https://wodolei.ru/catalog/vodonagrevateli/uzkie/
Ах, Франческа! В моем возрасте любить и быть любимым такой дивной, такой царственно прекрасной женщиной, как вы, — разве это не значит видеть все мои мечты сбывшимися? Любить вас той любовью, какою вы хотите, — разве это не значит быть застрахованным от Всяких сумасбродств? Разве это не значит отдаться всецело благородной страсти, которою потом можно будет гордиться, страсти, оставляющей такие чудные воспоминания! Если бы вы знали, какую новую прелесть, какую поэтичность приобрели для меня благодаря вам эти горы — и Пилат, и Риги, и это чудесное озеро…
— Я хочу это знать, — сказала она с чуть лукавым простодушием итальянки.
— — Знайте же, что эти дни всегда будут сиять в моей памяти, подобно бриллианту в диадеме королевы.
Вместо ответа Франческа положила свою руку на руку Родольфа.
— О дорогая, скажите: вы никогда не любили?
— Никогда!
— И вы позволите мне любить вас благородной любовью, ожидая, пока волею судьбы вы не станете моей?
Франческа слегка кивнула головой. Две крупные слезы скатились по щекам Родольфа.
— Что с вами? — спросила итальянка, на миг утратив свой царственный вид.
— У меня уже нет матери, и я не могу сказать ей, как я счастлив… Она покинула наш мир, не увидев того, что облегчило бы ее агонию…
— Чего же именно?
— Что ее любовь ко мне заменила другая, равная любовь.
— Povero mio! — воскликнула растроганная Франческа. — Поверьте мне, — продолжала она, помолчав, — когда женщина знает, что она для любящего — все на свете, что он одинок, лишен семьи, что у него в сердце нет ничего, кроме любви к ней, и он целиком, весь ей принадлежит, — это большое счастье, побуждающее к верности.
После такого разговора сердца влюбленных объемлет дивный покой, глубочайший душевный мир. Любовь нуждается в уверенности; такая уверенность присуща религиозному чувству, когда человек твердо знает, что бог ему воздаст. Только при таком сходстве с любовью к богу приобретает уверенность и земная любовь. Нужно самому испытать блаженство этих единственных в жизни минут, чтобы постичь его; оно не возвращается, как не возвращаются волнения юности. Верить женщине, сделать ее земным божеством, основой своей жизни, сокровенным предметом всех помыслов! Разве это не все равно, что родиться вторично? К любви юноши примешивается тогда частичка той любви, какую он питает к матери.
Некоторое время Родольф и Франческа хранили полное молчание, обмениваясь лишь взглядами, полными глубокого значения. Они без слов понимали друг друга, и красота окружающей природы, воспринятая их сердцами, помогала им навсегда запечатлеть в памяти даже самые мимолетные переживания этого часа, единственного в своем роде. Поведение Франчески было благородно, возвышенно, без всяких задних мыслей и кокетства. Это величие глубоко поразило Родольфа, понявшего всю разницу между француженкой и итальянкой. Водная гладь, земля, небо, любимая женщина — все это было величественно и в то же время дышало мягкостью; их любовь расцветала среди грандиозного и роскошного ландшафта. Суровость снежных вершин, их резкие линии, отчетливо выделявшиеся на лазурном фоне, напоминали Родольфу об условиях, ограничивавших его счастье; оно казалось ему такой же прекрасной страной, окруженной снежными горами.
Но это сладостное упоение было вскоре нарушено. Из Люцерна навстречу им плыла лодка: Джина, уже давно внимательно вглядывавшаяся в нее, сделала радостное движение, не забыв, однако, свою роль немой. Лодка приближалась, и наконец Франческа могла различить лица сидевших в ней людей.
— Тито! — воскликнула она, заметив среди них молодого человека.
Она вскочила, рискуя свалиться в воду, и, размахивая платком, продолжала кричать:
— Тито! Тито!
Тито приказал лодочникам грести быстрее, и вскоре обе лодки поравнялись. Итальянка и итальянец заговорили так быстро, на диалекте, столь мало знакомом человеку, знающему этот язык лишь по книгам и никогда не бывавшему в Италии, что Родольф ничего не мог ни понять, ни угадать из их разговора. Но красота Тито, фамильярность Франчески, радость Джины — все это его огорчило. Впрочем, тот не влюблен по-настоящему, кто не испытывает недовольства, видя, что его покидают ради кого бы то ни было. Тито торопливо бросил Джине кожаный мешочек, вероятно, с золотом, а Франческе передал пакет с письмами, за чтение которых она и принялась, махнув Тито рукой в знак прощания.
— Скорее возвращайтесь в Жерсо, — сказала лодочникам молодая женщина. — Я не хочу, чтобы мой бедный Эмилио томился лишних десять минут.
— Что случилось? — спросил Родольф, когда итальянка прочла последнее письмо.
— La liberta! — воскликнула она с энтузиазмом, — Е denaro! — ответила, как эхо, Джина, обретя дар слова.
— Да, — продолжала Франческа, — конец невзгодам! Я работаю уже почти целый год, и это уже начинает мне надоедать. Право, в писательницы я не гожусь.
— Кто этот Тито? — спросил Родольф.
— Секретарь финансового отдела бедной лавочки Колонна, иначе говоря, сын нашего ragionato. Бедняга! Сюда нельзя было приехать ни через Сен-Готард, ни через Мон-Сенис, ни через Симплон; он добрался морем, через Марсель, а затем ему пришлось пересечь всю Францию. Через три недели мы будем в Женеве. Конец нашим бедам! Ну, Родольф, — прибавила она, подметив облачко грусти на лице парижанина, — чем Женевское озеро хуже Фирвальдштетского?
— Мне все-таки трудно будет забыть прелестный домик Бергманов! — вздохнул Родольф, указывая на мыс.
— Приходите обедать к нам, чтобы у вас осталось побольше воспоминаний, povero mio, — ответила Франческа. — Сегодня для нас праздник, мы вне опасности. Мать пишет, что через год, возможно, мы будем уже амнистированы. О сага patria!
Эти слова вызвали слезы у Джины.
— Еще одна зима, и я умерла бы здесь! — заметила она.
— Бедная сицилийская козочка! — воскликнула Франческа, проведя рукой по голове Джины так нежно, что Родольфу невольно захотелось этой ласки, хотя в ней и не было любви.
Лодка причалила к берегу, Родольф соскочил на песок, подал итальянке руку, проводил ее до ворот дома Бергманов и побежал переодеваться, горя желанием вернуться как можно скорее.
Найдя книготорговца и его супругу на наружной галерее, Родольф еле сдержал удивленное восклицание при виде чудесной перемены, происшедшей с девяностолетним старцем благодаря хорошим вестям. Он увидел перед собою человека лет шестидесяти, прекрасно сохранившегося сухопарого итальянца, прямого, как палка. Его волосы оставались черными, хотя уже поредели и сквозь них просвечивал череп. У него были живые глаза, белые, целиком сохранившиеся зубы, лицо Цезаря, рот дипломата, улыбающийся слегка сардонической, обманчивой улыбкой, которою хорошо воспитанный человек маскирует свои настоящие чувства.
— Вот мой муж в его истинном облике, — сказала важно Франческа.
— Но это совсем другой человек, — возразил озадаченный Родольф.
— Совсем другой, — подтвердил книготорговец. — Я играл комедию, ведь я прекрасно умею гримироваться. Да, мне приходилось играть в Париже времен Империи с Бурьеном, княгиней Мюрат, госпожой д'Абрантес е tutti quanti. Все, чему даешь себе труд научиться в молодости, даже пустяки, впоследствии пригодится. Если бы моя жена не получила почти мужского воспитания, в противоположность обычно принятому в Италии, мне пришлось бы сделаться дровосеком, а то не на что было бы здесь жить. Франческа! Кто бы мог подумать, что ей придется когда-нибудь добывать для меня средства к жизни?
Слушая этого достойного книготорговца, столь непринужденного, приветливого и бодрого, Родольф вновь почуял какую-то мистификацию и настороженно молчал, как человек, которого провели.
— Che avete, signer? — простодушно спросила его Франческа. — Разве наше счастье огорчает вас?
— Но ваш муж еще молодой человек! — шепнул он ей на ухо.
Она залилась смехом, таким искренним и заразительным, что Родольф еще более смутился.
— Ему всего лишь шестьдесят пять лет, если хотите знать, — сказала она. — но, уверяю вас, это еще довольно… утешительно.
— Мне не нравится, что вы подшучиваете над святостью любви, условия которой поставили сами.
— Zitto! — воскликнула итальянка, топнув ногой и оглянувшись, не слушает ли их муж. — Никогда не нарушайте спокойствия души этого славного человека, чистосердечного, как ребенок: я делаю с ним все, что хочу. Он под моим покровительством, — прибавила она. — Если бы вы знали, как великодушно мой муж рисковал и жизнью и богатством из-за моего либерализма! Ведь он не разделяет моих политических взглядов. Разве это не любовь, господин француз? Но такова уж вся их семья. Та, которую любил младший брат Эмилио, изменила ему с красивым молодым человеком; мой деверь пронзил себе сердце кинжалом, сказав своему камердинеру за десять минут до смерти: «Я мог бы убить соперника, но это слишком опечалило бы mia diva».
В эту минуту Франческа казалась необычайно привлекательной: в ее поведении смешивались и благородство, и шутливость, и серьезность, и ребячливость. За обедом и в течение остального вечера царило веселье, объяснявшееся возвращением четы эмигрантов на родину, но огорчавшее Родольфа.
«Неужели она легкомысленна? — спрашивал он себя, возвращаясь в дом Штопферов. — Но она приняла участие в моей скорби, а я не разделяю ее радости!»
Родольф стал укорять себя, оправдывая эту женщину, сохранившую всю непосредственность девушки.
«В ней нет ни малейшего притворства, она вся отдается настроению минуты, — сказал он себе. — Разве можно ожидать от нее, чтобы она вела себя, как парижанка?»
И другой день и следующие, целых три недели, Родольф проводил все свое время в доме Бергманов: он невольно наблюдал за Франческой, хотя и не собирался этого делать. Иногда любовь не может обойтись без анализа. Молодой француз увидел, что Франческа неосторожна, как молодая девушка, и непосредственна, как женщина, еще никем не покоренная, которая иногда борется с любовью, а по временам не противится ей. Старик обращался с нею, как отец с дочерью, и Франческа явно испытывала к нему глубокую признательность, инстинктивно пробуждавшую в ней благородство. Эти отношения, эта женщина представляли для Родольфа непостижимую загадку, которую ему все более и более хотелось разгадать.
Последние дни были полны тайной радостью, смешанной с печалью, протестами и маленькими ссорами, имевшими для Родольфа и Франчески еще больше прелести, чем часы мирного согласия. Все больше и больше его пленяло чистосердечие любви, лишенной рассудочности, верной себе во всем, любви, уже способной вызывать ревность даже из-за пустяков!
— Вы очень любите роскошь! — сказал он однажды вечером Франческе, выражавшей желание поскорее уехать из Жерсо, где ей многого не хватало.
— Роскошь? — возразила она. — Я люблю ее, как люблю искусство, картины Рафаэля, красивых лошадей, чудную погоду. Неаполитанский залив… Эмилио, — обратилась она к мужу, — жаловалась ли я хоть на что-нибудь, пока мы нуждались?
— Ты не была бы сама собой, если б стала жаловаться — серьезно ответил старый книготорговец.
— В конце концов ведь стремление к роскоши вполне естественно для буржуа, — продолжала Франческа, лукаво взглянув на Родольфа и мужа. — Разве мои ноги (она протянула вперед прелестную ножку) созданы для того, чтобы уставать? Разве мои руки (она подала Родольфу одну из них) созданы для работы? Оставьте нас вдвоем, — попросила она мужа, — я хочу с ним поговорить.
Старик спокойно вернулся в гостиную; он вполне доверял жене.
— Я не хочу, — сказала итальянка, — чтобы вы поехали с нами в Женеву. Это город, где любят сплетничать. Хотя я выше подобных пустяков, но не желаю, чтобы мое имя порочили, это нужно не ради меня, а ради него. Моя гордость в том, чтобы этот старик, мой единственный покровитель к тому же, мог также гордиться мною. Мы уезжаем, а вы останьтесь здесь еще на несколько дней. Когда приедете в Женеву, повидайтесь сначала с моим мужем, пусть он представит вас мне. Скроем от взоров света нашу глубокую, неизменную любовь. Я люблю вас, вы знаете, и докажу это: в моем поведении вы не заметите ничего, что могло бы пробудить вашу ревность.
Она увлекла Родольфа в угол галереи, взяла обеими руками его голову, поцеловала в лоб и скрылась, оставив молодого человека в оцепенении.
На другой день Родольф узнал, что рано утром жильцы дома Бергманов уехали. С этой минуты пребывание в Жерсо показалось ему невыносимым, и он отправился в Веве самой длинной дорогой, но все же путешествуя быстрее, чем следовало бы. Плененный красотами озера, на берегах которого его ожидала прекрасная итальянка, он приехал в Женеву лишь к концу октября. Желая избежать неудобств, связанных с жизнью в городе, Родольф нанял комнату в доме, расположенном на 0-вив, за городской чертой. Поселившись там, он первым делом спросил хозяина, бывшего ювелира, не приезжали ли недавно в Женеву итальянские эмигранты, миланцы.
— Нет, насколько мне известно, — ответил хозяин. — Князь и княгиня Колонна, из Рима, сняли недавно на три года виллу Жанрено, одну из красивейших на озере.
Она находится между виллой Диодати и виллой Лафендедье, которая сдана виконтессе де Босеан. Князь Колонна приехал сюда, чтобы встретиться с дочерью и зятем, князем Гандольфини, неаполитанцем или, скорее, сицилийцем, бывшим сторонником короля Мюрата и жертвой последней революции. Гандольфини только что приехали в Женеву, но ведь они не миланцы. Пришлось много хлопотать и прибегнуть к покровительству папы, благоволящего к роду Колонна, пока иностранные державы и неаполитанский король не согласились, чтобы князь и княгиня Гандольфини поселились здесь. Женева ничего не хочет делать против воли Священного Союза, которому она обязана своей независимостью. Раздражать иностранные дворы не в наших интересах. Здесь много иностранцев: русских, англичан.
— Но есть же и женевцы?
— Да, сударь. Наше озеро так красиво! Лорд Байрон жил здесь около семи лет на вилле Диодати; ее теперь все посещают, как посещают Коппе и Ферней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Я хочу это знать, — сказала она с чуть лукавым простодушием итальянки.
— — Знайте же, что эти дни всегда будут сиять в моей памяти, подобно бриллианту в диадеме королевы.
Вместо ответа Франческа положила свою руку на руку Родольфа.
— О дорогая, скажите: вы никогда не любили?
— Никогда!
— И вы позволите мне любить вас благородной любовью, ожидая, пока волею судьбы вы не станете моей?
Франческа слегка кивнула головой. Две крупные слезы скатились по щекам Родольфа.
— Что с вами? — спросила итальянка, на миг утратив свой царственный вид.
— У меня уже нет матери, и я не могу сказать ей, как я счастлив… Она покинула наш мир, не увидев того, что облегчило бы ее агонию…
— Чего же именно?
— Что ее любовь ко мне заменила другая, равная любовь.
— Povero mio! — воскликнула растроганная Франческа. — Поверьте мне, — продолжала она, помолчав, — когда женщина знает, что она для любящего — все на свете, что он одинок, лишен семьи, что у него в сердце нет ничего, кроме любви к ней, и он целиком, весь ей принадлежит, — это большое счастье, побуждающее к верности.
После такого разговора сердца влюбленных объемлет дивный покой, глубочайший душевный мир. Любовь нуждается в уверенности; такая уверенность присуща религиозному чувству, когда человек твердо знает, что бог ему воздаст. Только при таком сходстве с любовью к богу приобретает уверенность и земная любовь. Нужно самому испытать блаженство этих единственных в жизни минут, чтобы постичь его; оно не возвращается, как не возвращаются волнения юности. Верить женщине, сделать ее земным божеством, основой своей жизни, сокровенным предметом всех помыслов! Разве это не все равно, что родиться вторично? К любви юноши примешивается тогда частичка той любви, какую он питает к матери.
Некоторое время Родольф и Франческа хранили полное молчание, обмениваясь лишь взглядами, полными глубокого значения. Они без слов понимали друг друга, и красота окружающей природы, воспринятая их сердцами, помогала им навсегда запечатлеть в памяти даже самые мимолетные переживания этого часа, единственного в своем роде. Поведение Франчески было благородно, возвышенно, без всяких задних мыслей и кокетства. Это величие глубоко поразило Родольфа, понявшего всю разницу между француженкой и итальянкой. Водная гладь, земля, небо, любимая женщина — все это было величественно и в то же время дышало мягкостью; их любовь расцветала среди грандиозного и роскошного ландшафта. Суровость снежных вершин, их резкие линии, отчетливо выделявшиеся на лазурном фоне, напоминали Родольфу об условиях, ограничивавших его счастье; оно казалось ему такой же прекрасной страной, окруженной снежными горами.
Но это сладостное упоение было вскоре нарушено. Из Люцерна навстречу им плыла лодка: Джина, уже давно внимательно вглядывавшаяся в нее, сделала радостное движение, не забыв, однако, свою роль немой. Лодка приближалась, и наконец Франческа могла различить лица сидевших в ней людей.
— Тито! — воскликнула она, заметив среди них молодого человека.
Она вскочила, рискуя свалиться в воду, и, размахивая платком, продолжала кричать:
— Тито! Тито!
Тито приказал лодочникам грести быстрее, и вскоре обе лодки поравнялись. Итальянка и итальянец заговорили так быстро, на диалекте, столь мало знакомом человеку, знающему этот язык лишь по книгам и никогда не бывавшему в Италии, что Родольф ничего не мог ни понять, ни угадать из их разговора. Но красота Тито, фамильярность Франчески, радость Джины — все это его огорчило. Впрочем, тот не влюблен по-настоящему, кто не испытывает недовольства, видя, что его покидают ради кого бы то ни было. Тито торопливо бросил Джине кожаный мешочек, вероятно, с золотом, а Франческе передал пакет с письмами, за чтение которых она и принялась, махнув Тито рукой в знак прощания.
— Скорее возвращайтесь в Жерсо, — сказала лодочникам молодая женщина. — Я не хочу, чтобы мой бедный Эмилио томился лишних десять минут.
— Что случилось? — спросил Родольф, когда итальянка прочла последнее письмо.
— La liberta! — воскликнула она с энтузиазмом, — Е denaro! — ответила, как эхо, Джина, обретя дар слова.
— Да, — продолжала Франческа, — конец невзгодам! Я работаю уже почти целый год, и это уже начинает мне надоедать. Право, в писательницы я не гожусь.
— Кто этот Тито? — спросил Родольф.
— Секретарь финансового отдела бедной лавочки Колонна, иначе говоря, сын нашего ragionato. Бедняга! Сюда нельзя было приехать ни через Сен-Готард, ни через Мон-Сенис, ни через Симплон; он добрался морем, через Марсель, а затем ему пришлось пересечь всю Францию. Через три недели мы будем в Женеве. Конец нашим бедам! Ну, Родольф, — прибавила она, подметив облачко грусти на лице парижанина, — чем Женевское озеро хуже Фирвальдштетского?
— Мне все-таки трудно будет забыть прелестный домик Бергманов! — вздохнул Родольф, указывая на мыс.
— Приходите обедать к нам, чтобы у вас осталось побольше воспоминаний, povero mio, — ответила Франческа. — Сегодня для нас праздник, мы вне опасности. Мать пишет, что через год, возможно, мы будем уже амнистированы. О сага patria!
Эти слова вызвали слезы у Джины.
— Еще одна зима, и я умерла бы здесь! — заметила она.
— Бедная сицилийская козочка! — воскликнула Франческа, проведя рукой по голове Джины так нежно, что Родольфу невольно захотелось этой ласки, хотя в ней и не было любви.
Лодка причалила к берегу, Родольф соскочил на песок, подал итальянке руку, проводил ее до ворот дома Бергманов и побежал переодеваться, горя желанием вернуться как можно скорее.
Найдя книготорговца и его супругу на наружной галерее, Родольф еле сдержал удивленное восклицание при виде чудесной перемены, происшедшей с девяностолетним старцем благодаря хорошим вестям. Он увидел перед собою человека лет шестидесяти, прекрасно сохранившегося сухопарого итальянца, прямого, как палка. Его волосы оставались черными, хотя уже поредели и сквозь них просвечивал череп. У него были живые глаза, белые, целиком сохранившиеся зубы, лицо Цезаря, рот дипломата, улыбающийся слегка сардонической, обманчивой улыбкой, которою хорошо воспитанный человек маскирует свои настоящие чувства.
— Вот мой муж в его истинном облике, — сказала важно Франческа.
— Но это совсем другой человек, — возразил озадаченный Родольф.
— Совсем другой, — подтвердил книготорговец. — Я играл комедию, ведь я прекрасно умею гримироваться. Да, мне приходилось играть в Париже времен Империи с Бурьеном, княгиней Мюрат, госпожой д'Абрантес е tutti quanti. Все, чему даешь себе труд научиться в молодости, даже пустяки, впоследствии пригодится. Если бы моя жена не получила почти мужского воспитания, в противоположность обычно принятому в Италии, мне пришлось бы сделаться дровосеком, а то не на что было бы здесь жить. Франческа! Кто бы мог подумать, что ей придется когда-нибудь добывать для меня средства к жизни?
Слушая этого достойного книготорговца, столь непринужденного, приветливого и бодрого, Родольф вновь почуял какую-то мистификацию и настороженно молчал, как человек, которого провели.
— Che avete, signer? — простодушно спросила его Франческа. — Разве наше счастье огорчает вас?
— Но ваш муж еще молодой человек! — шепнул он ей на ухо.
Она залилась смехом, таким искренним и заразительным, что Родольф еще более смутился.
— Ему всего лишь шестьдесят пять лет, если хотите знать, — сказала она. — но, уверяю вас, это еще довольно… утешительно.
— Мне не нравится, что вы подшучиваете над святостью любви, условия которой поставили сами.
— Zitto! — воскликнула итальянка, топнув ногой и оглянувшись, не слушает ли их муж. — Никогда не нарушайте спокойствия души этого славного человека, чистосердечного, как ребенок: я делаю с ним все, что хочу. Он под моим покровительством, — прибавила она. — Если бы вы знали, как великодушно мой муж рисковал и жизнью и богатством из-за моего либерализма! Ведь он не разделяет моих политических взглядов. Разве это не любовь, господин француз? Но такова уж вся их семья. Та, которую любил младший брат Эмилио, изменила ему с красивым молодым человеком; мой деверь пронзил себе сердце кинжалом, сказав своему камердинеру за десять минут до смерти: «Я мог бы убить соперника, но это слишком опечалило бы mia diva».
В эту минуту Франческа казалась необычайно привлекательной: в ее поведении смешивались и благородство, и шутливость, и серьезность, и ребячливость. За обедом и в течение остального вечера царило веселье, объяснявшееся возвращением четы эмигрантов на родину, но огорчавшее Родольфа.
«Неужели она легкомысленна? — спрашивал он себя, возвращаясь в дом Штопферов. — Но она приняла участие в моей скорби, а я не разделяю ее радости!»
Родольф стал укорять себя, оправдывая эту женщину, сохранившую всю непосредственность девушки.
«В ней нет ни малейшего притворства, она вся отдается настроению минуты, — сказал он себе. — Разве можно ожидать от нее, чтобы она вела себя, как парижанка?»
И другой день и следующие, целых три недели, Родольф проводил все свое время в доме Бергманов: он невольно наблюдал за Франческой, хотя и не собирался этого делать. Иногда любовь не может обойтись без анализа. Молодой француз увидел, что Франческа неосторожна, как молодая девушка, и непосредственна, как женщина, еще никем не покоренная, которая иногда борется с любовью, а по временам не противится ей. Старик обращался с нею, как отец с дочерью, и Франческа явно испытывала к нему глубокую признательность, инстинктивно пробуждавшую в ней благородство. Эти отношения, эта женщина представляли для Родольфа непостижимую загадку, которую ему все более и более хотелось разгадать.
Последние дни были полны тайной радостью, смешанной с печалью, протестами и маленькими ссорами, имевшими для Родольфа и Франчески еще больше прелести, чем часы мирного согласия. Все больше и больше его пленяло чистосердечие любви, лишенной рассудочности, верной себе во всем, любви, уже способной вызывать ревность даже из-за пустяков!
— Вы очень любите роскошь! — сказал он однажды вечером Франческе, выражавшей желание поскорее уехать из Жерсо, где ей многого не хватало.
— Роскошь? — возразила она. — Я люблю ее, как люблю искусство, картины Рафаэля, красивых лошадей, чудную погоду. Неаполитанский залив… Эмилио, — обратилась она к мужу, — жаловалась ли я хоть на что-нибудь, пока мы нуждались?
— Ты не была бы сама собой, если б стала жаловаться — серьезно ответил старый книготорговец.
— В конце концов ведь стремление к роскоши вполне естественно для буржуа, — продолжала Франческа, лукаво взглянув на Родольфа и мужа. — Разве мои ноги (она протянула вперед прелестную ножку) созданы для того, чтобы уставать? Разве мои руки (она подала Родольфу одну из них) созданы для работы? Оставьте нас вдвоем, — попросила она мужа, — я хочу с ним поговорить.
Старик спокойно вернулся в гостиную; он вполне доверял жене.
— Я не хочу, — сказала итальянка, — чтобы вы поехали с нами в Женеву. Это город, где любят сплетничать. Хотя я выше подобных пустяков, но не желаю, чтобы мое имя порочили, это нужно не ради меня, а ради него. Моя гордость в том, чтобы этот старик, мой единственный покровитель к тому же, мог также гордиться мною. Мы уезжаем, а вы останьтесь здесь еще на несколько дней. Когда приедете в Женеву, повидайтесь сначала с моим мужем, пусть он представит вас мне. Скроем от взоров света нашу глубокую, неизменную любовь. Я люблю вас, вы знаете, и докажу это: в моем поведении вы не заметите ничего, что могло бы пробудить вашу ревность.
Она увлекла Родольфа в угол галереи, взяла обеими руками его голову, поцеловала в лоб и скрылась, оставив молодого человека в оцепенении.
На другой день Родольф узнал, что рано утром жильцы дома Бергманов уехали. С этой минуты пребывание в Жерсо показалось ему невыносимым, и он отправился в Веве самой длинной дорогой, но все же путешествуя быстрее, чем следовало бы. Плененный красотами озера, на берегах которого его ожидала прекрасная итальянка, он приехал в Женеву лишь к концу октября. Желая избежать неудобств, связанных с жизнью в городе, Родольф нанял комнату в доме, расположенном на 0-вив, за городской чертой. Поселившись там, он первым делом спросил хозяина, бывшего ювелира, не приезжали ли недавно в Женеву итальянские эмигранты, миланцы.
— Нет, насколько мне известно, — ответил хозяин. — Князь и княгиня Колонна, из Рима, сняли недавно на три года виллу Жанрено, одну из красивейших на озере.
Она находится между виллой Диодати и виллой Лафендедье, которая сдана виконтессе де Босеан. Князь Колонна приехал сюда, чтобы встретиться с дочерью и зятем, князем Гандольфини, неаполитанцем или, скорее, сицилийцем, бывшим сторонником короля Мюрата и жертвой последней революции. Гандольфини только что приехали в Женеву, но ведь они не миланцы. Пришлось много хлопотать и прибегнуть к покровительству папы, благоволящего к роду Колонна, пока иностранные державы и неаполитанский король не согласились, чтобы князь и княгиня Гандольфини поселились здесь. Женева ничего не хочет делать против воли Священного Союза, которому она обязана своей независимостью. Раздражать иностранные дворы не в наших интересах. Здесь много иностранцев: русских, англичан.
— Но есть же и женевцы?
— Да, сударь. Наше озеро так красиво! Лорд Байрон жил здесь около семи лет на вилле Диодати; ее теперь все посещают, как посещают Коппе и Ферней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17