Порой, устав от превратностей литературной жизни, пресытившись, как куртизанка, наслаждением, Лусто выбирался из потока и присаживался на покатом бережку; покуривая сигару в своем садике, перед вечно зеленой лужайкой величиною с обеденный стол, он говорил близким приятелям – Натану и Бисиу:
– Как-то мы кончим? Седые волосы нас почтительнейше просят согласиться на вступление в брак!..
– Ба! Жениться всегда поспеем, если захотим заняться женитьбой, как занимаемся какой-нибудь драмой или книгой, – говорил Натан.
– А Флорина? – замечал Бисиу.
– У всякого из нас есть своя Флорина, – отвечал Этьен, бросая кончик сигары в газон и думая о г-же Шонтц.
Госпожа Шонтц была хорошенькая женщина и брала очень дорого за прокат своей красоты, оставляя собственность, как таковую, за Лусто, своим другом сердца. Как и все эти женщины, называемые «лоретками» по наименованию церкви Нотрдам-де-Лорет, вокруг которой они расселились, она жила на улице Флешье, в двух шагах от Лусто. Эта лоретка тешила свое самолюбие, поддразнивая подруг рассказами о любви, которую внушила человеку большого ума. Все эти подробности о жизни и финансовом положении Лусто необходимы потому, что и безденежье и это безалаберное существование журналиста, который никак не мог обойтись без парижской роскоши, должны были жестоко отразиться на будущем Дины.
Те, кому знакома парижская богема, теперь поймут, каким образом журналист, снова окунувшийся в привычную литературную среду, мог уже через две недели смеяться над «своей баронессой» в кругу приятелей и даже с госпожой Шонтц. А тем, кто найдет этот поступок бесчестным, пожалуй, бесполезно приводить несостоятельные в их глазах оправдания.
– Что ты делал в Сансере? – спросил Висну у Лусто, когда они встретились.
– Я оказал услугу трем славным провинциалам, – ответил он, – одному податному инспектору, одному юному родственнику и одному прокурору, которые десять лет кружили вокруг сто первой из тех десятых муз, что украшают собой департаменты, но не решались к ней прикоснуться, как не решаются прикоснуться к красиво поданному десерту, пока какой-нибудь человек без предрассудков не разрежет его ножом…
– Бедный мальчик! – сказал Бисиу. – Я так и знал, что цель твоей поездки в Сансер – пустить свой ум на подножный корм.
– Дорогой мой, твоя шутка настолько же противна, насколько моя муза прекрасна, – ответил Лусто. – Спроси у Бьяншона.
– Муза и поэт… – заметил Бисиу. – Значит, твое приключение было вроде гомеопатического лечения?
На десятый день Лусто получил письмо с почтовым штемпелем Сансера.
– Что ж! Прочтем, – вздохнул Лусто. – «Бесценный друг, идол моего сердца и моей души…» Двадцать страниц, исписанных мелким почерком! По одной на день, и все помечены полночью! Она пишет мне, когда остается одна… Бедняжка! Ага! Постскриптум: «Я не смею просить тебя писать мне, как я пишу, ежедневно; но я надеюсь получать от моего возлюбленного две строки в неделю, чтобы душа моя была спокойна…» Как жалко это сжигать! Здорово написано, – подумал Лусто, бросая после прочтения все десять листков в огонь. – Эта женщина рождена, чтобы быть переписчицей.
Лусто не особенно боялся г-жи Шонтц, которая любила его «ради него самого»; но он заместил своего приятеля в сердце одной маркизы. Эта маркиза, женщина, ведущая довольно независимый образ жизни, случалось, неожиданно приезжала к нему вечером, в фиакре, под вуалем и позволяла себе, в качестве читающей дамы, копаться во всех его ящиках. Восемь дней спустя Лусто, уже едва помнивший Дину, был потрясен новым пакетом из Сансера. Восемь листков! Шестнадцать страниц! Он услышал на лестнице женские шаги, подумал, что маркиза приехала с визитом запросто, и бросил эти восхитительные и прелестные доказательства любви в огонь… не читая.
– Письмо от женщины! – воскликнула г-жа Шонтц входя. – Бумага и сургуч очень уж хорошо пахнут…
– Сударь, пожалуйте, – сказал почтовый рассыльный, поставив в передней две громаднейшие корзины. – Все уплачено. Будьте добры расписаться в книге.
– Все уплачено! – воскликнула г-жа Шонтц. – Это может быть только из Сансера.
– Так точно, сударыня, – сказал рассыльный.
– Твоя десятая муза – очень умная женщина, – сказала лоретка, распаковывая одну из корзин, пока Лусто расписывался. – Одобряю музу, знающую хозяйство, умеющую все делать: и жирные кляксы и жирные паштеты. О, какие дивные цветы!.. – воскликнула она, открыв вторую корзину. – Во всем Париже нет красивее!.. Что такое? Что такое? Заяц, куропатки, полкозленка! Мы пригласим твоих друзей и устроим чудный обед. У твоей Атали просто талант к приготовлению козлятины!
Лусто ответил Дине, однако ответ его был продиктован не сердцем, а только умом. Но тем пагубнее было письмо – оно стало похоже на письмо Мирабо к Софи. Стиль истинно влюбленных прозрачен. Это чистая вода, сквозь которую видна глубь сердца между двумя берегами, украшенными милым вздором и усыпанными цветами души, рождающимися ежедневно, полными пьянящего очарования – но только для двух существ. Поэтому, если любовное письмо способно доставить удовольствие третьему лицу, прочитавшему его, оно наверняка продиктовано рассудком, а не чувством. Но женщины всегда попадутся на эту удочку: им тогда кажется, что они-то и есть единственный источник этого вдохновения.
К концу декабря Лусто совсем перестал читать письма Дины, которые накапливались в никогда не запиравшемся ящике комода, под его рубашками, пропитывая их запахом духов. Лусто представился один из тех редких случаев, которые богема никогда не должна упускать. В середине этого месяца г-жа Шонтц, принимавшая большое участие в судьбе Лусто, прислала сказать, что просит его зайти к ней как-нибудь утром по делу.
– Мой дорогой, ты можешь жениться, – сказала она ему.
– К счастью, мог не один раз, моя дорогая!
– Когда я говорю «жениться», это значит выгодно жениться. Предрассудков у тебя нет, говорить можно прямо. Дело в следующем. Одна молодая особа согрешила, а мать не подозревает даже о первом поцелуе. Отец, честный, почтенный нотариус, имел благоразумие не дать делу никакой огласки. Он хочет в две недели выдать дочь замуж, приданого дает сто пятьдесят тысяч франков, потому что у него еще трое детей; но… он не дурак! – он дает в придачу еще сто тысяч франков с рук на руки, в возмещение ущерба. Речь идет о семействе, принадлежащем к старинной парижской буржуазии, квартал Ломбар…
– Хорошо, но почему же не женится любовник?
– Умер.
– Ну и роман! Только на улице Ломбар еще могут происходить подобные вещи…
– Уж не вообразил ли ты, что ревнивый брат убил соблазнителя?.. Молодой человек глупейшим образом умер от плеврита, который схватил, выходя из театра. Старший письмоводитель, без гроша за душой, этот молодец вздумал соблазнить девушку, чтобы получить контору отца. Вот она, небесная кара!
– Откуда ты все это знаешь?
– От Малаги, нотариус – ее покровитель.
– А, так это Кардо, сын того старичка с косичкой и в пудре – первого друга Флорентины?..
– Он самый! У Малаги любовник – восемнадцатилетний мозгляк музыкант; по совести говоря, она не может женить его в таком возрасте: у нее еще нет никакого повода желать ему зла. Кроме того, господин Кардо ищет человека по меньшей мере лет тридцати. Этому нотариусу, по-моему, будет очень лестно иметь зятем знаменитость. Итак, пораскинь умом, дружок! Ну, представь себе: долги твои уплачены, ты сразу богатеешь на двенадцать тысяч франков ренты, и ты избавлен от неприятности стать отцом – вот сколько выгод! И кроме того, ты женишься не на безутешной вдове. У них пятьдесят тысяч франков дохода, не считая конторы; значит, придет день, когда ты получишь еще никак не меньше пятнадцати тысяч ренты, вдобавок ты попадаешь в семью, которая в политическом мире занимает не последнее место: Кардо – шурин старика Камюзо, депутата, который так долго жил с Фанни Бопре.
– Да, – сказал Лусто, – Камюзо-отец женился на старшей дочери покойного папаши Кардо, и они вместе повесничали.
– Так вот, – продолжала г-жа Шонтц, – госпожа Кардо, жена нотариуса, – урожденная Шифревиль. Это, знаешь, химические фабриканты, нынешние аристократы, да какие! Господа Поташ! Это дурная сторона: у тебя будет ужасная теща… О, эта женщина убила бы дочь, если б узнала, что она «в таком положении»… Старуха Кардо ханжа, у нее губы, как две выцветшие розовенькие тесемочки. Такого кутилу, как ты, эта женщина ни за что не согласится ввести в семью. Из самых добрых побуждений она разнюхает все о твоем холостяцком житье и узнает твое прошлое. Но Кардо говорит, что пустит в ход отцовскую власть. Бедняге придется несколько дней полюбезничать со своей супругой, с этой деревяшкой, дружочек! Малага с ней встречалась и прозвала ее «церковной шваброй». Кардо сорок лет, он будет мэром своего округа, а может статься, и депутатом. Он предлагает вместо ста тысяч франков прехорошенький домик на улице Сен-Лазар, с двором и садом; особнячок обошелся ему всего в шестьдесят тысяч франков во время июльской кутерьмы; он тебе его продаст – вот и будет повод разок-другой зайти к нему, поглядеть на дочь, понравиться матери… Госпожа Кардо поверит, что ты со средствами. Слушай, ты в этом особнячке заживешь, как принц! По ходатайству Камюзо тебя назначат библиотекарем в министерство, где нет ни одной книги. Так что, если ты вложишь свои деньги в газету, у тебя будет десять тысяч франков ренты, зарабатываешь ты шесть тысяч, твоя библиотека даст тебе четыре… Найди-ка получше! А женишься на непорочной овечке, так она через два года может превратиться в женщину легкого поведения… Чего тебе бояться? Того, что ты получишь прибыль раньше времени? Но это модно! Если хочешь меня послушаться, завтра же пойди обедать к Малаге. Увидишь там своего будущего тестя, он поймет, что кто-то проболтался, и кто ж, как не Малага? А на нее он не может сердиться, и ты тогда хозяин положения. Что же до твоей жены… Подумаешь!.. Зато ее грешок даст тебе право сохранить холостяцкие привычки…
– Ах! Твои слова бьют прямо в цель, как пушечное ядро.
– Я люблю тебя ради тебя, вот и все, и я рассудительна. Ну что ты сидишь, точно какой-то Абд-эль-Кадер57 из кабинета восковых фигур? Раздумывать тут нечего. Орел или решка – вот брак. Тебе выпал орел, правда?
– Ответ получишь завтра, – сказал Лусто.
– Лучше бы сейчас, Малага за тебя вечером замолвит словечко.
– Ну, хорошо, согласен!..
Лусто провел вечер за длинным письмом к маркизе, в котором излагал причины, заставляющие его жениться: вечная бедность, леность воображения, седые волосы, усталость моральная и физическая – словом, четыре страницы причин.
«А Дине я пошлю извещение о бракосочетании, – решил он. – Недаром Бисиу говорит, что в умении рвать путы любви мне нет подобного».
Лусто, который сначала ломался сам перед собой, наутро дошел до того, что уже стал бояться, как бы этот брак не расстроился. Поэтому он очень был мил с нотариусом.
– Я встречался, – сказал он ему, – с вашим батюшкой у Флорентины, а с вами, должно быть, – у мадемуазель Тюрке. На ловца и зверь бежит! Папаша Кардо, – простите, но мы так его называли, – был добряк и философ. В те годы Флорина, Флорентина, Туллия, Корали и Мариетта были неразлучны, как пять пальцев одной руки… С тех пор прошло пятнадцать лет. Вы понимаете, что пора безумств для меня миновала… Тогда меня влекло наслаждение, теперь я честолюбив; но мы живем в такое время, когда, чтобы достичь видного положения, надо быть чистым от долгов, иметь состояние, жену и детей. Если я плачу ценз,58 если я хозяин газеты, а не редактор, я могу стать депутатом, как и всякий другой!
Нотариус Кардо оценил это исповедание веры. Лусто показал товар лицом, он понравился нотариусу, который, как нетрудно догадаться, чувствовал себя непринужденнее с человеком, знавшим тайны его отца, чем с кем бы то ни было другим. На следующий день Лусто был принят в лоно семейства, как покупщик дома на улице Сен-Лазар; через три дня он был приглашен на обед.
Кардо жил поблизости от площади Шатле. Все в его старом доме говорило о богатстве и бережливости. Малейшая позолота была скрыта под зеленым газом. Мебель стояла в чехлах. Если вы не чувствовали никакого беспокойства за благосостояние этого дома, то позыв к зевоте вы чувствовали с первого же получаса. Скука восседала на всех диванах. Драпировки висели уныло. Столовая походила на столовую Гарпагона59. Если бы Лусто и не знал о Малаге, то по одному взгляду на это семейство он бы понял, что жизнь нотариуса разворачивается на иных подмостках. Журналист обратил внимание на высокую молодую блондинку с застенчивым и томным взглядом голубых глаз. Он понравился ее старшему брату, четвертому письмоводителю конторы, которого манила в свои сети литературная слава, но ему предстояло стать преемником Кардо. Младшей сестре исполнилось двенадцать лет. Напустив на себя иезуитское смирение, Лусто изобразил перед г-жой Кардо человека религиозного и монархиста, был сдержан, приторно сладок, солиден, учтив.
На двадцатый день знакомства, после четвертого обеда, Фелиси Кардо, украдкой наблюдавшая Лусто, принесла ему чашку кофе в оконную нишу и сказала тихонько, со слезами на глазах;
– Всю жизнь, сударь, я вам буду благодарна за ваше самоотверженное отношение к бедной девушке…
Лусто был растроган, столько чувства выразилось в ее взгляде, голосе, позе. «Она составила бы счастье честного человека», – подумал он, пожав ей руку вместо ответа.
Госпожа Кардо считала своего зятя человеком с большим будущим; но среди всех великолепных качеств, которые она в нем предполагала, ее особенно восхищала его нравственность. Подученный беспутным нотариусом, Этьен поклялся, что у него нет ни незаконных детей, ни связи, которая могла бы омрачить будущее ее дорогой Фелиси.
– Вам, быть может, кажется, что я несколько преувеличиваю, – говорила ханжа журналисту, – но когда выдаешь замуж такую жемчужину, как моя Фелиси, надо позаботиться о ее будущем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26