В ярости он, видимо, забыл, что может бить, он просто тряс меня, тряс так, что голова моя беспомощно моталась, через раз контактируя с поленницей. Он вытрясал из меня душу, и я сам готов был помочь ему в этом. Боли не чувствовал, лишь боялся за шейные позвонки и ждал почти с надеждой, когда он начнет бить меня по-настоящему. Но он тряс и хрипел и задыхался хрипом. Голова моя не могла выстоять против поленьев, и чувствовал, как по шее под рубашку потекла кровь. Затошнило, я испугался, что облююсь ему на грудь, такого позора мне не пережить, потому крикнул ему в лицо, уже расплывающееся перед глазами:
– Да бей же ты, что ли!
И тут в дровяник влетела Ксения. Половиной оставшегося зрения я увидел ее и вот тут-то чуть не потерял сознание. Вздувшиеся, будто разбитые губы, шея… милая шейка ее испоганена, и на груди в вырезе кофты…
– Не надо! – закричала она моляще. – Прошу тебя, Антон! Он не виноват! Прошу тебя! Ну, пожалуйста!
И откуда-то сбоку, откуда, уже не видел, – истошный визг:
– Папа! Не бей дядю Адама! Не надо! Дядю Адама! Не бей! Я не буду тебя любить! Не бей!
Антон замер, и я замер, провис в его руках. Пытался прошептать что-то Ксении, но не мог поймать ее взглядом… Сплошная желтая паутина перед глазами. Он швырнул меня на поленницу. На мгновение я все-таки потерял сознание. Когда очнулся, был уже один. Ни боли, ни сил. Тошнота одна. Пополз за поленницу, туда, где мастерская Антона. Валялся на полу, ждал, когда снова почувствую тело. Сколько прошло времени, не знаю. Сел. Напротив, на уровне глаз – Ксения на корточках что-то азартно рассматривала под ногами. Наверное, меня. Я прислонился к ней, деревянной, и заплакал. Не подозревал даже, сколько слез накопилось в моих глазах или где там еще. Выплакивал все, что сэкономил за жизнь. Плакать все же старался тихо, а хотелось реветь на всю вселенную. Сзади услышал шорох. Замер. Кто-то вошел в сарай и стоял у меня за спиной. Медленно поворачивался, всем телом, стараясь не шевелить шеей. Это был не Антон.
– Кто ты? – спросил.
Человек одним движением развалил поленницу, перекрывавшую свет. Свет хлестнул мне по глазам, и они полностью прозрели. Передо мной стоял отец Викторий. Все предусмотренные природой ощущения возвращались ко мне по мере того, как всматривался в его лицо, светящееся торжеством.
– Так! – сказал я, сдерживая дрожь голоса и тела. – Святой Отец пришел получить по счету или уже получил?
Он осмотрелся, нашел чурку, подтащил ее к стене сарая и торжественно уселся в пяти шагах напротив меня.
– Ну, давай, начинай вещать! – Ненависть в голосе я уже не мог скрыть. – Только будь добр, обдумывай слова, потому что меня только что побили, и я не прочь на ком-нибудь отыграться.
Не то презрение, не то снисходительность на его лице. Понять можно! Такого громилу разве только танком повредить можно. Но я могу стать и танком…
– Вспомни, – начал он низким, чарующим голосом, – я показывал тебе звезду в небе. Помнишь, конечно. Так вот, ее больше там нет!
Он вздернул бороду гордо и вызывающе, словно я даже права не имел усомниться в том, что это его работа.
– И что, – спросил я, – мне радоваться или огорчаться?
– Тебе радоваться, – многозначительно ответил он. – Я обязан был прийти и объяснить смысл твоего подвига.
Я осторожно пощупал затылок, посмотрел на пальцы в черной крови, поморщился.
– Что ж, учитывая возможное, за свой подвиг я еще очень даже легко отделался.
– Не знаю, – пожал он плечами, – дальнейшая твоя судьба мне не нужна и не интересна. Ты свершил, что было тебе предначертано, и дальше сам по себе…
– Покончим с преамбулой, – попросил я, – валяй про мой подвиг, я согласен слушать тебя, потому что никто до конца не знает, на какую пакость он способен…
– Какой сейчас год, знаешь. Но это ошибка. Ее совершили астрономы и математики. В действительности, – он вознес палец, – сегодня началось третье тысячелетие. Его могло не быть у человечества, его не должно было быть, но ты! Знай же, ты подарил человечеству продолжение!
Мне было больно смеяться, но разве удержишься тут!
– Браво, святой отец! Какие времена пришли! Всего лишь шишка на затылке и никакого тебе распятия. Во дает прогресс!
– Замолчи ты, паяц! – гаркнул он так, что из-под ног его пыль взметнулась в воздух. – Конец Света, Второе Пришествие – вот что ожидало человечество вчера! ОН, тот, кому вы поклоняетесь на словах, но не верите на деле, ОН уже шел в ваш мир, чтобы свершить суд, Страшный Суд. ОН уже шел, потому что пришло ЕГО число. Ты же, как и все вы, в сущности, нехристи! Вы не ЕГО, а наши, в нас тоже на деле не верящие, но нам плевать, мы в вашей любви не нуждаемся, мы бескорыстны…
Он откинулся спиной на стенку сарая, задрал бороду, издал странный звук, близкий к медвежьему рыку. Я вздрогнул, подумал, а вдруг он эпилептик, сейчас грохнется, задергается, изойдет пеной, а я и сделать ничего не сумею, разве справишься с таким шкафом… Но что-то еще, другое тревогой заползало в душу…
– ЕГО число, оно сошлось, вопреки нам… День в день сошлось. Ты ведь и числа его не знаешь? Не знаешь! Сто сорок четыре! Всего-то сто сорок четыре! Ради них ОН должен был прийти, потому что это число – последнее неделимое ядро ЕГО истины. Оно непобедимо никаким намерением. Мы бессильны против него.
Вскочил вдруг, ко мне кинулся, упал на колени. Ко мне, отшатнувшемуся, лицом к лицу.
– ОН, так называемый Отец ваш любящий – и только ради ста сорока четырех! А остальные! Что им уготовано, миллионам! Знаешь? «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее. Пожелают умереть, но смерть убежит от них. Не убивать, но мучить будут пять месяцев, и мучение подобно будет мучению от скорпиона, когда ужалит человека. Молнии, громы и голоса сотворят такое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле». Это не я, это не мы, это ОН грозил и обещал, а вы не верили. Вот ты, ты… – палец его уперся мне в лоб, – ты хотел бы такой участи для близких своих и для неблизких и для чужих? Говори!
– А может, заслужили! – зло и упрямо ответил я, не отводя глаз.
– Что?! – взвыл он. – Вот она там, за Озером, страна твоя, одуревшая от свободы, ничего доброго еще не познавшая, кроме свободы ненависти, там сейчас толпы ходят на толпы и в толпах убивают и мордуют, а другие, корыстью изъеденные, тащат и грабят, В чем они виноваты, когда такие, какие есть? Ты не хочешь дать им время перебеситься? Пусть корчатся от яда скорпионова? И никакого шанса? Это ОН так решал и хотел! А ты был избран, чтоб помешать ему и разрушить число, и ты сделал это!
– Да что я сделал, черт тебя побери, космач проклятый!
Отпрянул. Поднялся с колен. Пыль отряхнул. Вернулся к чурке, сел.
– Значит, еще не понял? Ты можешь быть горд. Очень горд. Все те, в столицах мировых, важные и озабоченные, они думают и полагают, что вершат… А история свершилась здесь, на диком берегу жалкого озера. Все они, громогласные и могущественные – только пыль у твоих ног. Так не понял, значит? А все просто. Те, к кому ты спешил по камням и воде, они были в ЕГО числе. И ты разрушил число. ОН больше никогда не придет, и человечество ЕМУ более неподсудно! Свобода! Ты теперь – самый великий революционер в истории!
Сарай огласился мерзким хохотом.
– Понимаешь, Великомудрый перемудрил! Минимальное число людей, живущих по ЕГО законам, – ОН сам изобрел это число, как знак и время ЕГО пришествия. В Сыне ОН приравнял себя к этому числу, и сам стал числом, как когда-то Иисусом из Назарета. И стал уязвим. Ты вроде и сделал-то всего – бабенку одну совратил по простоте душевной, но распалось ЧИСЛО, и больше нет Сына, нет посредника, теперь ОН сам по себе, а люди сами по себе, то есть воистину свободны! И все – благодаря тебе. Возгордись же!
И снова хохот торжествующий.
Одной половиной сознания я не верил и не воспринимал, и вообще будто только присутствовал третьим при беседе двух посторонних. Но другая половина моего сознания сотрясалась ужасом в каждом атоме своем…
– Так, – с дрожью в голосе резюмировал я, – меня послали совершить пакость и пакостью спасти человечество от ЕГО справедливости. Я правильно изложил?
Отец Викторий гадко ухмыльнулся, подмигнул.
– Вот и неправильно. Тебя не посылали. Сам пошел. С добрым намерением. Только так можно бьио справиться с числом. Я бы не смог тебя заменить. Диалектика!
– Диалектика… – повторил я машинально. – И верно, все просто. Не нужно убивать Авеля, предавать пророка, продавать душу, достаточно быть самим собой на уровне инстинкта, и, глядишь, спасешь человечество… от Бога. Кстати, о числе. Читывал кое-что. У тебя тоже есть число?
– У нас тоже есть число! – ответил он глухо, но торжественно. – Оно совершенно и неповредимо. Пред НИМ оно не рушится, а лишь отступает, подпираемое человеком. Оно прекрасно, наше число, и гармонично, оно постижимо и непостижимо одновременно, и всяк пожелавший найдет себя в нем без насилия над своей природой. Не то что у НЕГО!
Вдруг боль в сердце, острая, как штыком насквозь. Схватился руками за грудь, опрокинулся, скорчился.
– Что с тобой? – холодно спросил отец Викторий. А я знал? Я вообще не знал раньше, где у меня сердце.
Мама когда-то сказала… Мама! Ма…ма! С трудом приподнялся, сел. Собрался с духом.
– А мама? Что это было? Тоже ты?
– Ах, оставь! – И он выдал жест, исполненный такого небрежения, что в глазах у меня потемнело от ярости. Он не заметил, не догадался о моем состоянии и продолжал: – Твоя мать – это всего лишь какая-то женщина, тебя родившая. Твоя любовь к ней эгоистична и неглубока. Ты любишь ее не как личность, а как сосуд, именно тебя взрастивший, в сущности колыбель свою наделяешь чувствами, достойными лучшего приложения. ОН разберется по ЕГО справедливости. Предоставь…
– Заткнись! Ты!
Он вздрогнул, насторожился, вперился в меня испытующим взглядом. Боль от сердца переползла в голову, я сжал ладонями виски, боль поддалась и перетекла в пальцы, пальцы сжались, застыли, затвердели в судороге кулаков. Я отдышался и как мог вкрадчивей спросил:
– Ладно. Сменим тему. А ты сам… Ты кто? Дух или как там, не знаю, какие у вас ипостаси?
Не так уж и светло было в сарае, но даже на расстоянии пяти шагов я увидел, как он побледнел. Мгновенно. Лицо вытянулось. Губы сжались. И он проявил очевидное усилие, отвечая мне:
– Я есть плоть и кровь. Ты это хотел узнать? Я таков же, как ты и та, что случайно родила тебя…
– А если я сейчас встану, подойду и дам тебе по морде, с мордой будет как обычно? Как у всех, кто получает по морде?
– Если есть намерение, свершай.
Но он трусил, я же видел, он трусил, такой громила и бледный, глаза-пятаки, пальцы на коленях когтями… Но и красив! Как же он, сволочь, красив! Стоп! Да он же нейтрализует меня своим видом… Ну, нет! Я вскочил пружиной… Упал мешком. Ноги не держали, подкосились, не успев выпрямиться. У него же лишь усы дрогнули едва, и мне привиделась уже знакомая снисходительная усмешка.
– Ясно, – простонал я в отчаянии, – Викторий – значит победитель. А я дерьмо, червяк, насадка использованная! Так?
– Как подумаешь, так может и быть.
Но что-то не было в его голосе торжества. Наоборот, скорее, подрагивал басишко, и сидел все так же напрягшимся истуканом. Достану! Я перевернулся через спину, рукой попытался вытащить полено из полуразрушенной поленницы. Не справился. Судорожно шарился вокруг и наткнулся на что-то… Этим что-то была Ксения. Я сжимал ее деревянное горло, замахнулся было, но отчетливо услышал ее стон и разжал руку. Уже почти сдался, когда под рукой снова оказалось нечто, исключительно для руки удобное. Ужасом взорвалось лицо отца Виктория. Это я увидел долей секунды раньше, чем то, что летело в него от моей руки – один из топориков Антона, которыми он высказьшал мертвому дереву свою любовь к жене…
Вскрикнули мы одновременно, но даже удвоенный крик не смог изменить траекторию. Мой голос потонул в реве раненого гиганта. Отец Викторий опрокинулся с чурки на спину, барахтался у стены сарая, потом поднялся на колени, руками перехватив живот.
– Топо…о..ор! – хрипел он. – О…о! Я же просил тебя не выбрасывать пистолет! Я же просил!
Громоподобный стон его был невыносимее плача ребенка. Скуля, на коленях я подполз к нему. Он выл, задрав голову, закатив глаза.
– Я знал! Ты… Поймешь ли, как это страшно – все знать!
Он закачался, привалился спиной к стене сарая. Сквозь пальцы рук, прижатых к животу, сочилась… Я не мог смотреть! Я не хотел видеть! Но он приказал.
– Смотри! Понимай! ОН, тот, вас любящий! ОН думает, что только ОН может! Смотри! ОН знал, что воскреснет. Что ЕМУ! А мы не воскресаем! Мы все по правде! Это мы за человека! За свободу его! О! Муки! Вокруг НЕГО был народ… А потом легенды… А я! Тебе никто и не поверит. О…о!
Страшный стон его, казалось, поколебал опоры сарая, я даже шею втянул, ожидая обрушения.
– Ве-ли-кий! – заорал он. – Дай мне силу! Не здесь же!..
Медленно, не переставая стонать, он поднимался, сначала одной ногой, подтянулся, подставил вторую, как костыль, не отрывая ног от пола, сделал несколько шагов к выходу и весь белый свет заслонил собой…
«Великий», к которому он обращался, похоже, дал ему силу, забрав ее у меня, потому что я вдруг рухнул на дощатый настил лицом вниз и не мог уже пошевелить ни одним мускулом.
Сколько так провалялся без сил и мыслей, не знаю, но сознания, вроде бы, не терял и краем глаза увидел, как в дверях сарая появился Джек, умная лайка сибирская. Он подошел ко мне, обнюхал и начал лизать мой разбитый затылок. Воспротивиться не мог. А когда показалось, что оживаю, Джек лизнул меня в лицо и убежал. Я поднялся, разминаясь. С порванным животом отец Викторий далеко уйти не мог. Я должен найти его. На пыльном полу следы как две лыжни. Крови не видать… Но за порогом ничего. Стараясь не попасться на глаза хозяевам дома, я на полусогнутых обегал, обследовал все вокруг. Ничего. Поплелся к Озеру.
Всего, случившегося за последние два дня, кажется, было более, чем я мог вынести. Оттого, возможно, эмоции словно выдохлись в недавнем накале, сменились апатией, равнодушием, но притом без вялости, напротив, я чувствовал возвращение сил и… возвращение голода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21