Вот они:

«В Пэрфлите, проходя по окольной дороге, я случайно набрел на участок, который, как мне показалось, и был нужен нашему клиенту. Участок окружен высокой стеной старинной архитектуры, построенной из массивного камня и не ремонтированной уже много-много лет.
Поместье называется Карфакс, должно быть, исковерканное старое «quatres faces» – четыре фасада, так как дом четырехсторонний. В общем там около 20 акров земли, окруженных вышеупомянутой каменной стеной. Много деревьев, придающих поместью местами мрачный вид, затем имеется еще глубокий темный пруд или, вернее, маленькое озеро, питающееся, вероятно, подземными ключами, поскольку вода в нем необыкновенно прозрачна, а кроме того, оно служит началом довольно порядочной речки. Дом очень обширный и старинный, с немногими высоко расположенными окнами, загороженными тяжелыми решетками. Он скорее походит на часть тюрьмы и примыкает к какой-то старой часовне или церкви. Я не смог осмотреть ее, так как ключа от двери, ведущей из дома в часовню, не оказалось. Но я снял своим «кодаком» несколько видов с различных точек. Часть дома была пристроена впоследствии, но довольно странным образом, так что вычислить точно, какую площадь занимает дом, немыслимо; она, должно быть, очень велика».

Когда я кончил, граф сказал:
– Я рад, что дом старинный и обширный; я сам из старинной семьи, и необходимость жить в новом доме убила бы меня. Дом не может сразу стать жилым; в сущности, как мало дано дней, чтобы составить столетие… Меня радует также и то, что я найду там старинную часовню. Мы, магнаты Трансильвании, не можем допустить, чтобы наши кости покоились среди простых смертных. Я не ищу ни веселья, ни радости, ни изобилия солнечных лучей и искрящихся вод, столь любимых молодыми и веселыми людьми. Я уже не молод; а мое сердце, измученное годами печали, не приспособлено больше к радости; к тому же стены моего замка разрушены; здесь много тени, ветер свободно доносит свои холодные дуновения сквозь разрушенные стены и раскрытые окна. Я люблю мир и тишину и хотел бы быть наедине со своими мыслями, насколько это возможно.
Иногда слова графа будто шли вразрез с его общим видом, а может быть, это происходило от особого свойства его лица – придавать улыбкам лукавый и саркастический оттенок. Спустя немного времени он извинился и покинул меня, попросив собрать все мои бумаги.
В его отсутствие я стал подробно знакомиться с библиотекой. Я наткнулся на атлас, открытый, конечно, на карте Англии; видно было, что им часто пользовались. Разглядывая внимательно карту, я заметил, что определенные пункты на ней были обведены кружками, и присмотревшись, увидел, что один из них находился около Лондона с восточной стороны, как раз там, где находилось вновь приобретенное им поместье; остальные два были: Эксетер и Уайтби, на Йоркширском побережье.
Через полчаса граф вернулся.
– Ах! – сказал он, – все еще за книгами! Вам не следует так много работать… Пойдемте: ваш ужин готов и подан.
Он взял меня под руку, и мы вышли в столовую, где меня действительно ожидал великолепный ужин. Граф опять извинился, что уже пообедал вне дома. Но так же, как и накануне, он уселся у камина и болтал, пока я ел. После ужина я закурил сигару, как и в прошлую ночь, и граф просидел со мной, болтая и задавая мне вопросы, затрагивающие различные темы; так проходили часы за часами. Хотя я и чувствовал, что становится очень поздно, но ничего не говорил, поскольку решил, что должен быть к услугам хозяина и исполнять его малейшие желания. Спать же мне не хотелось, так как вчерашний продолжительный сон подкрепил меня; но вдруг я почувствовал то ощущение озноба, которое всегда овладевает людьми на рассвете или во время прилива. Говорят, люди ближе всего к смерти и умирают обычно на рассвете или же во время прилива. Вдруг мы услышали крик петуха, прорезавший со сверхъестественной пронзительностью чистый утренний воздух. Граф Дракула моментально вскочил и сказал:
– Как, уже опять утро! Как непростительно с моей стороны, что я заставляю вас так долго бодрствовать!.. Не говорите со мной о вашей стране – меня так интересует все, что касается моей новой родины – дорогой Англии, – что я забываю о времени, а в вашей занимательной беседе оно проходит слишком быстро!
И, изысканно поклонившись, он оставил меня.
Я прошел к себе в комнату и записал все, что произошло за день.

8 мая.
Когда я начал записывать в эту тетрадь свои заметки, то боялся, что пишу слишком подробно, но теперь счастлив, что записал все мельчайшие подробности с самого начала, ибо здесь происходит много необычного, – это тревожит меня; я думаю только о том, как бы выйти здравым и невредимым отсюда, и начинаю жалеть о том, что приехал; возможно, ночные бодрствования так отзываются на мне, но если бы этим все и ограничивалось. Если можно было с кем поговорить, мне стало бы легче, но, к сожалению, никого нет. Только граф, а он… Я начинаю думать, что здесь я единственная живая душа. Позвольте мне быть прозаиком, поскольку того требуют факты; это поможет мне разобраться во всем, сохранить здравый смысл и уклониться от все более и более овладевающей мною власти фантазии… Иначе я погиб!.. Дайте мне рассказать все, как оно есть…
Я проспал всего несколько часов и, чувствуя, что больше не засну, встал. Поставив зеркало для бритья на окно, я начал бриться. Вдруг я почувствовал руку на своем плече и услышал голос графа. «С добрым утром», – сказал он. Я замер, так как меня изумило, что я не вижу его в зеркале, хотя видел в зеркале всю комнату. Остановившись внезапно, я слегка порезался, но не сразу обратил на это внимание. Ответив на приветствие, я опять повернулся к зеркалу, чтобы посмотреть, как я мог так ошибиться. На сей раз никакого сомнения не было: граф стоял почти вплотную ко мне, и я мог видеть его через плечо. Но его отражения в зеркале не было!.. Это потрясло меня и усилило странность происходящего; мною снова овладело чувство смутного беспокойства, которое охватывало меня всякий раз, когда граф находился поблизости. Только теперь я заметил свой порез. Я отложил бритву в сторону и повернулся при этом вполоборота к графу в поисках пластыря. Когда граф увидел мое лицо, его глаза сверкнули каким-то демоническим бешенством, и он внезапно схватил меня за горло. Я отпрянул, и его рука коснулась шнурка, на котором висел крест. Это сразу вызвало в нем перемену, причем ярость прошла с такой быстротой, что я подумал, была ли она вообще.
– Смотрите, будьте осторожны, – сказал он, – будьте осторожны, когда бреетесь. В наших краях это гораздо опаснее, чем вы думаете.
Затем, схватив зеркало, он продолжал:
– Вот эта злополучная вещица все и натворила! Ничто иное, как глупая игрушка человеческого тщеславия. Долой ее!



Он открыл тяжелое окно одним взмахом своей ужасной руки и вышвырнул зеркало, которое разбилось на тысячу кусков, упав на камни, которыми был выложен двор. Затем, не говоря ни слова, удалился. Это ужасно неприятно, так как я положительно не знаю, как я теперь буду бриться, разве перед металлической коробкой от часов, или перед крышкой моего бритвенного прибора, которая, к счастью, сделана из полированного металла.
Когда я вошел в столовую, завтрак был уже на столе, но графа я нигде не мог найти. Так я и позавтракал в одиночестве. Как странно, что я до сих пор не видел графа ни за едой, ни за питьем. Он, вероятно, совершенно необыкновенный человек. После завтрака я сделал небольшой обход замка, который меня сильно взволновал: двери, двери, всюду двери, и все заперто и загорожено… Нигде никакой возможности выбраться из замка, разве только через окна! Замок – настоящая тюрьма, а я – пленник!..




Глава третья


Когда я убедился, что нахожусь в плену, меня охватило бешенство. Я начал стремительно спускаться и подниматься по лестницам, пробуя каждую дверь, высовываясь в каждое окно, какое попадалось на пути; но немного погодя сознание полной беспомощности заглушило все чувства. Когда спустя некоторое время я припоминал свое тогдашнее состояние, оно казалось мне близким к сумасшествию, потому что я вел себя, как крыса в мышеловке. Но придя к выводу, что положение мое безнадежно, я стал хладнокровно обдумывать, как лучше всего выкрутиться из создавшегося положения. Я и теперь думаю об этом, но до сих пор не пришел еще ни к какому заключению. Ясно одно: нет никакого смысла сообщать графу о моих мыслях. Он ведь отлично знает, что я пленник; а так как он сам это устроил и, без сомнения, имеет на то свои причины, он лишь обманет меня, если я откровенно поведаю ему свои мысли. Мне кажется, прежде всего я должен зорко следить за реем. Я сознаю, что или я сам поддался, как младенец, влиянию мною же придуманного чувства страха, или же нахожусь в отчаянно затруднительном положении; если со мною приключилось последнее, то я нуждаюсь и буду нуждаться в том, чтобы сохранить ясность мыслей. Едва я успел прийти к такому заключению, как услышал, что большая входная дверь внизу захлопнулась; я понял, граф вернулся. Поскольку он не прошел в библиотеку, то я на цыпочках направился в свою комнату и застал там графа, приготовлявшего мне постель. Это было странно, но только подтвердило мои предположения, что в доме совсем нет прислуги. Когда же позже я заметил сквозь щель в дверях столовой графа, накрывающего на стол, то окончательно убедился в справедливости моих предположений: раз он сам исполняет обязанности челяди, значит, их больше некому исполнять. Вывод меня испугал: если в замке больше никого нет, значит, граф и был кучером той кареты, которая привезла меня сюда. Я ужаснулся от этой мысли – что же тогда означает его способность усмирять волков одним движением руки, как он это делал в ту ночь? Почему люди в Быстрице и в дилижансе так за меня боялись? Чем руководились они, когда наделяли меня крестом, чесноком, шиповником и рябиной? Да благословит господь ту добрую, милую старушку, которая повесила мне крест на шею, поскольку каждый раз, как я до него дотрагиваюсь, я чувствую отраду и прилив сил. Как странно, что именно то, к чему я относился враждебно и на что привык смотреть как на идолопоклонство, в дни одиночества и тревоги является моей единственной опорой и утешением. Но мне нельзя позволять себе отвлекаться: я должен узнать все о графе Дракуле, ибо только это может облегчить мне разгадку. Сегодня же вечером постараюсь заставить его рассказать о себе, если только удастся навести разговор на эту тему. Но мне придется быть очень осторожным, чтобы не возбудить его подозрений.

Полночь.
У меня был длинный разговор с графом. Я задал ему несколько вопросов, касающихся истории Трансильвании, и он живо и горячо заговорил на эту тему. Он с таким воодушевлением говорил о событиях, народах, в особенности о битвах, будто сам всюду присутствовал. Он это объясняет тем, что для магната честь родины, дома и имени – его личная честь, победы народа – его слава, судьба народа – его участь. Я очень хотел бы дословно записать все его слова, до того они были интересны. Из разговора я узнал историю его рода, привожу ее здесь подробно:
– Мы – секлеры, имеем право гордиться этим, так как в наших жилах течет кровь многих храбрых племен, которые дрались, как и вы, за главенство в мире. Здесь, в водовороте битв и сражений, выделилось племя угров, унаследовавших от исландцев воинственный дух, которым их наделили Тор и Один, и берсеркры их прославились на морских берегах Европы, и Азии, даже Африки такою свирепостью, что народы думали, будто явились оборотни. Да к тому же, когда они добрались сюда, то нашли здесь гуннов, бешеная страсть которых к войнам опустошала страну подобно жаркому пламени, так что те, на кого они нападали, решили, что в их жилах течет кровь старых ведьм, которые, прогнанные из Скифии, сочетались браком с дьяволами пустыни. Глупцы! Глупцы! Какая ведьма или дьявол могли сравниться с великим Аттилой! Разве удивительно, что мы – племя победителей? Что мы надменны? Что, когда мадьяры, ломбардцы, авары, болгары или турки посылали к нашим границам тысячи своих войск, мы их оттесняли? Разве странно, что Арпад, передвигаясь со своими легионами через родину мадьяр, застал нас на границе, и что Гонфоглас был здесь разбит. И когда поток мадьяр двинулся на восток, то притязания секлеров как родственного племени были признаны победителями-мадьярами; и уже целые столетия, как нам было поручено охранять границы с Турцией; а бесконечные заботы об охране границ – нелегкая задача, ибо как турки говорят: «вода спит, но враг никогда не смыкает очей». Кто охотнее нас бросался в кровавый бой с превосходящими силами врага или собирался под знамена короля? Впоследствии, когда пришлось искупать великий позор моего народа – позор Косово – когда знамена валахов и мадьяр исчезли за полумесяцем, кто же как не один из моих предков переправился через Дунай и разбил турок на их земле? То был действительно Дракула! Какое было горе, когда его недостойный родной брат продал туркам свой народ в рабство, заклеймив вечным позором! А разве не Дракулой был тот, другой, который неоднократно отправлял свои силы через большую реку в Турцию и которого не остановили никакие неудачи? Он продолжал отправлять все новые и новые полки на кровавое поле битвы и каждый раз возвращался один; в конце концов он пришел к убеждению, что может одержать окончательную победу только в одиночестве. Тогда его обвинили в том, что он думает только о себе. Но что такое крестьяне без предводителя, без руководящего ума и сердца?.. А когда после битвы при Мачаге мы свергли мадьярское иго, то вожаками оказались опять-таки мы, Дракулы, так как наш свободный дух не переносит никаких стеснений! Ах, молодой человек, что касается благородной крови, мозга и мечей, то секлеры и Дракулы могут похвалиться древностью своего рода перед всеми королями мира!.. Дни войн прошли… Кровь теперь, в эти дни бесчестного мира, является слишком драгоценной; и слава великих племен теперь уже не более, чем древняя сказка!
1 2 3 4 5 6 7