рассказ
Он открыл старую, трухлявую калитку и вышел на тротуар. Неширокая асфальтированная улица тянулась и направо и налево. Ему было безразлично куда, поэтому выбор направления не составил особой заботы. Он вспомнил, что и в детстве не возникала перед ним проблема направления: к морю можно любым путем!
Небольшие квадратные кварталы, на которые нехитро поделен город, расположены как бы лицом к морю. И каждый житель на досуге невольно шагал к берегу. Во всяком случае, мужская часть населения. Приморский бульвар со стародавних времен — место для встреч и бесед. А встречи, как известно, бывают разные: деловые и неделовые. И те и другие удобнее всего проводить под пальмами, на виду у моря. Или за чашкой кофе или чая — тоже под пальмами и тоже на виду у моря.
Прежде перед калиткой всегда стояла лужа. Иногда — в засушливое лето — лужа испарялась и на ее месте появлялся толстый слой пыли, мелкой, как пудра. Ноги утопали в ней почти так же, как в луже. В ныли этой часто резвились куры, а лужей наслаждались свиньи.
Он достал сигарету и закурил. Подумал: «Как давно это было». Если считать — пальцев не хватит. Но ежели проверить отрезок времени сердцем — совсем недавно: вчера! Вот как быстротечны дни!
Он решил про себя: «Мой городок уже не тот, каким был четыре десятка лет назад». В самом деле: мощеные улицы заасфальтированы; пыльные, которые не имели никакого покрытия, аккуратно замощены; луж нет и в помине, хорошо работает ливневая канализация; пустыри превращены в скверы. И многое другое... Теперь уже это не городок, а город, и вырос он почти втрое. Очень много новых домов — правда, в большинстве только двухэтажных и трехэтажных; много магазинов с витринами из зеркальных стекол. И еще нечто примечательное: стало много незнакомых людей. То ли дети подросли, так что их не узнать, то ли понаехали откуда-то. Скорее всего первое. А может, и то и другое... И «мой город» становится просто «городом»...
Он периодически наезжал сюда. И каждый раз отмечал что-то новое — словно на ребячьем лице, которое быстро мужает. «Это шагает жизнь, и шаги ее — шаги саженьи», — почти цитатой подытожил он свои немудрящие наблюдения...
Стоял горячий май. Высокомерные тополя и мрачные кипарисы окаймляли улицу с обеих сторон. От соседнего квартала доносился шум моторов грузовых машин. Это наверняка были дизеля. И от шума этого становилось еще жарче.
Он был одет в легкую белую рубашку. Однако она казалась не по сезону теплой: немного поотвык от местного климата — знойного и влажного. Но в тепле все-таки приятно. Шел медленно, почти без цели. Сама по себе эта улица его детства не вызывала особых эмоций — прошла пора сантиментов, душа сделалась менее чувствительной к разного рода лирике. И длинная дорога, которую он прошагал почти за шесть десятков, уже не представлялась ему ни слишком длинной, ни чем-то особенной.
Скажем, раньше на этом месте была грязная булыжная мостовая, а сейчас чистый асфальт. А как должно быть? Не наоборот же! Это было бы вопреки закону поступательного движения всего сущего... «Только так», — сказал он себе.
Сигарета погасла, и он остановился, чтобы зажечь спичку. В это время к нему чуть ли не вплотную подкатила машина. Малолитражка. В окно просунулась лохматая голова.
— Тополиная улица — эта самая?!
Он подумал. А лохматая голова нетерпеливо повторила:
— Я спрашиваю: эта улица Тополиная?
Он спокойно прикурил от спички, погасил ее и вложил в коробок. И решил немного съязвить:
— А почему она должна быть Тополиной?
— Потому что здесь растут тополя.
— Нет, эта — не Тополиная.
— А какая же?
Он мог бы и дальше отвечать в тон лохматой дерзкой голове. Но не было охоты.
— Молодой человек, вы ищете Тополиную? Так какая вам разница, как называется эта улица? Допустим, Дубовая.
— От дуба слышу! — раздалось из автомашины. И водитель дал газу.
Очень чесались руки, чтобы, как в детстве, запустить вдогонку нахалу эдакую плоскую гальку. Но ее не оказалось поблизости — вокруг же асфальт!
Он еще медленнее зашагал дальше, подставляя лицо весеннему южному солнцу. Ему казалось, что через поры скорее проникнет внутрь сила солнечного тепла и разольется по всему телу, как сила коньячная, если разом опрокинуть рюмку. Не тянуть ее, подобно европейцам, медленно, а разом. Именно разом!
Он шел мимо деревянного забора, за которым что-то строили. Работал башенный кран, раздавались звонки, а вслед за звонками медленно поднимались в небо бетонные плиты.
Он пересек улицу, пропустив грузовик с бревнами, повернул за угол. Сторона была теневая, и жгло не так, как на той улице, которую только что оставил за собой. Отсюда рукой было подать до крохотной пристани, почему-то именовавшейся портом. К порту были приписаны несколько шлюпок и одна самоходная баржа. Да еще пара глиссеров для катания. Начальник порта ходил с золочеными нашивками и курил трубку, похожую на жирный вопросительный знак...
Вдруг он остановился возле кипариса. Перед домом, что напротив, через улицу. Это было одноэтажное каменное строение. Оно выходило облупившимися фасадами на две улицы, перекрещивающиеся между собой под прямым углом. Семь окон по переднему фасаду. Столько же на боковом. Дом этот всю жизнь был приземистым, как всякий одноэтажный дом на низком фундаменте. Но после того как улицу и тротуар заасфальтировали, дом как бы еще глубже врос в землю, уменьшился в размере. Железная кровля его давно не крашена. Оконные лепные наличники — всю жизнь убогие — с годами не стали лучше. Сверху донизу — между вторым и третьим окном — чернела трещина. Оконные рамы едко-синеватого цвета.
Он бросил сигарету. Пятерней расправил поседевшие волосы. И улыбнулся: казалось, повстречался со старым знакомым. Внимательно водил взглядом по стенам, покрашенным известкой, по плохо застекленным окнам, по крыше. Он приметил, что с правой стороны устроен контрфорс, которого прежде, кажется, не было. А может быть, и был? Воды же утекло так много!
В этом доме до революции был бордель. Позже его вроде бы закрыли. Но в годы нэпа в окнах нет-нет да появлялись хорошо причесанные и сильно накрашенные женские головки. А еще позже дом как бы замер: то ли опустел вовсе, то ли хозяйка его вела все те же старые дела, однако ловко маскируясь. Ребята с соседней улицы, в том числе и он сам, не раз прибегали к этому дому и почему-то били камнями стекла. Но никто не останавливал их, никто не грозил из окон, никто не пытался искать виновников. Не знал он тогда, что такое бордель, и кидал камни только по примеру других мальчишек, одним ухом прослышавших об этом доме и его обитательницах что-то недозволенное, постыдное.
Он медленно двигался к дому, широко улыбаясь давнишним детским выходкам и силясь угадать, в какое окно он некогда угодил камнем.На одном из окон не было занавесок. А может быть, их просто раздвинули. За окном стояла девушка. Такая медноволосая. Такая пронзительно красивая, что он на мгновение замер.
Девушка, несомненно, увидела его. Но сделала вид, что ей все безразлично. Ведь не будет же она обращать внимание на выходки каких-то чудаков. Она оставалась безучастной, подчеркнуто безучастной.
Он притворился, что интересуется больше домом, чем ею. Отходил в сторону — влево и вправо, наклонял голову набок, будто изучал что-то. С чисто архитектурной точки зрения. Но взгляды его она не могла не перехватить. Девушка не выдержала и чуть усмехнулась. Поправила локон на лбу. Стала вполоборота, будто ее фотографировали.
Он, чуточку осмелев, приблизился к ее окну, с трудом разыгрывая из себя любителя старинных построек. А потом уставился на нее удивленным взглядом. Не приличествующим его возрасту. Надеялся, что она обратит на него внимание, по девушка держалась стойко. Возможно, привыкла к подобным выходкам. А может быть, уж очень нахальным оказался этот моложавый, но наверняка пожилой человек. Она скосила зеленоватые глаза, остановила на нем взгляд. И он оробел. Вынужден был оставить свои позиции — не разыгрывать же из себя испанского гранда под окном красавицы!
Он пошел дальше, убыстряя шаг, а перед его мысленным взором все стояла, как живая, эта медноволосая девушка с зеленоватыми глазами.Вот впереди сверкнуло море золотом солнечных бликов, и финиковая пальма вознеслась над асфальтом!
Улица упиралась в бульвар. Бульвар узенькой полосой тянулся вдоль высокого берега. Внизу неширокий песчаный пляж — и море. Сверху, с берега, можно было обозреть весь пляж из конца в конец. Время от времени здесь почему-то запрещали купаться, приглашая всех на медицинский пляж, который в двух километрах отсюда. Поговаривали, что голые тела смущают гуляющую публику. Потом о запрете забывали. Более того, на территории пляжа возводили различные ларьки с газированной водой и фруктами «для обслуживания купающихся».
Некогда на бульваре стояла раковина для оркестра. По воскресным дням играл духовой оркестр — местный или пожарной команды. Чем ближе к бульвару, тем больше замедлял он шаг. Шел точно с опаской, будто входил в чей-то чужой дом, где не видно хозяев и оттого приходится прислушиваться к каждому шороху. Его не было здесь несколько лет. Да и приезжал он тогда по грустному поводу: хоронить отца. Была зима, и после похорон только раз показался
он на бульваре, чтобы повидать знакомых. И подумал тогда: почему это место так взволновало его? Прошли годы, и снова он здесь, и снова по грустному поводу. Но теперь на улице весна в разгаре, море сверкает, небеса сияют, земля в ярко-зеленом убранстве!
Здесь вкусно пахло турецким кофе. Даже в будний день с утра велись беседы и опустошались одна за другой чашечки с темно-коричневой жидкостью. Недолго думая, он присоединился к любителям кофе и стал подыскивать себе местечко за высокими круглыми столиками.
Вдруг его крепко обхватили за плечи. Он чуть не расплескал кофе.Рыжий веснушчатый человек чмокнул его в щеку.
— Мой дорогой Закан! — воскликнул рыжий. Закан обернулся.
— Заканбей! — продолжал рыжий. — Так вот, Закан, где ты!
Закан, Заканбей, держал в одной руке кофе, в другой — стакан с водою. Ему несподручно было разговаривать. И он продолжал поиски свободного местечка.
— Сюда, — сказал рыжий. — Сколько же времени я не видел тебя? А? Так забываются друзья!
Заканбей, встрече с которым очень обрадовался рыжий, не сразу узнал своего друга. Рыжий это понял.
— Да, — сказал он с горечью, — время идет. От меня остался только рыжий цвет.
— Почему же? — неуверенно начал Заканбей.
— Так угадай, кто я?
— Кто? — Заканбей улыбнулся. — Зачем мне угадывать? — А сам, с трудом напрягая память, побежал назад по шатким ступенькам лет, мимо тысячи знакомых лиц. Эти большие глаза, конечно, знакомы Заканбею... Рыжим, то есть абсолютно рыжим, был только Григорий Груапш. Его так и звали: Рыжий. И этот наверняка был Григорием Груапшем. И Заканбей назвал это имя.
— Да, — сказал Груапш, — это я, Рыжий. Именно я, но обезображенный годами до крайней степени.
— Я бы не сказал, — заметил Заканбей, в душе совершенно согласный с тем, что говорил о себе Груапш. — Дай-ка возьму кофе и для тебя.
— Не надо, — воспротивился Груапш. — Я пью с самого утра. Уже сердце колотится, как сумасшедшее.
Заканбей, фамилия которого была Пате-ипа, был высокий, сухощавый, смуглый, горбоносый, черный с густой проседью. Груапш рядом с ним выглядел чересчур рыжим. И ростом был пониже, и коренаст. Рыжее лицо было в морщинах, пересекающихся чуть ли не под прямым углом. Казалось, кто-то набросил ему на лицо непонятно для чего сотканную грубую сетку. Через эту сетку трудно было распознать некогда неуемного живчика — большого шалуна, если не сказать — хулигана.
— Слушай, Закан, — сказал Груапш, и от него повеяло винным перегаром, — ты совсем исчез с нашего горизонта? Совсем позабыл родные места...
— Да нет, — возразил Пате-ипа, прихлебывая горячий кофе, — просто некогда. Сам знаешь — строительство.
— Ты где-то далеко, говорят.
— Не очень. В Свердловске. Рыжий присвистнул:
— Ничего себе — не очень! Это очень и очень далеко. С нашей, абхазской, точки зрения... На краю света... Что, разве не так?
— Вот что, — сказал Пате-ипа, — мне неудобно: я пью, а ты при сем присутствуешь.
— Не обращай внимания...
— Я пойду к стойке и возьму чего-нибудь.
Груапш махнул рукой. Но на всякий случай поинтересовался:
— Чего бы тебе хотелось?
— Коньяку, например.
— Нету коньяку. Здесь запрещено. А впрочем... — Рыжий подмигнул. — Сейчас сообразим... Тебе бутылочку?
— Именно.
Рыжий поискал кого-то глазами и подозвал к себе молодого человека — маленького, чумазого, с очень белыми зубами и голубыми глазками.
— Эй, Обезьяна, — дружески обратился к нему Рыжий, — а ну-ка, соображай: нужна бутылка.
— Чего? — осклабился Обезьяна, чем-то действительно неуловимо напоминавший нашего далекого предка.
— Чего, чего! — передразнил Рыжий. — Коньяку или водки. Но лучше коньяку.
Пате-ипа сунул Обезьяне десятку, и тот медленно побрел к стойке, которая помещалась в стеклянном павильоне.
— Этот из-под земли добудет, — сказал Рыжий. — Твоя семья здесь?
— Нет, там, на Урале.
— На отдых приехал?
— Нет, померла мать. На днях похоронил.
— Бог ты мой! — воскликнул Рыжий. - Как это случилось? Я ничего и не знал... Прими мое глубочайшее соболезнование. — Он обошел стол, обнял Пате-ипа и поцеловал в щеку.
Потом вернулся на свое место.
— Почему же я все-таки не знал об этом? — сказал Рыжий. — Я непременно пришел бы на похороны.
— Она умерла в деревне. Далеко в горах. У сестры.
— И там же похоронили?.. Пате-ипа кивнул.
Рыжий помолчал немного и вдруг спросил:
— Помнишь, как инжир воровали в твоем дворе?
— Еще бы!
— Твоя несчастная мать гоняла нас. — Рыжий попросил сигарету. Он продолжал: — Мы, помнится, и тогда курили. Покуривали. Особенно я. Послушай, разве это было не вчера?
— Вполне возможно, что вчера.
— Мы курили, ругались матом, по не пили...
— Нет, не пили, — подтвердил Пате-ипа.
— Не такие уж плохие мы были.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15