— распорядился Друкс, и через мгновение желтоватый свет ярко озарил камеру штольни.
Гладкое, иссиня-белое тело, сходное с человеческим, неестественно выделялось на фоне черной, блестящей породы. Оно казалось вырезанным из цельной глыбы мыльного камня и было таким же твердым и холодным. Тело лежало на спине, вытянувшись. Узловатые руки, очень длинные, были скрещены на голом животе. Пальцы рук заканчивались искривленными, матово-черными когтями. Ноги же вместо пальцев оснащались роговыми крючьями, по шести на каждой ноге.
На теле не было ни одного выраженного признака пола, а лицо, безбровое, лишенное даже ресниц, походило на маску тонкой работы — в нем застыла странная, отталкивающая красота. Под высоким бугристым лбом размещались большие глаза, расставленные широко и краями уходящие на виски. Заклеенные окаменевшими веками, глаза эти словно оставались зрячими, и это пугало. Тонкий нос обладал чуткими нервными ноздрями, и было похоже в мерцающем свете, что ноздри эти трепетали. Плотно сжатый тонкогубый рот язвительно кривился.
— Ишь, скорчил рожу, — заметил Штырь, и другие старатели коротко хохотнули.
— Как вы нашли его? — спросил киммериец, бесстрастно рассматривая мертвеца.
— Он стоймя стоял, в породе, — пояснил Гон-за. — Мы сначала плечо увидели — оно торчало из стены. Ломом поддели снизу, мерзлота осыпалась, он и выпал. Мы сюда его снесли. Давно он тут, эвон — одежа вся истлела.
— Непохоже, — пробурчал Конан.
Друкс приблизил факел к самому лицу окаменевшего и произнес:
— Это древний. Лет с тыщу, а то и две назад он провалился в болото. Мертвяки в болоте не гниют, я точно знаю. Тут раньше тепло было, а потом все замерзло. И этот в болоте замерз.
— Не было здесь болота, — объявил Гонза. — Болото образует бурую породу, которая режется, как масло. А здесь — черная, зернистая и крошится все время.
— Древние были людьми, а это не человек, — заметил Конан.
— Кто же это тогда?
— Понятия не имею.
— Должно быть, он стоит кучу денег, — предположил Друкс, на что варвар ответил:
— Я не дал бы за него и медяка.
— Надо закопать его в отвал, — бледнея, сказал Штырь. — Все-таки это покойник...
— Покойнику все равно, где валяться, — ощерился Друкс. — Завтра мы заколотим его в ящик и отнесем на склад.
— Хочешь вывезти его на большую землю? — поинтересовался варвал. — Продашь колдунам или будешь показывать его на ярмарке?
— Все, что найдено в этой земле, принадлежит мне, — хозяин прииска пожал плечами. — Я найду, как использовать эту диковину. Жалко — никто не знает, что это за тварь.
— Боишься продешевить?
— Ага.
— Может, это — один из ночного народа? — высказался Гонза.
— Вряд ли, — покачал головой Конан. — Когда кто-то из ночных созданий погибает, от него остается только ворох спутанной паутины. Кем бы ни было это... оно мне не нравится.
И варвар пошел к выходу из штольни. Старатели направились следом.
— Ну и плевать, — сказал Друкс.
Вернувшись в свою лачугу, Конан пытался избавиться от неприятного чувства, которое возникло рядом с окаменелым трупом. Сначала он скрипел зубами, лежа на топчане, потом вскочил и принялся расхаживать взад-вперед по тесному ломещению. Вандер Глопп глядел на него сквозь ресницы. Наконец он не выдержал, кряхтя, поднялся и произнес:
— В такой темнотище, конечно, неважно, который теперь час. Однако мне нужно выспаться. Я поделюсь с тобой настойкой, если ты угомонишься и ляжешь баиньки.
Варвар согласно кивнул, выпил кружку резко-пахнущего спирта, взъерошил гриву своих черных волос и уселся на постель, подперев тяжелый подбородок кулаком.
— Я считал себя совершенно бесстрашным, — сообщил он соседу. — Но сегодня испытал кое-что, похожее на страх или оторопь. Это не дает мне покоя. Похоже на предчувствие беды. — И варвар рассказал об увиденном.
Вандер Глопп поднял брови, выслушал Конана очень внимательно и произнес:
— Занятно.
— И только-то?
— Ты зря смущаешься. Ты не напуган. Это больше похоже на брезгливость. В шахте тебе показали нечто чуждое человеческой природе. Затрудняюсь сказать, что это... Да и не важно. Давай-ка спать.
— Завертянка так же чужда человеку, — возразил Конан. — Я видел ее совсем близко, и она была живая. Но меня это не смущало.
Вандер Глопп погасил лампу, зарылся в ворох одеял и лениво процедил:
— Очень многое зависит от степени чуждости. Завертянка и прочие здешние твари рождены землей — холодной, неприветливой, покрытой мраком. Но люди уже давно живут на ней и считают ее своей. А голый мертвец из шахты вполне может быть порождением совсем другого мира.
Мир этот, скорее всего, сгинул, растворился во времени так давно, что от него не осталось даже легенд. Не только наш разум ничего не знает о нем, но и в нашей крови не сохранилось воспоминаний.
— Воспоминания в крови? Объясни, — потребовал варвар.
— Попробуй подпоить Мимбо и заставь его рассказать сказку-другую из тех, что когда-то ему рассказывала мать... — Философ-бродяга зевнул и продолжил, борясь со сном: — Ты обнаружишь, что сказки эти удивительно похожи на те, что ты сам слышал в детстве. То же самое удивит и Гонзу, и Ворчуна... Когда-то все человечество было в младенческом состоянии и поэтому... Словом, кровь помнит те вечера, когда люди-младенцы грелись у первого огня, а боги-творцы рассказывали им сказки. Так приключения круглого пирога, злокозненно съеденного в финале, суть коловращение небесного светила... А разбитое яйцо отражает... зарождение мира... мир — вселенская яичница... с луком...
Вандер Глопп умолк и задышал глубоко и ровно.
Лет ему было много больше сорока, что делало его в глазах молодого варвара глубоким стариком. По части жизненного опыта сосед Конана и впрямь не был юнцом, знал и видел предостаточно. Наиболее заметной деталью его лица являлся сизый, хрящеватый нос, перебитый во многих местах. Один только этот нос свидетельствовал о бурной и пестрой биографии, а также разоблачал привычку владельца к выпивке. Морщины разнообразных форм указывали на другие привычки — например, щуриться, размышлять и ухмыляться. Цветом лица Вандер Глопп походил на курительное зелье, а половина его зубов была из железа. Некоогда он собирался стать ученым и постичь суть многих вещей. Маг, к которому пытливый юноша нанялся в подмастерья, оказался скучным, черствым субъектом. Его фантазии не хватало даже на то, чтобы придумать шарлатанский фокус. Юный Вандер Глопп сбежал от него через месяц.
Алхимия также не увлекла его, а ремесло звездочета поначалу понравилось. Таинственные названия звезд и созвездий, не менее таинственные перемещения их по небу — все это было занятно и позволяло мечтать. Однако очень скоро искатель истины был разочарован.
«Вислобрюхий лавочник, родившийся под знаком Пантеры, не похож ни на Пантеру-созвездие, ни на пантеру-животное, — подумал Вандер Глопп. — Не может быть ничего общего между пошлым, скупым занудой и девятью красивыми звездами в небе. Это обман. Предсказания часто не сбываются, а лавочники все равно будут платить за них деньги, потому что им лестно находиться в зависимости от небесных тел...»
И Вандер Глопп удрал от звездочета.
Надо увидеть жизнь, решил он. Узнать людей. И не этих кислых горожан, а людей настоящих. Надо внимательно наблюдать за ними, научиться их понимать.
С этими мыслями молодой человек устроился на серебряный рудник. Туго ему пришлось по первости, но тело окрепло, а разум обратился внутрь. Вандер Глопп изучал не окружающих людей, а самого себя, толкая по узкому проходу тяжелую тачку. Это было в глубине Ванахейм-ских гор, довольно далеко от дома.
В самых недрах рудника сам собою созрел бунт и вдруг вскипел, вылился наружу. Однообразные стычки и скучная, остервенелая расправа над начальством совсем не понравилась Вандер Глоппу, хоть он и принадлежал к угнетаемому меньшинству. К тому же княжеская дружина вот-вот должна была преодолеть перевал. Все это превратилось в досадное недоразумение, которое мешало самопознанию и в перспективе оборачивалось смертной казнью.
Тогда Вандер Глопп бежал, унося в мешке серебряный самородок, полкаравая хлеба и разрозненные страницы дневника, содержащие меткие наблюдения и мудрые выводы из них. Хлеб скоро был съеден, рукопись при рассмотрении оказалась высокопарным вздором и пошла на растопку костра. Дружинники нашли его утром и велели показать руки. Ладони были черны — серебро въелось под кожу. Вандер Глоппа приговорили к повешению, но по счастью кто-то решил, что в качестве гребца бунтовщик претерпит сильнейшие муки.
— В сущности, здешняя баланда равноценна шахтерской похлебке, — рассуждал философ, прикованный к скамье. — А свежего воздуха здесь больше, чем на руднике. Морской климат полезен...
Полностью ушедший под собственную кожу, Вандер Глопп выполнял тяжелую работу механически, без участия души, и посему не слишком уставал. Вероятно, размышления его были плодотворны. И как знать, может быть, он открыл бы новейшую всеобщую теорию всего, если бы ванахеймскую грузовую галеру не захватил знаменитый пират-поэт Ритч Руфус. Всех пленников, согласных ему служить, Руфус напоил ромом, а несогласных выбросил за борт, без злобы и весело. Душегубство не опьяняло его.
— Я жажду интересного, — говаривал он. — Я хочу найти себе красивый остров в теплом море и стать его правителем. А разбой — это так, эпизод, каприз дженльмена. Я больше, чем пират, и этим хорош.
Остров так и не нашелся, и Руфус закончил так же, как и многие поэты — помер от белой горячки. Вандер Глопп не сумел до конца определить, кем он был, этот человек, — банальным неудачником в нарядном кафтане или тонкой, ранимой личностью? В одном он был уверен — красивый остров нужно иметь в себе самом, а не искать его в бескрайних волнах.
В Аквилонию Вандер Глопп попал через год после того, как «списался» с пиратского судна. Ремесло наемного солдата прельстило его простотой. Топать в хвосте колонны приходилось чаще, чем воевать, а марш-броски весьма способствуют размышлениям. Но подвернувшись ненароком под удар рыцарского копья, лежа на поле боя и вглядываясь в знакомые созвездия, искатель истины вдруг пересмотрел свою точку зрения. Собственная персона перестала казаться ему чем-то значимым, достойным изучения. Жизнь как таковая неожиданно увлекла Вандер Глоппа, и он радовался даже боли в пронзенных кишках. Следовало быстро приучить себя к мысли, что смерть — это тоже жизнь, хоть и другая, но некая маркитантка по имени Фарелла нашла его и втащила в свой возок.
— Если я выхожу тебя, обещай, что не удерешь! — сказала она
Вандер Глопп стал рассказывать ей о неожиданном своем открытии, на что она всплеснула руками и сказала:
— Ну вот, он бредит!
Каким образом Фарелла лечила его — неизвестно, но он не умер, а даже напротив — через два месяца был как новенький.
Смысл бытия открылся ему в обыкновенной земной любви, избавленной от мертвой романтической чешуи и зауми. В любви к женщине с крепкими ногами, бывалым лоном и практичным складом ума. Фарелла работала на войну, переходя от одной армии к другой.
— Подумаешь тоже, наших бьют! — фыркала она. — И новые станут нашими, стоит мне отдаться паре-другой солдат. Что те, что эти — все из одного теста.
Ее философия дала сбой всего однажды, но этого было достаточно: очередные «победители» в виде десятка одуревших молокососов захватили фургон, овладели маркитанткой по очереди и, возомнив себя настоящими «кровавыми псами», повесили ее на березе. Вандер Глопп вырвался, зарубил двоих и убежал.
Смысла более не было ни в жизни, ни в смерти. Стремясь оказаться подальше от всего знакомого и привычного, Вандер Глопп очутился на берегу полуденного студеного моря и жил тут уже лет десять. Он был и охотником, и старателем, и знахарем. Рубцы затянулись. Одних убивают серые сумерки без конца, а других, напротив — лечат от тоски. Большой Хелль пугал Вандер Глоп-па меньше всего. Впрочем, теперь он вообще ничего не боялся. Смыслом его жизни оказался внутренний покой, и Вандер Глопп обрел его.
Приятелей разбудил резкий, настырный звук: кто-то в кромешной темноте колотил в сигнальный гонг.
— Рановато для начала первой смены, — пробормотал Вандер Глопп.
— Это сигнал тревоги, — сказал варвар. — Что-то стряслось.
— Если это чья-то шутка, оторви шутнику... — хмуро пожелал сосед Конана. Варвар наскоро запахнулся в меховой плащ, пристегнул ножны и выскочил в обжигающий холодный мрак.
У дверей хозяйственного барака плясали огоньки трех факелов и передвигались еле различимые тени. Подойдя ближе, Конан разглядел Зеп-па, Микеля и Гонзу. Гонза был бледел, а Микеля тошнило — он мычал и падал, скрючившись. Тревожный гонг продолжал сотрясать ледяную ночь.
— Там внутри — старатель Скиба, — мрачно изрек Зепп. — Его убили.
— Можно было подождать с этим до утра. — Конан двинул плечом. — Скиба подрался с кем-то, его зарезали — ну и что? К чему будить весь лагерь?
— Его не зарезали.
— Значит, ему проломили голову.
— Нет, это другое, — сказал Зепп. — Совсем другое...
— Его разорвали, как кусок мяса, — проговорил Гонза. — Как сырую отбивную...
Микеля в очередной раз вывернуло.
— Кто это обнаружил? — спросил варвар.
— Мы втроем, — ответил Зепп за всех.
— Когда?
— Недавно. Перед началом смены мы хотели собраться и обсудить кое-что, что тебя не касается. Скиба шел впереди меня, а потом пропал. Мы ждали его здесь, пока не увидели, что дверь в барак открыта.
— Кто заглянул внутрь?
— Я. — Зепп засопел. — Посмотри сам, что с ним случилось. Человеку такое не под силу. Так что меня не подозревай.
Варвар отобрал у Ворчуна факел, отодвинул своего собеседника в сторону и вошел в барак.
Изувеченное тело лежало в двух шагах от порога в большой луже застывшей крови.
— Похоже на снежного леопарда, — сказал Гонза, стоя в дверях. — Глянь — вырван живот и оторвана мякоть бедра.
Конан осветил факелом заледенелые доски пола.
— Следы вовсе не похожи на леопарда, — отметил он. — Может, медведь...
1 2 3 4 5 6 7 8