Сергей Минаев
Время героев

Доброта

Леночку любил весь двор. В свои шесть лет она была милой, отзывчивой девочкой.
Она приносила молоко соседке тете Клаве, она искала вместе с плачущими хозяевами сбежавшего кокер-спаниеля. Потом она нашла его на помойке, мокрого и дрожащего от страха. Хозяева собаки подарили ей игрушку. Грустного веснушчатого клоуна.
Она строила в песочнице куличики с детьми одинокого дяди Юры с шестого этажа.
Она защищала их от злого бульдога с соседского двора. Она была очень доброй девочкой.
Она жила с мамой, милой женщиной 33 лет, работающей библиотекарем. Мама читала на ночь Леночке добрые сказки. А когда Леночка спрашивала, почему они живут без папы, милая мама рассказывала Леночке трогательную историю про то, что папа был летчиком-испытателем и разбился. С тех пор мама хранит ему верность и не выходит замуж. Леночка очень жалела маму. И папу.
По вторникам к маме приходил дядя Леша. Милый, добрый и обаятельный детский врач из поликлиники.
Он часто разговаривал с Леночкой и дарил ей всякие игрушки. Буратино, Птицу-синицу и Барби. Потом они вместе с мамой клали Леночку спать. Потом они долго еблись за стенкой. Мама закусывала простыню, чтобы криком не разбудить Леночку.
Однажды Леночка все равно услышала и тихо засмеялась в подушку. Потом так же тихо начала плакать. Дядя Леша ушел поздно. А мама села на кухне и долго смотрела в окно. И тоже плакала. Леночка вспотела и задрожала от страха, как тот кокер-спаниель. Леночка не понимала, почему добрый дядя Леша обижает маму.
В следующий вторник дядя Леша, в очередной раз придя к маме, подарил Леночке плюшевого Чебурашку. Лена улыбнулась, поблагодарила дядю Лешу и погладила Чебурашку по голове.
– Люда, – сказал он маме, – Леночка удивительно добрая девочка. Сколько я ее знаю и все равно удивляюсь ее безграничной доброте. Чудесный ребенок.
Леночка пошла в свою комнату и закрыла дверь.
– Интересно, кто знает, куда уходит доброта, когда мы становимся взрослыми? – сказал дядя Леша, косясь через плечо на Леночкину дверь и похотливо поглаживая маму по заднице. – Дети так бесконечно добры… бесконечно добры…
* * *
Леночка закрыла дверь. Села с Чебурашкой на пол и отрезала ему уши ножницами. Потом намазала места срезов маминой помадой, имитируя кровь. Вытащив из шкафа грустного веснушчатого клоуна и оторвав ему ноги, она замазала помадой все его 133 веснушки. Так, что он стал похож на больного сыпным тифом. Потом она открыла дверь игрушечного домика, обмотала шею грустного клоуна веревкой и повесила его на маленькой виселице. Чебурашку с отрезанными ушами она положила в гробик, сделанный из коробки из-под сливочной помадки. Его она тоже засунула в домик.
Потом она взяла домик и убрала его в шкаф. Там уже болтались на перекладине – Барби без головы, подвешенная за ноги, проткнутая английской булавкой плюшевая Птица-синица и прожженное выжигательным аппаратом «Детство» тело Буратино. Леночка еще немного подумала и снова вытащила клоуна и Чебурашку из домика.
Она взяла синий фломастер и крупно написала на груди у клоуна – ДЯДЯ ЛЕША. А на груди у Чебурашки – МАМА.
Леночка закрыла дверь шкафа, улыбнулась, разделась и легла в кровать.
Она уже не дрожала от страха.

Вместе

Ждала.
Убрала квартиру, проверила уроки сына, уложила спать младшую дочь.
Пошла на кухню. Фарш провернула, котлетки аккуратненько так слепила, бросила на сковороду.
Суп поставила на плиту. Начала резать салат.
Да он мужик-то в принципе хороший. Ну пьет. Так все пьют. Зато деньги в дом носит. Баб на стороне тоже вроде нет.
А то, что с тещей ругается, так оно у всех так. Быт, как говорится. Ну устаканится, стерпится. Все через это прошли.
Во вторник, конечно, плохо было. Посуда битая. Ругань. Крики всякие. Уйду, говорил. На детей не посмотрю, уйду.
Ну а как? Мужик он видный. Слесарь не из последних. Зарплата сто восемьдесят пять. Плюс прогрессивка, премии разные.
Любая баба будет рада. Да и по дому все может.
Нет. Не смогла. Да и он, как свекровь сказала, позвонит. Позвонил. Через три дня позвонил.
Сказал, что придет. Что обговорим все. Люблю я его…
Да и как одной-то? Страшно. Не девочка уже. Да и соседи чо скажут?
Вишь, бабы-то, при мужиках все. При каких-никаких, а все с мужьями.
Цветов наверно купит. Или духи какие. Как обычно.
Одним словом – ждала.
Еще раз прошлась по квартире. Перевернула котлеты. Поправила перед зеркалом прическу. (Вот Зинка сука, пятнадцать рублей взяла!) Сняла фартук. Посмотрела на часы.
Села на кухне.
Звонок в дверь.
Он.
Ввалился.
Прижался к стене.
Сполз на пол.
В руке три обломанные гвоздики.
– Ну чо, мать? Накрывай на стол… я вишь как…. – показал гвоздики.
Ждала.
Извелась вся. Часы, минуты считала… А он??? Опять… пьян, сран и хамоват…
СУУУУУУУУУУУУУУУУУККААААААААААААААА. Сука. Тварь этакая.
Взяла сковородку с котлетами. Да и по голове раза. Да еще. Да для порядку. Вот так.
УУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХФФФФФФ.
Извелась.
У него кепка набекрень да струйка крови на виске. Не дышит вроде.
Раздела.
Волоком дотащила до кровати. Закинула к стене. Разделась. Обняла.
Поцеловала в холодеющий лоб.
Поправила подушки.
Накрыла его одеялом поудобнее.
Все теплее.
Поцеловала синеющую руку.
Чему-то улыбнулась.
ВМЕСТЕ…

Любофь

«Пиздатая вещь, – промелькнуло в сознании Жоры, – не наебал барыга-дилер».
Действительно, экстази оказался правильным, перло так, что хватило бы на роту солдат.
Жора Соснин танцевал уже четвертый час почти без остановки. Лица окружающих сливались в одно большое цветное пятно. Пот лил градом, ощущения притупились, казалось, он сам – сплошной бит, который затихает лишь на секунду, чтобы потом опять взорваться мегатоннами энергии.
Начинался очередной приступ дикого сушняка, и Жора направился к бару, залить водой пульсирующие остатки сознания. Одинокая нимфетка, в чем-то обтягивающем и блестящем, на секунду притянула к себе его мутный взгляд.
– Хай бейба, ну чо, отдыхаем? – привычно начал диалог Жора. – Пообчатса есть желание?
– Ну если ты настаиваешь… – подняла на него голубые глаза дефка, – давай…
Через несколько секунд Жора, полуприжав дефку к стойке, нудел ей про своих крутых родителей и побег от охраны, приставленной к нему папой, ради того чтобы хоть раз нормально тусануть в клубе, как «простые люди». Это была его обычная легенда для съема малолеток.
Еще через пять минут он начал травить о том, как он увидел ее глаза и его пробило на любовь и т. д.
Дефка, извинившись, с улыбкой проследовала в WC, пообещав скоро вернуться.
Жора, залпом допив воду, направился за ней. Войдя в туалет и увидев ее у зеркала, он навалился на нее всем телом и начал задирать ей майку. Дефка начала извиваться всем телом и пыталась расцарапать Жоре рожу, дико вопя.
Жора отстранился:
– Да ты чо, охуела??? Чо, ебнулась головой? Дефка вывернулась и начала истерично вопить:
– Идиот, ты идиот, вы все здесь идиоты!!! Вас интересует только тело. А любовь? Любовь? Ты знаешь такое слово? Ты знаешь, что такое любовь?!
Она расплакалась и выбежала из туалета.
Жора вышел на улицу.
– Вот дура-то… любовь, бля… идиотка малолетняя…
Он пошел вдоль по улице в надежде взять тачку и поехать домой. Любовь… идиотская дефка и ее слова не выходили у Жоры из головы.
* * *
– Молодой человек, подайте ради Христа… есть очень хочется. – На углу стоял дед в грязно-зеленом пальто и нелепой помятой шляпе. Он плакал и протягивал руку. – Молодой человек…
Жора обернулся и подошел к деду.
– Ну чо, старый? Все пропил? – Жора усмехнулся, вытащил купюру в сто долларов и помахал ею перед лицом деда. – Ну чо, хошь? Гы-гы-гы-ы. А вот хуй тебе! – Жора засунул другую руку в карман и кинул на землю пять рублей…
– Молодой человек, я не смогу поднять, я упаду… – снова заканючил дед. – Поднимите, пожалуйста…
– Ладно, живи, плесень… – Жора нагнулся за монетой.
В ту же секунду дед отточенным движением вогнал Жоре финку прямо в сердце.
Жора упал навзничь и только успел сказать:
– …Любовь …любовь, это… что…
– Стиляга херов! – Дед методично выгреб из карманов Жоры все деньги и пошел прочь.
Он дошел до дома, поднялся в квартиру, разделся и тщательно вымыл руки. Потом поцеловал на ночь внуков, положил им под подушку по два сникерса и вышел из комнаты. На кухне уселся на табурет, закурил папиросу.
– Любовь… любовь – это внуки, мил человек, – сказал он, глядя в окно.
Он докурил. Ловко раздавил окурок в пепельнице и пошел в свой кабинет. Сел за стол. Положил на проигрыватель старенькой «Ригонды» пластинку, откинулся в кресле и задумался.
«…Мой милый друг, часто слезы роняя…» – тихо пела «Ригонда» хриплым голосом Утесова.
– Любовь… любовь – это музыка наконец… – Дед вытащил из ящика стола старое фото в рамке. – Любовь… нет, наверное, все-таки любовь – это молодость, – резюмировал дед и подмигнул фотографии.
С фото на него смотрел молодой улыбающийся лейтенант СМЕРШ. Внизу была надпись: «Фронтовому другу Коле. 1-й Белорусский фронт. Люблю. Света».

Печенье

Как всегда, в воскресенье бабушка испекла целую гору печенья.
Золотистого, с хрустящей корочкой. Такого и в магазине не сыщешь при нынешнем дефиците.
Мама, папа, бабушка и дед сели за стол пить чай. Позвали и маленького Мишу.
Миша увидел печенье и от жадности взял сразу три. Запил сладким чаем. Взял еще.
Потом еще. Печенье было такое вкусное, что Мишка не мог остановиться. Мел и мел.
Аж скулы сводило. Остановился только тогда, когда увидел, что на тарелке осталась одна маленькая печенюшка.
Осмотрелся. В кухне повисла тишина. Отец взял сигареты и вышел. Дед отвернулся к окну. Мама только качала головой. Бабушка жевала корочку черного хлеба.
Миша втянул голову в плечи. На какое-то время ему стало не по себе.
Дед встал, взял Мишу за руку и повел в комнату. Там он долго рассказывал про войну, про то, как делили последний черствый хлеб с товарищами. Про то как трудно было, но все равно поколение честным выросло.
Потом Мишу долго грузили отец и мать. Миша уже не слышал. Только сидел и смотрел в стену невидящими глазами.
Потом зашла бабушка. Назвала Мишу жадным негодяем, который не умеет делиться с другими и вырастет черствым эгоистом. Кто такие эгоисты, Миша не знал. Но слова этого испугался и весь как-то сразу сжался в комок.
Всю неделю с Мишкой родители не разговаривали. А в следующее воскресенье даже не позвали за стол с печеньем. Отправили учить математику.
«Жадные… жадные злые люди, – подумал Мишка. – Чо им, печенья жалко? Зажали, да?»
Мишка рывком открыл дверь на кухню, подбежал к столу, влез на табуретку и спустил штаны. Повернулся к сидящим задом, чуть пригнулся и ловко насрал на край блюда с печеньем, как раз между мамой и бабушкой.
– Ну чо, довольны? Ешьте теперь сами ваше говняное печенье! Жадины сраные! – прокричал Мишка и гадко, как большие пацаны во дворе, заржал.
Потом Мишку долго секли ремнем. Дед и отец. Попеременно. Мать пила корвалол.
А бабушка стояла и поучала:
– Вот. Вот так. Правильно. И еще раза для ума. Давай дед, вреж ему! Козлу этому сидорову. Для ума. Чтоб знал, гад, как на людев срать!
Потом Мишка потерял сознание.
* * *
Прошло двадцать семь лет. Времена изменились. Печенья любого в магазинах стало как грязи.
Но каждое воскресенье из окон одной маленькой квартирки в Бирюлево слышно, как бандит Мишка Валет, сидя на кухне перед горой печенья, произносит следующий монолог:
– Ну чо, сука, жрать хош? Сматри, блядь, вкусное печенье, с начинкой, не то шта ты, пизда, по выходным шкварила.
– Мишенька, ну прекрати, ну пожалуйста, – шамкает бабка, – и так плохо мне!
– Не, бабка, я тебе это печенье даже на кладбище принесу. Попомнишь меня.
Через два часа экзекуция заканчивается. Мишка выбрасывает недоеденное печенье в окно и вразвалку идет к двери. Затем останавливается и проникновенно говорит:
– Во вторник пацаны хлеб привезут. Не сцы. Я не то, што вы в детстве, жмоты ебаные. Я человек! А не эгоист какой-нибудь!
Потом Мишка закрывает дверь. Запирает ее снаружи и уже из-за двери кричит:
– До воскресенья, бабанька! Поеду родаков навещу! Чайку попьем!

Васька

Этого щенка я купила на Птичке. Купила по случаю или, скорее, по настроению.
Грустно так было. А тут он. Хорошенький такой. Уши смешные. И потом я всегда хотела таксу. Назвала Васькой.
Щенок рос, стал прикольной, добродушной, вечно голодной собакой.
Я просто души в нем не чаяла. Казалось, ближе этой собаки у меня никогда никого не было и не будет.
Я прощала ему все. Чрезмерную ебливость на улице, неуемный жор, грязь в квартире.
Я даже разрешала ему иногда залезать ко мне на кровать.
Мы были очень счастливы вместе. Так прошло пять лет.
Потом появился Он. Тоже Васька. Странное совпадение. Вместе с ним появился запах мужского одеколона, бритвенные принадлежности и прочие мужские предметы.
Мы вместе гуляли с теперь уже нашей собакой.
Постепенно они подружились и, как подобает настоящим кобелям, стали вместе гулять, играть и даже смотреть телевизор. В конце концов мой такс стал приносить Ему тапочки, слушать только Его команды, брать еду только из Его рук.
Я стала для своей собаки чем-то вроде ненужного домашнего атрибута.
Через какое-то время и с Ним стали происходить странные метаморфозы.
Поздние приходы домой. Раздраженность. Долгие сидения на кухне с видео и виски.
Я ходила по дому одна, натыкаясь на предметы. Иногда встречаясь взглядом со своей собакой, которая надрывно жрала еду, положенную в миску Им. Собака жрала, время от времени поднимая морду, и как-то злобно сверкала глазами.
Потом я нашла причину Его метаморфоз. Это была хозяйка колли из соседнего дома.
1 2 3