоко и несправедливо обошлась со своим братом? Или же брат ее был еще хуже, чем она думала о нем? Серьезный вопрос должна была решить миледи, между тем как ее дочь, ничего не зная о характере полковника, стояла с его подарком в руках.
Прежде чем я успел, в свою очередь, выйти из комнаты, мисс Рэчель, всегда внимательная к старому слуге, бывшему в доме со дня ее рождения, остановила меня.
— Посмотрите, Габриэль, — сказала она и поднесла сверкнувший алмаз к солнечному лучу, падавшему из окна.
Господи помилуй! Вот уж поистине алмаз! Величиной с яйцо ржанки! Блеск, струившийся из него, походил на сияние полной луны. Когда вы смотрели на камень, его золотистая глубина притягивала ваши глаза к себе так, что вы не видели ничего другого. Глубина его казалась неизмеримой; этот камень, который вы могли держать между большим и указательным пальцами, казался бездонным, как само небо. Сначала он лежал на солнце; потом мы затворили ставни, и он засиял в темноте своим собственным лунным блеском. Не удивительно, что мисс Рэчель была очарована; не удивительно, что кузины ее то и дело вскрикивали. Алмаз до такой степени обворожил и меня, что я так же громко вскрикнул "О", как и тараторки. Один мистер Годфри сохранил самообладание. Он обнял за талию своих сестер и, снисходительно посматривая то на алмаз, то на меня, сказал:
— Уголь, Беттередж! Простой уголь, мой добрый друг!
Я полагаю, он сказал это с целью просветить меня. Но он только напомнил мне об обеде. Я заковылял к своей команде вниз. Когда я выходил, мистер Годфри проговорил:
— Милый, старый Беттередж! Я питаю к нему искреннее уважение!
В ту минуту, когда он удостаивал меня этим изъявлением своего расположения, он нежно обнимал своих сестер и нежно поглядывал на мисс Рэчель, вот какой запас любви таился в нем! Мистер Фрэнклин был настоящий дикарь по сравнению с ним.
Через полчаса я явился, как мне было приказано, в комнату миледи.
То, что произошло в этот вечер между моей госпожой и мною, было повторением того, что произошло между мистером Фрэнклином и мною на Зыбучих песках, с тою лишь разницей, что я умолчал о фокусниках, ибо пока ничто не давало мне повода пугать миледи на этот счет. Когда меня отпустили, я не мог не заметить, что миледи смотрела с самой черной стороны на побуждения полковника и что она желала при первом удобном случае отнять у дочери Лунный камень.
Возвращаясь на свою половину, я встретил мистера Фрэнклина. Он пожелал узнать, не видел ли я его кузину Рэчель. Нет, я ее не видел. Не мог ли я сказать ему, где кузен Годфри? Нет, не мог; но я начал подозревать, что кузен Годфри должен быть недалеко от кузины Рэчель. Подозрения мистера Фрэнклина, по-видимому, приняли то же направление. Он сильно дернул себя за бороду и заперся в библиотеке, захлопнув за собою дверь с шумом, который многое обозначал.
Меня уже не отрывали от приготовлений к обеду, пока не настало время принарядиться для приема гостей. Не успел я надеть белый жилет, как явилась Пенелопа, будто бы для того, чтобы причесать те немногие волосы, которые у меня остались на голове, и поправить бант моего галстука.
Девочка моя была очень весела, и я видел, что она хочет что-то сказать мне. Она поцеловала меня в лысину и шепнула:
— Новости, батюшка! Мисс Рэчель отказала ему.
— Кому? — спросил я.
— Члену дамского комитета, — ответила Пенелопа. — Гадкий хитрец! Я ненавижу его за то, что он старается вытеснить мистера Фрэнклина.
Если бы я мог свободно вздохнуть в эту минуту, я, наверное, запротестовал бы против таких неприличных выражений о знаменитом филантропе. Но дочь моя в эту минуту завязывала бант моего галстука, и вся сила ее чувства перешла в ее пальцы. Я никогда в жизни не был так близок к удушению.
— Я видела, как он увел ее в цветник, — болтала Пенелопа, — и спряталась за остролистником, чтобы посмотреть, как они воротятся. Они ушли рука об руку, и оба смеялись. А воротились они врозь, угрюмые, как могила, и глядя в разные стороны, так что ошибиться было нельзя. Я никогда в жизни не была так рада, батюшка! Есть же на свете хоть одна женщина, которая может устоять против мистера Годфри Эбльуайта; а будь я леди, я была бы второю!
Тут я хотел опять запротестовать. Но моя дочь в это время взяла в руки щетку, и вся сила ее пальцев перешла туда. Если вы плешивы, вы поймете, как она меня исцарапала. Если вы не плешивы, пропустите эти строки и благодарите бога, что у вас есть защита между головной щеткой и кожей вашей головы.
— Мистер Годфри остановился по другую сторону остролистника, — продолжала Пенелопа. — «Угодно ли вам, — сказал он, — чтобы я у вас остался, как если бы ничего не произошло?» Мисс Рэчель обернулась к нему быстро, как молния. «Вы приняли приглашение моей матери, — сказала она, — и вы здесь вместе с ее гостями. Если вы не хотите возбудить разговора в доме, разумеется, вы останетесь здесь!» Она сделала несколько шагов, а потом как будто немножко смягчилась. «Забудем, что случилось, Годфри, — сказала она, — и останемся кузенами». Она подала ему руку, которую он поцеловал, что я сочла бы за вольность, а потом ушла. Он немножко постоял, повесив голову и медленно копая каблуком яму в песке; вот уж никогда в моей жизни не видела я человека более сконфуженного. «Неловко! — сказал он сквозь зубы, подняв глаза и направившись к дому, — очень неловко!» Если это было его мнение о самом себе, то он был совершенно прав. Конечно, довольно неловко. А ведь вышло-то, батюшка, как я вам давно говорила! — вскричала Пенелопа, в последний раз царапнув меня щеткой изо всех сил. — Настоящий-то — это мистер Фрэнклин!
Я завладел щеткой и раскрыл рот, чтобы сделать выговор, которого, сознайтесь, слова и поведение моей дочери вполне заслуживали. Но прежде чем я успел сказать слово, послышался стук колес. Это начали съезжаться гости. Пенелопа тотчас убежала. Я надел фрак и посмотрел на себя в зеркало. Голова моя была красна, как рак, но в других отношениях я был одет для вечерней церемонии так прилично, как полагалось. Я поспел в переднюю как раз вовремя, чтобы доложить о двух первых гостях. Вам нечего ими особенно интересоваться. Это были только отец и мать филантропа — мистер и миссис Эбльуайт.
Глава 10
Один за другим гости прибывали вслед за Эбльуайтами, пока не оказались в полном составе. Включая хозяев, всех было двадцать четыре человека.
Прекрасное это было зрелище, когда все уселись за стол и ректор фризинголлский, обладавший превосходным произношением, встал и прочел молитву.
Не буду утомлять вас описанием гостей. Вы не встретите никого из них во второй раз, — по крайней мере, в моей части рассказа, — за исключением двух.
Эти последние сидели по обе стороны мисс Рэчель, которая, как царица праздника, естественно была предметом внимания всего общества. На этот раз она более обыкновенного была центром, к которому обращали свои глаза присутствующие, потому что (к тайному неудовольствию миледи) на груди ее сиял чудный подарок, затмевавший все остальные, — Лунный камень. Он был отдан ей без оправы, но этот универсальный гений, мистер Фрэнклин, успел с помощью своих ловких пальцев и серебряной проволоки пришпилить его, как брошку, к ее белому платью.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11