https://wodolei.ru/catalog/sistemy_sliva/sifon-dlya-vanny/s-perelivom/
Юрий Васильевич Бондарев: «Юность командиров»
Юрий Васильевич Бондарев
Юность командиров
«Собрание сочинений в четырех томах. Том четвертый»: Молодая гвардия; Москва; 1973
Юрий БондаревЮНОСТЬ КОМАНДИРОВ Часть первая«ЕЩЕ НЕ СМОЛКЛИ ПУШКИ» 1 Они медленно шли по улице. Снег летел в свете одиноких фонарей, сыпался с крыш; возле темных подъездов намело свежие сугробы. Во всем квартале было белым-бело, и вокруг — ни одного прохожего, как в глухую пору зимней ночи. А было уже утро. Было пять часов утра нового, народившегося года. Но им обоим казалось, что не кончился еще вчерашний вечер с его огнями, густым снегом на воротниках, движением и сутолокой на трамвайных остановках. Просто сейчас по пустынным улицам спящего города мела, стучала в заборы и ставни прошлогодняя метелица. Она началась в старом году и не кончилась в новом.А они шли и шли мимо дымящихся сугробов, мимо заметенных подъездов. Время утратило свой смысл. Оно остановилось вчера.И вдруг в глубине улицы показался трамвай. Этот вагон, пустой, одинокий, тихо полз, пробиваясь в снежной мгле. Трамвай напомнил о времени. Оно сдвинулось.— Подождите, куда мы пришли? Ах да, Октябрьская! Смотрите, мы дошли до Октябрьской. Хватит. Я сейчас упаду в снег от усталости.Валя решительно остановилась, опустив подбородок в мех воротника, задумчиво поглядела на мутные в метели огни трамвая. От дыхания мех возле губ ее заиндевел, заиндевели кончики ресниц, и Алексей увидел: они смерзлись. Он проговорил:— Кажется, утро…— А трамвай такой унылый, усталый, как мы с вами, — сказала Валя и засмеялась. — После праздника всегда чего-то жалко. Вот и у вас почему-то грустное лицо.Он ответил, глядя на приближающиеся из метели огни:— Я четыре года не ездил на трамвае. Я хотел бы вспомнить, как это делается. Честное слово.В самом деле, за две недели пребывания в артиллерийском училище в тыловом городе Алексей мало освоился с мирной жизнью, он был изумлен тишиной, он был переполнен ею. Его умиляли отдаленные трамвайные звонки, свет в окнах, снежное безмолвие зимних вечеров, дворники у ворот (совсем как до войны), лай собак — все-все, что давно было полузабыто. Когда же он один шел по улице, то невольно думал: «Вон там, на углу, — хорошая противотанковая позиция, виден перекресток, вон в том домике с башней может быть пулеметная точка, простреливается улица». Все это привычно и прочно еще жило в нем.…Первый раз за четыре года ему пришлось встречать Новый год не в землянке с одним мерзлым окошком в синь ночи, не на марше, трясясь на передке противотанкового орудия, не с фронтовыми ста граммами, привезенными под праздник старшиной прямо на огневую, а в глубоком тылу, в незнакомой компании, в которую бог весть как вошел Борис, однополчанин Алексея, встречать Новый год и удивляться судьбе: очень непривычно было это неожиданное мирное веселье после того, как все довоенное будто кануло в бездну лет.Здесь, в этой студенческой компании, Алексей мало пил и не пьянел — было ему неспокойно и не хватало чего-то обыкновенного, простого, ясного. Он увидел, вернее, обратил на Валю внимание во время танцев, когда Борис первый с рыцарским поклоном пригласил ее и она пошла с ним, чуть покачиваясь на высоких каблуках, что-то смело и быстро говоря ему, ее глаза заблестели улыбкой; и Алексей почему-то также заметил: то, что она танцевала с Борисом, было неприятно хозяйке дома Майе Невской, худенькой, с темными, как ночная вода, глазами; она следила за Борисом с беспокойством и ожиданием.Танец кончился; смеясь и разговаривая, они сели на диван. Валя как бы случайно скользнула по лицу Алексея вопросительным взглядом, и он услышал ее голос:— А кто он? Этот, весь в орденах?— Андрей Болконский в байроническом плаще, — не задумываясь, ответил Борис и весело подмигнул в его сторону.Услышав это, Алексей сначала подумал, что говорили не о нем, но сейчас же понял, что говорили именно о нем: она смотрела на него. Тогда он подошел к Вале, сказал, преодолевая стеснительность:— Простите, этот остряк знает мое имя около трех лет.— Он всегда прав, Валенька, — преувеличенно серьезно произнес Борис и отошел к Майе Невской.— Вот как? — Она подняла глаза, и Алексей увидел, как ее маленькое ухо с нежной мочкой залилось румянцем. Она движением головы откинула светлые волосы со лба и с шутливым видом протянула руку: — Меня зовут Валя. Фамилия моя — Мельниченко. Только к вашему комбату Мельниченко я никакого отношения не имею. Об этом Борис уже спрашивал.— Но я и теперь не знаю, кто вы.— Кто я? Я — вольная синица, что море подожгла. — Она тотчас встала, спросила, глядя ему в глаза: — Вы, конечно, танцевать не умеете?— Научите, — ответил он.Когда глубокой ночью расходились от Майи Невской и долго со смехом толкались в тесной передней, разбирая пальто, галоши, боты, оказалось, что Валино пальто висит под шинелью Алексея, и он, не спрашивая разрешения, помог ей одеться, сказав:— Я вас провожу. Можно?— Попробуйте, — ответила она с удивлением, однако подумала и, натягивая перчатку, добавила: — Что же, проводите, если вы такой храбрый…И вот теперь он провожал ее, и совершенно одни среди снегопада стояли они на трамвайной остановке — за незначительными словами скрывалось любопытство.— Так сядем? — спросила она. — Или потопаем пешком?— А вы? Хотите пешком?— Нет, лучше доедем до Лесной. Устала очень. Вот возьму сейчас и сяду в сугроб и буду сидеть, пока трамвай подойдет…— Пожалуйста, — сказал Алексей.Они сели в трамвай. Вагон был пустой и холодный, морозно светились мохнатые, заиндевевшие стекла, кое-где к ним были прилеплены использованные билетики — следы вчерашней новогодней сутолоки. Старик кондуктор, в перепоясанном тулупе, в валенках с галошами, спал, уткнув нос в поднятый воротник, изредка поеживаясь, заспанно бормотал наугад «Парк культуры» и снова втягивал голову в мех. Все в вагоне скрипело от мороза, сиденья были ледяными.Валя подобрала вокруг ног пальто, сказала:— Конечно, за билеты платить не будем. Поедем «зайцами». Тем более кондуктор видит новогодние сны!Одни в этом пустом трамвае, они сидели напротив и так близко друг от друга, что шинель Алексея задевала Валины колени. Валя вздохнула, потерла перчаткой скрипучий иней окна, подышала; пар ее дыхания пополз по стеклу, коснулся лица Алексея — чуточку повеяло теплом. Валя протерла «глазок»: в нем редко проплывали мутные пятна фонарей. Потом отряхнула перчатку о колени и, выпрямившись, подняла близкие глаза, спросила серьезно:— Вы что-нибудь сейчас вспомнили?— Что я вспомнил? — проговорил Алексей, в упор встретив ее взгляд. — Одну разведку. И Новый год под Житомиром, вернее — под хутором Макаровым. Нас, двоих артиллеристов, тогда взяли в поиск…— И что же было дальше?— Мы благополучно прошли нейтралку, подползли к немецким траншеям. Когда ползли по нейтралке — ни одной ракеты. Ни выстрела. Спрыгнули в немецкую траншею — везде пусто, тихо. Только огоньки видны сквозь снег, и кажется: где-то поют. У немцев, оказывается, сочельник. Подошли к крайнему блиндажу. Ни одного часового. Из трубы искры летят. Заглянули в окошко — видим: на столе картонная елка, на ней свечи, пятеро немцев сидят вокруг и поют. Мы поставили сержанта часовым у блиндажа и сразу вошли в маскхалатах, с автоматами. Все в снегу — просто привидения. Немцы увидели нас, разинули рты и замолчали. Смотрят на нас и ничего не могут понять. В общем, видим: самый старший в блиндаже — обер-лейтенант, и, конечно, командуем: «Оружие сдать! Идти за нами!..» И тут обер-лейтенант опомнился: «Это русские!» — и за парабеллум. Один из нас ударил его гранатой по голове, и он упал. В эту минуту мы испугались одного — за жизнь обер-лейтенанта, он был ценным «языком».— А что вы сделали с остальными? — спросила Валя.— Когда обер-лейтенант упал, остальные немцы открыли огонь. Обер-лейтенант был самым крайним к нам. Мы подхватили его и — в траншею. Вот и все.— А немцы?— Когда мы отошли метров на пятьдесят, у них поднялся шум, вслед нам стали бить пулеметы, но вслепую — метель была страшная…Трамвай катился по улицам, мерзло визжали колеса; Валя наклонилась к протертому «глазку», который уже весь густо налился холодной синью: то ли светало, то ли перестал снег, и луна засияла над городом.— Ну вот, проехали две лишние остановки, — внезапно сказала Валя. — Слезаем.Они вышли на углу возле аптеки с темными окнами. На хрустящем голубоватом снегу сразу увидели свои тени и длинные тени тополей. Было необычайно тихо, так бывает только после снегопада. Накаленная холодом высокая январская луна стояла над городом в чистом, студеном небе, и вся пустынная улица, заваленная сугробами, была видна из конца в конец.Валя медленно шла, глядя себе под ноги, иногда сдергивала с пальцев перчатки, затем снова натягивала их.— Как вы просто говорили о войне, — сказала она. — Ужасно ведь это…Они шли по лунным глухим переулкам, мимо залепленных свежим снегом домов. Валя сказала в воротник:— Что же вы молчите?— Слушаю, — грустно ответил Алексей. — Слушаю скрип снега… Весь город спит… А мы с вами не спим. Тишина во всем мире.— Возьмите меня под руку, — неуверенно проговорила Валя. — Видите, сугробы?Он взял Валю под руку и почувствовал ее дрожь.— Вам холодно?— Нет.Он сейчас же снял свои перчатки.— Наденьте, они меховые. Вам будет теплей. А то сначала замерзают руки, потом замерзаешь весь. Я знаю.— А как же вы?— Я привык. Честное слово.— Хорошо, давайте ваши перчатки, — не сразу сказала она. — А вы подержите мои.Он со странным чувством взял ее перчатки, усмехнулся, сунул в карман.— Очень маленькие перчатки у вас…Они миновали мост над железной дорогой — здесь дуло пронзительным холодом; далекие огни вокзала дрожали в розоватом пару. Потом опять лунные синие сугробы, опять нежный скрип снега под Валиными ботами.Неожиданно Валя остановилась.— Мы пришли.Они стояли перед огромным домом без огней; над подъездом — эмалированная дощечка с номерами квартир; единственная здесь лампочка светила в фиолетовом кругу.— Возьмите свои фронтовые перчатки. Спасибо.Алексей, хмурясь, тихо и ненужно спросил, разглядывая эмалированную дощечку над подъездом:— Это ваш дом?— Да. А вы что — не верите?— Валя, — полусерьезно проговорил Алексей, — у вас очень несчастливый номер дома — тринадцатый.Она протянула руку, спросила с любопытством:— Серьезно? Вы суеверны?— Почти, — он осторожно пожал ее узкую руку. — До свидания.Валя вошла в черный подъезд. Гулко хлопнула дверь парадного, разметая снежинки на тротуаре. Простучали боты в глубине лестницы — и наступила непроницаемая тишина зимней ночи. 2 Минут через десять он уже шагал по синим теням домов, мимо мохнатых от инея заборов; снег под сапогами визжал так, что, казалось, слышно было за целый квартал. «Что ж, с Новым годом тебя! — говорил он сам себе. — С Новым годом!»В последнем переулке, который сворачивал к училищу, он услышал позади себя торопливый и звучный хруст шагов, насвистывание — и оглянулся, сразу узнав по этому насвистыванию Бориса. Тот шел своей гибкой, скользящей походкой, в избытке чувств похлопывая рукой по фонарным столбам, словно желая нарушить покой спящего после праздника города, и первый окликнул Алексея, обрадованный:— Алешка, ты? Подожди-ка! Так и знал, что тебя встречу. Все дороги, черт возьми, теперь ведут в училище!На углу Борис догнал его; был он весел, возбужден и, как бы намекая на что-то, вприщур глядел на Алексея; новая шинель была расстегнута на все пуговицы, белые ровные зубы светились, открытые улыбкой.— Слушай, ты куда таинственно исчез с Валей? Проводил?— Да.— Ну и как?— А что может быть «как»?— Все ясно, закуривай! Нечего торопиться. Все дрыхнут в училище. Вот шел и думал: теперь на всю жизнь офицерами, — наверно, судьба! Что ж, кончим училище — лет через пятнадцать встретимся полковниками где-нибудь на глухом полустанке: «Здорово, друг Алешка…» Фу черт, страшно жарко!Он оживленно откинул полу шинели, извлек из кармана коробку папирос.— Вчера покупал у мальчишки возле кино. «Дяденька, купите „Казбек“ с разбегу!» Давно папирос но курил! Помнишь: «Эх, махорочка-махорка, породнились мы с тобой!» Нет, жаль, праздник проходит так быстро! Тебе понравилась Майя?— Видимо, добрая. Не ошибся?— Насчет доброты не знаю. — Борис, чиркая зажигалкой, сдвинул брови. — Глупо! Огрубели, что ли? В общем, сморозил глупость! Вырос уже, чтобы целоваться под фонарями. Огрубел, огрубел!.. А какова Валя, а? Вообще, Алешка, ты произвел впечатление!— Чем же?— Сам знаешь!Месяц назад они были в ветреных, лесистых Карпатах, за тысячи километров отсюда, и вот теперь шли по белым новогодним улицам незнакомого тылового города с каким-то уютным названием Березанск — и было непривычно и странно, что нет на чистом снегу черных оспин воронок, следов танковых гусениц, глубоких колей орудийных колес. И Алексей сказал с непонятным самому себе чувством непрочности, будто еще раз убеждаясь:— Кажется, тысяча девятьсот сорок пятый… а?— И кажется, не мы одни с тобой это понимаем! — засмеялся Борис. — В городе, оказывается, еще гуляют!Впереди в морозном воздухе послышались неразборчивые голоса, обрывок песни, где-то на крыльце, наверно в открывшейся двери, мелькнул свет, потом из-за деревянного домика, топча этот мирно блестевший снег, вывалила на середину мостовой подгулявшая компания, в переулке хрипнул, застонал аккордеон, трое мужчин, обнявшись, пьяно побрели навстречу и, покачиваясь, запели старательно: Развевайся, чу-убчик, по ветру… — Смотри, наяривают «Чубчика», — улыбнулся Борис. — Фронтовая братва, что ли?Эта песня была знакомой, и им обоим показалось неправдоподобным слышать ее здесь, в тылу; пластинку с этой песней они не раз находили в немецких блиндажах — старая песня эмигранта Лещенко.— Интересно, — сказал Алексей и остановился.Шумная компания приближалась — у двоих пальто были вольно распахнуты, щегольски поскрипывали по-модному собранные в гармошку хромовые сапоги, а ноги заплетались, стараясь, однако, шагать потверже по заледенелой мостовой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35