Не успел я моргнуть, как оно уже исчезло бесследно. Эта злобная ухмыляющаяся физиономия преследовала меня потом не один день, то и дело возникая перед глазами. Я так никогда и не смог ее забыть.
14
После того сна я начал подозревать, что в драме, в которую меня угораздило ввязаться, есть и другие тайные участники. То, что Лора сказала про Стюарта, звучало довольно убедительно. Значит, его убил кто-то другой. Кто? Может быть, тот толстяк? Или таинственные Они? Я решил позвонить Киферу и узнать, не удалось ли ему тем временем отыскать убийцу менее экзотического. Голос его в телефонной трубке звучал как-то непривычно, во всяком случае, развязности в нем не ощущалось.
– Доннелли? – спросил он удивленно.
– Да, вы, наверное, помните… мы обедали вместе.
– Не помню. Вы уверены, что вам нужен именно я?
– Постойте… ну как же… дело Стюарта!
– Дело Стюарта закрыто.
– Вы нашли подозреваемого?
– У нас есть признание. Она уже в лечебнице. Вам лучше поговорить с моим руководством.
– Вы говорили с Лорой?
– С кем?
Я взорвался.
– Господи Иисусе! Да что там у вас происходит!
Он повесил трубку. Я позвонил его начальству и все выяснил. Дело закрыто: признание по всем правилам. Буйная пациентка, недавно выписанная, решила отомстить. Никаких тайн. Лору он хорошо помнил. Ее показания подтвердились. Моя секретарша проверила расписание терапевтических сеансов, экспертиза подтвердила время смерти. Алиби полное. Лора проходила по делу только как свидетель.
Мой приятель в клинике сказал, что убийцу можно навестить: она любила поговорить с новыми людьми. На пути туда я с удивлением почувствовал, что нервничаю. В голову постоянно лезли всякие дела – заехать туда, захватить то или это, как будто ангел-хранитель дергал меня за рукав и шептал на ухо: «Давай вернемся, что нам там делать, своих проблем, что ли, не хватает?» Я так давно не был в лечебнице, что уже и забыл, какое неприятное чувство она у меня вызывала.
Работа с невменяемыми преступниками ни для кого даром не проходит. Эти люди не просто оскорбляют наши моральные принципы, они подрывают веру в равновесие вселенной. Я до сих пор с трудом верю, что выдержал там целых четыре года: два уборщиком, до того, как получил ученую степень, и еще два консультантом. Впервые я туда попал благодаря любезности правительства США, которое предложило мне эту работу в качестве альтернативной службы, когда мой отказ идти воевать по религиозным соображениям был признан официально. Я принял назначение с христианским смирением, воображая себя пророком Даниилом во рву львином. Однако подвести теологическую базу под свои подвиги на этом поприще оказалось не так-то просто. Любовь к ближнему здесь явно помочь не могла: я ненавидел моих подопечных лютой ненавистью, и причину нетрудно попять. Людям свойственно иметь моральные принципы, в отсутствие которых они не считали бы зло чем-то ненормальным, чуждым, воспринимали бы его как обычный повседневный факт. Вот почему, когда я вижу какого-нибудь педофила, у меня по спине бегут мурашки, а встретив взгляд садиста-извращенца, с трудом подавляю желание развернуться и бежать со всех ног. Мой хрупкий заслон из веры и пацифизма оказался слишком слаб. Внешне заключенные выглядели нормальными людьми. Они играли в шахматы, шутили, вешали над кроватью семейные фотографии. Я наблюдал за ними и диву давался. Что заставило их совершать эти жуткие преступления? Надлом психики? Или, наоборот, сама болезнь явилась результатом болезни? Кто они: изгои общества, изменившие его устоям, или козлы отпущения больной упадочной цивилизации? Может быть, те внутренние побуждения, которые ими двигали, обусловлены высшими потребностями эволюции – к примеру, необходимостью реализовать, выплеснуть наружу некие темные фантазии коллективного бессознательного? Постепенно я и сам перестал считать зло исключением, странностью, которую можно понять и отнестись к ней снисходительно, наподобие того, как Пентагон отнесся к моему пацифизму, и даже не проявлением человеческой слабости. К моему собственному ужасу, оно начало казаться мне одной из граней Бога.
Однажды ночью я, как обычно, мыл полы в коридоре. На скамейке в углу сидел священник в черном. Пришел кого-то исповедовать? Такие визиты не были редкостью, но только не в два часа ночи. Он спокойно читал «Тайм».
– Вы позволите? – обратился я к нему, показывая на пол и ведро с водой.
– Конечно, пожалуйста, – вежливо кивнул он и поднял ноги на скамейку.
К тому времени я уже довольно ловко управлялся со шваброй и даже научился сворачивать тряпку наподобие листа Мебиуса, что, как известно, дает наилучшие результаты. Работа была почти закончена, когда священник неожиданно обратился ко мне:
– Вам приходилось видеть серийных убийц? – Опершись на швабру, я взглянул на него. – У них одинаковые лица.
– В каком смысле?
– У всех что-то детское во взгляде. Озорство и невинность. Как будто так и не выросли. Они мне напоминают людей, потерявших веру. Чего-то не хватает.
– Никогда не обращал внимания, – ответил я. – Вы, наверное, здесь впервые?
– Да.
Наконец-то у меня появилась возможность похвастаться своим опытом.
– К такому не сразу привыкаешь, – кивнул я. Мы представились друг другу.
– Здесь странно пахнет… или мне кажется? – поморщился он.
– Есть немного, – согласился я.
Чем именно пахло в том заведении, я так никогда и не смог понять и долго привыкал. То ли горелым, то ли сладким, вроде жженого сахара.
– Вы когда-нибудь задумывались о тех, кто порвал с церковью? – спросил он. – Чем они заменяют веру?
– Не знаю, не думал.
– Мне кажется, они пытаются найти причину страданий. Мой опыт говорит, что большинство уходит от веры как раз из-за страданий. Мало ли что бывает. Умерший ребенок. Мать, лежащая в коме. Убитый друг…
Над этим вопросом мой новый знакомый, видимо, размышлял немало. Я опустил швабру в ведро и, прислонившись к стене, разглядывал его. Седые курчавые волосы, налитые кровью щеки с лопнувшими сосудами…
– Страдание есть цена, которую мы платим за свободу воли, не так ли? – заметил я, показывая, что тоже не лыком шит.
Лицо священника просветлело.
– Так вы католик? – воскликнул он. Я солидно кивнул. – Очень правильно вы сказали. Но я имел в виду другое. Человек способен переносить любую боль, любые страдания, если только чувствует, что они имеют какой-то смысл, объяснение. Иной даже предпочтет такое объяснение избавлению от боли! Пусть это будет наказание, испытание – что угодно. Однако если Бог допускает страдания невинных, человеку кажется, будто его предали, и он впадает в гнев. Он ощущает себя брошенным ребенком.
– Тайна жертвы Христовой в двух словах, – кивнул я. Он рассмеялся, но как-то печально.
– Извините. Так похоже на нас, католиков. Слишком любим обобщать и мыслить афоризмами. Скоро попытаемся передать весь смысл этого мира одними знаками препинания. Тем не менее вы абсолютно правы. Вот она, главная загадка: как могут страдания невинного Сына Божьего явиться высшим актом любви и милосердия?
– И как же тут быть?
– Разве вы не видите? Это же очевидно. Все дело в ложных допущениях. С какой стати люди вообще ожидают какой-то любви и справедливости? Почему они ставят Бога на одну доску с родителями, не оправдавшими их ожиданий? Как будто вопрос о смысле страданий может иметь лишь два ответа! Два выхода: свобода воли и… отсутствие Бога. Они забывают про третью дверь.
– Какую?
– Странный Бог! Непостижимый Бог! Столь же непонятный для нас, как гигантский спрут для жаворонка.
– Интересно…
– Может быть, наша реальность для него, к примеру, все равно что для нас сны. – Глаза священника расширились, он облизнул губы, очевидно, наслаждаясь новизной идеи. – Может быть, мы и есть его сны! Мальчик, которому снится кошмар, и наш мир и есть этот кошмар. Потому он так и пассивен, потому и не может управлять нами. Он так же бездумно жесток и в то же время нежен, как любой ребенок. И только мы можем его разбудить!
– Вы иезуит? – спросил я.
– Нет, я заключенный, – ответил он. Тут только я заметил, что его рука прикована наручниками к поручню скамейки. – Осужден за растление малолетних.
Во время работы в лечебнице началось мое приобщение к новым тайнам, заменившим старые изжитые аксиомы. Именно там я потерял веру и девственность, начал курить и нашел свое истинное призвание. Из памяти уже выветрился тот запах, я больше не ощущал каждодневного мощного влияния этих зловещих стен, но тело еще помнило и реагировало на его близость приступами острой тревоги. Так мы приближаемся к священным местам – с почтением и в то же время с трепетом, не зная, что нас там ждет.
Моя встреча с убийцей Стюарта продолжалась всего около четверти часа. Мы разговаривали через толстую решетку в комнате с голыми белеными стенами. В воздухе стоял резкий запах хвойного дезодоранта. Это была молодая женщина с растрепанными волосами. Из-под казенного голубого комбинезона выглядывала ночная рубашка. Женщина все время улыбалась. У меня за спиной маячил вооруженный охранник.
– Вы врач? – спросила она сразу.
– Да, – солгал я.
– Наверное, кто-то очень важный?
– Да нет, не очень.
– Мы виделись прежде?
– Нет. Это вы убили доктора Стюарта? Ее улыбка стала еще шире.
– Классно получилось. Ни ушей, ни члена. Хи-хи-хи. Они все напечатали как было.
– Его убили вы?
– Но я же все подписала, так ведь?
– Вы?
– Он говорил, что любит меня, что я красивая. Хотел, чтобы я ему помогла.
– Стюарт говорил это многим женщинам, Он был плохой человек.
– Да. Он заслужил свою смерть. Поэтому в ночь, когда было совершено преступление, я проникла в дом жертвы, изуродовала его тело и сломала ему шею. Вы читали газеты? Там все написано. Классно получилось.
– Значит, это сделали вы?
– Наверное. Он заслужил.
– Почему вы признались в убийстве? Она задумчиво подняла глаза к потолку.
– Здесь хорошо. Очень чисто. – Потом лукаво улыбнулась. – А ты вовсе не врач. Но ты мне нравишься. – Глаза се заблестели, губы затрепетали. – Я тебя люблю, я всегда тебя любила! Сходим на матч с «Тиграми»?
– Само собой, – кивнул я.
– А ты меня любишь?
– Конечно.
Это была ложь, но не совсем. Бедное изломанное создание, у меня слезы наворачивались на глаза. Женщина принялась суетливо приглаживать свои грязные спутанные волосы.
– Я снова буду красивой, – пообещала она, заискивающе улыбаясь. – Теперь снов больше нет, и…
Я похолодел.
– Каких снов?
– Их нет, они закончились. Уже не больно.
– Закончились?
– Не все, только плохие. Хорошие остались.
– Вот и славно, – кивнул я, почувствовав, что по спине бежит струйка пота. – А почему они закончились?
Она нежно погладила прутья решетки. Руки совсем тоненькие, вряд ли такими можно что-то сломать, тем более шею.
– Потому что я подписала.
– Признание?
– Подписала, и их больше не стало. Я проглотил комок.
– Плохих снов?
– Да. – Она жадно вглядывалась мне в лицо, пытаясь отыскать то, чего так и не смогла ни от кого получить. – Ты меня любишь?
– Очень.
Она дотронулась сквозь решетку до моей руки.
– Помоги мне.
Меня все еще трясло, когда часом позже ко мне в клинику явился неожиданный посетитель. Уж его я никак не ожидай увидеть, тем более в шесть вечера в пятницу.
Кифер робко остановился в дверях. На нем был серый спортивный костюм и темные очки с большими стеклами.
– Секретарь сказала, что прием уже окончен, – проговорил он.
– Да, – ответил я и начал демонстративно сгребать бумаги со стола.
– Мне нужно с вами поговорить.
– Значит, вы меня вспомнили? – поднял я брови.
– Я сейчас все объясню. По телефону было нельзя.
– Почему?
– Я присяду?
Я указал на кресло, и он устало опустился на него, нервно поигрывая дешевыми наручными часами.
– Курить у вас можно?
Я пододвинул пепельницу. Сделав затяжку на полсигареты, Кифер выпустил в потолок гигантское облако дыма. В кресле на фоне окна он казался куда меньше ростом и напоминал алкоголика в первую неделю после завязки: та же робость, неловкие движения, трясущиеся руки.
– Так что? – нетерпеливо спросил я. Он, казалось, еще больше съежился под моим взглядом.
– Мне надо поговорить.
– Это я уже помял.
– В смысле, поговорить с профессионалом.
– Вы имеете в виду психотерапию?
Передо мной сидел как будто совсем другой человек.
– Да. Сколько это будет стоить?
– У меня сейчас все время расписано, но я могу рекомендовать кого-нибудь…
Кифер решительно помотал головой. Лицо его налилось краской, словно он долго сдерживал дыхание.
– Нет. Только вы.
– Успокойтесь, – сказал я. – Давайте поговорим, у меня есть еще немного времени.
– Спасибо, – выдавил он, чуть не плача.
– Господи Иисусе! Что случилось?
– Много чего. Я не мог… Трудно сразу.
– Не спешите, спокойнее, время есть.
– У меня много всего на совести. Я должен кому-нибудь рассказать.
Вы бы удивились, узнав, сколько пациентов начинают вот так же, с признания, и как редко оказывается, что суть их проблем именно в этих «грехах». Обычно такое признание призвано заслонить нечто куда более существенное. Придавленные грязевым оползнем, мы начинаем беспокоиться о запачканной одежде. В такой ситуации грех, в котором мы видим первопричину своих несчастий, – это только дверь, ведущая в темный бездонный подвал. Мы рады заклеймить себя как угодно, лишь бы не становиться в собственных глазах жертвой.
– Я вас слушаю, – кивнул я.
– Я был во Вьетнаме, – начал Кифер. – Попал в разведку. Вы… вы воевали?
– Нет, я отказался по религиозным соображениям. Два года мыл полы в психушке.
– Вот как? – протянул он. – В те времена я назвал бы вас трусом. Теперь нет – слишком много повидал трусов в военной форме. Они идут на войну не из храбрости, а потому что боятся. Боятся того, что подумают их дружки, если они останутся… Я пот даже медали получал, а трусил все время как последняя свинья. Слыхали о спецзаданиях – «найти и уничтожить»? – Я кивнул. – Ну вот, а у нас было «найти и смыться». – Он затянулся еще раз и раздавил окурок в пепельнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37