– Ушла вместе со всеми, когда тут разъезжали с мегафонами. Вздор все это! Куда уходить-то?
Она ушла. Не дождалась меня. Ей стало страшно. А я-то сам, разве я не просидел четыре дня, забаррикадировавшись в отеле, где страх не давал мне даже открыть ставни?
– А вы, вы предпочли остаться?
У него вид, как будто ему предложили нечто дурно пахнущее.
– Дело в том, что я терпеть не могу толпу. Во время исхода в 1940 году – я тогда был совсем мальчишкой – мне все ноги отдавили. Каждый божий день, в течение недель, масса людей наступали мне на ноги! Кстати, хотите знать, где они все оказались, кто послушался этих, с мегафонами? В лагерях.
– В лагерях?
– Да, в концлагерях. И вот этого я как раз понять не могу. Устроив массовую бойню, звинчи проявили заботу об оставшихся. Как только мы перестали сопротивляться, они прекратили избиение. Странно, да?
Он раскуривает погасшую сигару.
– Вы думаете, я тут сиднем сидел? Ошибаетесь. Я выходил. Сначала разгуливал пешком, потом стащил велосипед, а потом – даже машину. И не для того, чтобы убежать. Чтобы смотреть. Я видел такое, такое… Ну и зрелище, скажу я вам! Вы в метро не спускались? Там тысячи сожженных звинчей. Идешь по колено в этой каше. Они устроили там свои первые колонии. А армия залила напалмом все входы и вентиляционные колодцы… Ну а потом, естественно, уж позвинчало, так позвинчало!
Я разговаривал также с массой людей: с военными, с ребятами из Гражданской обороны, с химиками, биологами, другими учеными… Все пытались найти хоть какое-нибудь средство… Кое-кто говорил о контакте, о переговорах… Жалкий лепет! Звинчи и попытки не сделали вступить в контакт. Они приходят, звинчат, и все! Некоторые утверждают: они организованы, значит разумны. Все правильно! Муравьи и пчелы тоже, в конце концов!.. Но взгляните-ка на это с другой стороны: представьте себе, что в глазах звинчей мы – это муравьи. Что человеку стоит разворошить муравейник? И потом, у вас когда-нибудь возникало желание сесть с муравьями за стол переговоров?
Он встает, непринужденно открывает мой бар и достает два стакана. Плеснув туда немного виски, говорит:
– Я экономлю. Виски мало осталось. Знаете, эти звинчи, в общем-то, меня весьма интересуют. Чего они хотят? Нам даже неизвестно, откуда они. С одного из спутников Юпитера, по словам какого-то ученого. Я его слышал по радио, когда оно еще работало. Но он-то откуда знает, я вас спрашиваю? Во всяком случае, несомненно одно: как мыслящие существа мы их абсолютно не интересуем. Похоже, они даже не заметили этой нашей особенности, которой мы так гордимся. Они, без сомнения, также разумны, но совершенно по-другому. Настолько, что нет даже смысла сравнивать.
Он тыкает в меня окурком сигары.
– Вы видели, чтобы звинч зашел в какой-нибудь дом? Заинтересовался каким-нибудь механизмом? Попытался завести автомобиль? Проявил хоть тень любопытства перед пулеметом или телефоном-автоматом? Нет. Если бы не корабли, на которых они прилетели, можно было бы подумать, что им неизвестно даже само понятие техники. Нет, о машинах для звинчания я забыл, но кто-нибудь может похвастаться, что видел хотя бы одну из них? Я слышал, как один биолог утверждал, что достаточно им зазвинчить хором, и результат будет тот же. Так что из этого следует?
Он продолжает говорить как бы сам с собой, перебирая вслух мысли, заполнившие его часы и дни одиночества.
– Они даже не пытались восстановить или просто занять разрушенные города. Даже колонии в метро были временными. Единственное, что они сделали, так это возвели в сельской местности свои поселения – груды желтоватых желатинообразных коконов. Коллективистская деятельность, чисто функциональная цивилизация, чьи законы существования совершенно недоступны человеческому разуму.
Он ударяет себя по колену.
– И все-таки, черт возьми, раз они явились к нам из такого далека, должна же быть на это какая-то причина!
Я допиваю виски и резко встаю.
– Я не намерен искать эту причину здесь, в пьяной болтовне. Я хочу найти свою жену.
Он небрежно вскидывает руку, делая вид, что отдает мне честь.
– Удачи, благородный супруг! Поплотней закройте дверь за собой.
– Те лагеря, о которых вы говорили, где они находятся?
– В пригороде. Собственно говоря, это не совсем лагеря. Больше похоже на цыганский табор или стоянку туристов. Ни заборов, ни колючей проволоки. Только звинчи вокруг сторожат. Я наблюдал за таким лагерем в бинокль с крыши одного из ближайших зданий. Люди выглядят неплохо. Есть полевая кухня. Жизнь организуется. Я видел женщин, стирающих белье в корытах, мужчин, играющих в шары. Видел и детей.
Он замолчал. В его глазах вновь появился тоскливый жар, который я заметил вначале.
– И не уговаривайте меня пойти вместе с вами. Я не пойду.
Эти бараки, палатки, развешенное белье, играющие ребятишки, а вокруг эта гигантская саранча…
Его передергивает от отвращения.
– Люди под стражей у… у этого… Вот что ужаснее всего – ужаснее, чем разрушенные дома, чем трупы на улицах, чем лишившиеся рассудка солдаты, чем вонь в метро… Я и видеть этот лагерь больше не хочу.
– Если я увижу там жену, смогу ли я к ней пройти?
– Ну, еще бы! Уж в чем, в чем, а в сообразительности звинчам не откажешь! Пока я был там, на крыше, я видел, как многие, изголодавшись, шли туда на запах похлебки. Но вот выйти оттуда… Нет, я не пойду с вами, лучше сдохну здесь от голода и жажды.
Поставив стакан, я медленно направляюсь к двери, но оборачиваюсь на его внезапный смех.
– Держу пари, что вы не читали моих книг. А вы знаете, что я писал? Со смеху помрешь: научную фантастику!
Я не могу удержаться от улыбки.
– Вы не смотрели на кухне, на верхней полке шкафа? Там должна быть еще целая бутылка.

Я не добрался до лагеря. Все случилось гораздо раньше. Человек шагал посреди улицы совершенно открыто, без всяких признаков предосторожности. Неужели достаточно надеть фуражку, опоясать себя портупеей и повесить на плечо карабин, чтобы вышагивать с такой пренебрежительной уверенностью, с таким показным безразличием ко всему окружающему, с такой убежденностью в собственной неуязвимости?
Однако когда я окликнул его, он мгновенно, с внушающей уважение ловкостью, взял оружие на изготовку.
Я вышел из-за автобуса со спущенными шинами, где спрятался, услышав его шаги.
– Что вы здесь делаете? Почему вы не в лагере вместе со всеми?
Держа палец на спусковом крючке, он не сводил с меня глаз.
– Я как раз ищу лагерь, в котором моя жена. Я должен ее найти, понимаете?
Он слегка расслабился. Губы расплылись в улыбке.
– Вы действительно хотите попасть в лагерь?
– В тот, где находится моя жена – да. Мне нужно ее найти. Ведь война кончилась?
Улыбка стала еще шире.
– Уж это точно! И теперь ее долго не будет! А раз вам так хочется попасть в лагерь, ну что ж, мы вас туда доставим.
Вновь закинув карабин на плечо, он обернулся. Еще один человек, низкого роста, щуплый, в очках, с сильными стеклами, в клетчатом пиджаке, показался из-за угла разграбленной булочной. За его узкими плечами нелепо торчала казавшаяся огромной винтовка. За ним – еще пятеро, но без оружия, с понурым видом и угрюмой тоской в глазах. Шедшие за ними подталкивали их в спину дулами автоматов.
– Этот господин хочет попасть в лагерь!
Это было сказано таким тоном, что у меня мороз пробежал по коже. Вооруженные люди еле сдержали улыбку, а остальные ошарашенно уставились на меня. Что же касается близорукого коротышки, то он прямо-таки взвизгнул от восторга.
– Доброволец! Вот это да!
Человек в фуражке поклонился с напускной вежливостью.
– Не позволит ли господин обыскать себя?
Коротышка стал неумело обшаривать мои карманы. Вытащив в конце концов бумажник, он пересмотрел его содержимое, закрыл его и протянул обратно. Но когда я попытался взять бумажник, он выскользнул у него из рук, и я почти уверен, что сделано это было намеренно. Я нагнулся с чувством, что это какой-то кошмарный сон, что я всего лишь персонаж мною же выдуманного фильма ужасов. Едва я дотронулся до бумажника, как ударом ноги тот был отброшен на середину улицы. Я выпрямился. За стеклами, толстыми, как иллюминаторы, глаза коротышки походили на рыбьи. В них не было ни злобы, ни дружелюбия.
Теперь я шагаю вместе со всеми. Человек в фуражке идет в пятидесяти метрах впереди нас, выбирая дорогу среди развалин. Близорукий коротышка и автоматчики гурьбой идут за нами.
– Что это вы? Рехнулись или что?
Это мой сосед шепчет, еле шевеля губами и не поворачивая ко мне головы. На отвороте его синего форменного пиджака сверкает значок работника общественного транспорта. Чтобы было незаметно, как дрожат его руки, он сцепил их за спиной.
– Я хочу найти свою жену. Она наверняка в лагере.
– Моя жена тоже была в лагере. Вместе со мной. Но вчера они пришли за ней.
– Звинчи?
– Нет. Конечно, нет. Звинчи не входят в лагерь. Они только караулят снаружи. Вот эти приходят.
– Вот эти люди. Но кто они? Я думал…
Он горько смеется.
– Видели этого коротышку в очках? Не вздумайте спорить с ним, выполняйте все, что он скажет. Я видел, как он застрелил из своей винтовки двух женщин, пытавшихся убежать из лагеря.
Тошнота подступает к горлу. Мне казалось, что гнуснее звинчей ничего быть не может. Но звинчи – не люди.
– А куда они нас ведут?
– Не знаю. Когда эти типы уводили группу вроде нашей, она уже не возвращалась. Я напрасно ждал жену, она так и не вернулась.
– Может быть, они просто переводят нас из одного лагеря в другой? Может быть, мы как раз идем в лагерь, где сейчас ваша жена?
Он пожимает плечами.
– Это несерьезно. Вы же видели, как эти твари все уничтожили за четыре дня. И потом, вы же видите этих типов, что нас стерегут. И если нас куда-то ведут, значит это нужно звинчам. Иначе и быть не может.
– Если это действительно так, то почему бы не сбежать? Он смотрит на меня со слабой улыбкой.
– Ну что ж, попробуйте!

У входа в цирк сидят несколько звинчей. Это первые, которых я вижу после тех, что сжег сегодня утром у отеля. Похолодев, я встаю как вкопаннный. Не столько страх, сколько непреодолимое отвращение пригвоздило меня к земле.
Толчок в спину и голос близорукого коротышки:
– Шевелись! Не проглотят они тебя!
Его товарищи прыскают со смеху.
Откуда идет этот странный шум, объемный и легкий одновременно, похожий на пение сверчков в ландах Прованса?
Из цирка? И откуда этот тяжелый запах, густой и пресный, какой-то зеленый запах?..
Первое, что бросилось мне в глаза, – решетка, окружающая арену. И в этой клетке – звинч. Выпрямившись во весь рост, с вытянутыми вперед верхними конечностями, он медленно поворачивался вокруг своей оси. И волосы зашевелились у меня на голове: лицом к нему медленно двигался по кругу человек со штык-ножом в руке!
«Господи, боже мой!» – выдыхает кто-то рядом, в то время как наши стражи вталкивают нас в бокс. Как зачарованный, я подхожу к решетке. За ней по-прежнему друг против друга – человек и звинч. Оба настороженно следят за каждым движением соперника, выбирают момент. Торс человека обнажен. По нему струится пот. На ногах – кожаные гетры. Это военный. Не знаю, что мне видится в его безумных глазах: животный ужас или отвага отчаяния. И то, и другое, вероятно.
Внезапно конечности, зазубренные, как полотно пилы, разрезают воздух. С изумительной ловкостью человек отпрыгивает в сторону. На его плече – глубокая царапина.
Мягкий шелест, висящий в воздухе, внезапно усиливается, и тут я замечаю то, что поначалу страшный спектакль в клетке заслонил от меня. Звинчи. Они здесь, на трибунах, в полутьме, окружающей арену. Их сотни и сотни. Замерли, целиком поглощенные зрелищем.
Но не это самое страшное: среди звинчей, то там, то здесь, я вижу бледное от томительного наслаждения лицо, полуоткрытый рот, застывшие в ожидании глаза. Люди. Среди них – несколько женщин. Одна из них нарядилась, как на праздник. На ней белая шляпа и великолепная брошь на отвороте костюма. Я не могу оторвать глаз от этой броши.
Опять воздух вибрирует от возбужденного шелеста. Женщина с брошкой вскрикивает. Человек в клетке вырывается из губительных объятий в тот момент, когда крючковатый клюв уже готов схватить его за шею. Кровь течет из его разодранной спины. Даже с того места, где я нахожусь, слышно его свистящее дыхание.
– Сейчас ваша очередь! Готовьтесь!
Человек в фуражке смотрит на нас сквозь решетку, за которой мы находимся. Беззлобная улыбка открывает его неровные зубы.
– Вы не можете этого допустить! Нельзя! Разве вы не понимаете?
Один из моих товарищей по несчастью, толстяк в очках без оправы, которые он поминутно то снимал, то снова надевал, трясет решетку.
– Вы не можете! Вы такой же человек, как и мы! Тот отступает на шаг.
– Почему же это не могу? Ведь все по правилам. Во-первых, вам дают штык. А потом, противник не имеет права звинчать. Так же как и зрители, конечно.
И добавляет, отвернувшись:
– Что вы себе думаете? Я что ли придумал эту игру?
Остальные пленники тоже бросаются на решетку. Один из них, высокий юноша в джинсах, упав на колени, разражается истерическими рыданиями. Только мужчина в синей форме, тот, с которым я разговаривал, остается в стороне. Бледный, с помертвевшим лицом, он стоит, закрыв глаза. Если бы не он, я бы тоже вцепился в решетку и вопил бы, как все остальные.
Вдруг шелест сменяется мощным гудением, как будто кто-то растревожил гигантский улей. Невольно я бросаю взгляд на арену. Солдату удалось вскочить на спину своему противнику. Его мужество просто удивительно. Такая воля к жизни при отсутствии всякой надежды.
Дальше все происходит очень быстро. Взмах штыка, и голова звинча отлетает, как футбольный мяч, в то время как человек, сброшенный последней мощной судорогой, катится по опилкам. Он встает, подбегает к обезглавленному телу, бьет штыком в зеленое брюхо, из которого вываливаются внутренности. Но все уже кончено. Только по длинным зазубренным конечностям пробегает еле заметная дрожь. Ничего не слышно, кроме лихорадочного гудения. Но вот голос человека в фуражке:
1 2 3