Я думал, нас привезут к какому-нибудь дому, мы разденемся и в белых рубашках станем дарить бойцам наши кисеты; наверное, и Анна Николаевна думала так, раз велела нам одеться получше, но то, что мы увидели, было совсем по-другому. Совсем.
Слева коричневой стеной был поезд, обыкновенный поезд – одна к одной стояли теплушки. А справа, выстроившись в черные квадраты, стояли бойцы. Правда, у них не было оружия, но во всем остальном это были настоящие бойцы – зеленые шинели, черные сапоги, серые ушанки со звездочками. Звездочки мерцали в свете вечерних фонарей, и казалось, что это сверкают маленькие кристаллики. Перед каждым квадратом бойцов стояли командиры, туго перетянутые ремнями. На командирах были белые полушубки.
Наш очкастый офицер, похожий на завуча или директора школы, подбежал к кучке военных в белых полушубках. Это были тоже командиры, но они стояли не в строю, а отдельно. Наш очкастый держал руку у шапки, что-то говорил, мы не слышали – что, и когда кончил, военный в полушубке, которому он докладывал, пошел к нам.
Приблизившись, он козырнул Анне Николаевне, а потом нам – каждому в отдельности.
– Полковник Николаев! – сказал он и протянул руку Вовке.
– Крошкин! – ответил Вовка и добавил: – Ученик первого класса.
Полковник не рассмеялся, не улыбнулся даже, козырнул и мне, а потом спросил Анну Николаевну:
– Разрешите начинать?
Будто Анна Николаевна была генералом, а мы с Вовкой хоть, может, и не генералами, но важными командирами.
Анна Николаевна кивнула, а полковник Николаев шагнул вперед и крикнул раскатистым голосом:
– Товар-рищи бойцы! К нам приехали представители одной из школ города, где сформирована наша часть. Они вручат вам кисеты, которые сшили ребята этой школы. Скажем же им спасибо!
Настала недолгая пауза, я ждал, что скажет еще полковник Николаев, но он молчал. И вдруг… Вдруг… Я никогда не забуду этого, сколько бы времени ни прошло с тех пор, потому что забыть этого нельзя.
Мгновенье была тишина, и вдруг раздался рокот. Сперва я не понял ничего. А когда понял, заревел. Не выдержали нервы. Над площадкой, где стояли бойцы, неслось раскатистое, громовое, мощное:
– У-у-р-р-а-а-а!
Ура! Бойцы кричали «ура»!
Они кричали это нам. Анне Николаевне и нам с Вовкой, каким-то там первоклашкам.
Я пробовал успокоиться, кусал губы, но слезы лились из меня сами.
Наконец все стихло, и полковник Николаев приказал негромко:
– Действуйте!
Я схватил несколько наполненных табаком кисетов и бросился к солдатскому строю, на ходу размазывая слезы. Мне было стыдно этих слез, таких неподходящих в торжественную минуту, и я совал кисеты, не глядя на бойцов. Меня похлопывали по плечам, какой-то боец даже поцеловал, а я все шел с опущенной головой, боясь, что солдаты разглядят мои мокрые щеки.
Неожиданно кто-то крепко взял меня за плечо. Я протянул кисет, шагнул было дальше, но крепкая рука не отпускала меня.
Я поднял голову. Отец! Это был отец!
Я снова скорчил гримасу – что-то много сегодня обрушилось на меня событий, – но отец присел на корточки, поближе ко мне, и повторил:
– Ну, ну, сын! Помни, что я сказал!
Я вспомнил. Он говорил про бессилие. Про бессилие и силу, которая лишь одна может одолеть бессилие. Я кивнул, вздохнул облегченно и обернулся. Вовка раздавал уже пустые кисеты, ему помогали Анна Николаевна и тот очкастый офицер.
– Иди – сказал мне отец, как бы снова подталкивая. – Иди, у тебя дело!
Но я не мог шагнуть.
– Иди! – приказал отец.
– Хорошо, – ответил я ему и позвал: – Папа!
– Что? – спросил отец, улыбаясь.
– Покажи, где он?
Отец понял и сунул руку в карман. Он вытащил кисет, и я разглядел на нем свои слова: «Смерть фашисту!».
– Возвращайся! – шепнул я, и отец кивнул.
– Хорошо! – сказал он. – А ты напиши. Напиши, когда не упадешь.
Я кивнул и махнул отцу, отступая. Мне надо было раздать еще целую стопку пустых кисетов.
Я шел вдоль строя, раздавая наши кисеты, и смотрел теперь в лица бойцов. Они кивали, они улыбались, они говорили – «Учись, сынок!», говорили, прочитав мою надпись, – «Не сомневайся, будем бить фашиста!», а я шел и шел, раздавая кисеты, как раздают награды, пока не послышалась протяжная команда:
– По ваго-онам!
Четко, не теряя порядка, солдаты побежали к вагонам, а я стоял с нерозданными кисетами.
Все произошло в считанные минуты – бойцы были уже в теплушках, только командиры в белых полушубках еще стояли возле вагонов. Я, словно завороженный, разглядывал молчаливый эшелон с людьми, готовыми воевать, и очнулся, лишь когда впереди сипло гуднул паровоз.
Командиры взобрались в теплушки, поезд медленно покатился, и я кинулся к нему:
– Дяденьки! – крикнул я, поравнявшись с вагоном. – Кисеты возьмите, дяденьки!
Кто-то наклонился ко мне сверху, подхватил мою пачку и исчез во мраке.
– Все в порядке? – крикнул я, волнуясь.
– Не волнуйся, сынок, – сказал мне солдат из медленно плывущего поезда. – Все в порядке…
Я остановился.
Поезд завернулся дугой, и на последнем вагоне замаячил красный огонек.
Поезд уходил на войну.
Война продолжалась…
И много было впереди всего.
У меня – крутых гор. У отца – трудных дней.

Комментарии

Крутые горы. – Впервые в журнале «Юность», 1971, № 6. В том же году повесть вышла в сборнике «Музыка» (М., «Детская литература»), куда включены также повести «Музыка» и «Деревянные кони».
В предисловии к книге «Музыка» автор, обращаясь к юным читателям, писал, что хочет рассказать о жизни «не ровной и гладкой, а беспокойной и трепетной, о жизни обыкновенного мальчишки, вашего сверстника». Критика сразу восприняла «Крутые горы», «Музыку» и «Деревянных коней» как исповедь поколения, чье детство оказалось неотделимым от фронтовой атмосферы, в которой на протяжении четырех долгих военных лет жил советский народ.
«Новая повесть писателя „Крутые горы“ – ключ ко всему созданному и, вероятно, задуманному им, – писал в одной из первых рецензий на повесть поэт Александр Богучаров. – В этой повести первоклассник Коля, выражаясь словами поэта, старше нынешних своих ровесников „на Отечественную войну“.
«Мама старалась скрыть от меня войну» – с этого начинаются «Крутые горы». Но нельзя ничего скрыть… Ничего, а войну тем более. В «Крутых горах», написанных гораздо позже «Лабиринта» и «Чистых камушков», Альберт Лиханов определяет для себя и для читателя меру страдания и вызревания человеческой личности, он создает здесь идеал Коли и свой собственный – образ мужчины, не могущего предать и швырнуть в лабиринт жизни маленькое и все понимающее сердце сына» («Детская литература», 1972, № 1).
На протяжении последующих лет критика не раз возвращалась к повести, отмечая символичность ее заглавия. «…Герой повести „Крутые горы“ упорно пытается съехать на лыжах с пока еще недоступной ему высоты – история будничная, вырастающая до значения символа: главное – побороть в себе чувство неуверенности, скованности перед препятствием, будь то гора или что-то более существенное» (Аристарх Адрианов. «Учить жить». – «Октябрь», 1980, № 11).
В 1971 году повесть «Крутые горы» удостоена 2-й премии Всероссийского конкурса на лучшую книгу для детей. «Крутые горы» вошли в группу произведений (сборник «Музыка», трилогия «Семейные обстоятельства», роман «Мой генерал»), за которые А. Лиханов был в 1976 году награжден премией Ленинского комсомола.
Повесть переведена на венгерский, молдавский, эстонский, немецкий, польский и японский языки.



1 2 3 4 5 6 7