Тот повернулся боком.
- Говори окончательную цену!.. Шестьдесят берешь? Нет? Ну, посиди с бычком, может, бог даст, домой отведешь, все целей будет.
- Поди побреши, этим и кормишься! - обиделся Семка.
Поколесив по рынку, рыжий в сопровождении седого хохла подходит вновь.
- Ну, как, надумал?
- Семьдесят! - уперся Семка.
Через полчаса охрипший купец сует Семке в дрожащую руку две червонные бумажки (на левых углах ражие дяди высевают зерно из лукошек). Тут же, между возами, пьют магарыч. Купец, запрокинув голову, тянет из темной бутылки, и не поймет Семка, где это булькает: то ли в горлышке бутылки, то ли в глотке купца. Бутылка переходит в Семкины руки. Рот и желудок обжигает влажное тепло, в нос ширяет самогонным дымком. Так много не пил он никогда.
- Ну, в час добрый!..- прожевывая черствый бублик, сипит купец.- Ценой мы тебя не обидели... Корму нонешний год нету, зимой за так отдал бы!
- Бычок мой...- Голос у Семки дрожит, дрожат и воги.- Не бычок, а кормилец... кабы не нужда, сроду не продал бы!..
Рыжий подмигивает хохлу:
- Что и толковать... На свете дураки - одни быки да казаки. Бык работает на казака, а казак на быка, так всю жисть один на одном и ездят!..
Рыжий отвязывает быка и гогочет, а Семка в руке жмет деньги; рука в кармане, как белогрудый стрепет в осилке. Ноги послушно несут к лавкам, в голове, затуманенной хмелем, одна лишь мысль: "Надену и мимо Маришкиного двора; пущай смотрит, стерва... Не одному Гришке калоши иметь!.."
Купец мягко перегнулся через прилавок.
- Чего прикажете, молодой человек?
- А мне бы эти... как их... калоши!..
Семка старается обуздать свой голос, но звуки ползут из горла чудовищно громкие, несуразные. Семка чувствует, что на него смотрят и останавливаются идущие мимо люди.
- Вам какой номер прикажете?..- слышит он откуда-то издалека тусклый голос и напрягает легкие, чтобы его слышали.
- Мне без номера... Чистые калоши подавай!..
Маленькие заплывшие глазки купца словно масло Семке на сердце льют. Голос вежливый, ласковый, так никто никогда не говорил с ним, и от этого Семка растроган почти до слез.
- Друг!.. Уважь мне калоши, только без номера... Я заплачу... Лишь бы были чистые, без номеров...
Семка не видит ехидной улыбки, тлеющей в глааах купца.
- Вам сапожки бы надо, на голых ногах кто же калоши носит? Зайдите вот сюда - примерьте. Товарец - что-нибудь особенное!.. Раскошные сапоги!..
Как сквозь сон Семка чувствует чьи-то услужливые руки, помогающие ему надеть пахучие яловочные сапоги. Потом за брезентовой ширмочкой на голое тело ему со скрипом напяливают колючие суконные штаны и длиннополый пиджак. Лохмотья Семкины приказчик брезгливо заворачивает в газету и сует ему под мышку, а Семка качается, обнимает круглую спину приказчика и смеется счастливым, беспричинным смехом.
- Сюртучком будете довольны... Настоящее суконцо, довоенное...
Глаза ласкают Семку, и голос, каким за всю жизаь никто никогда не говорил с ним, без мыла ползет в душу.
- Разрешите и фуражечку примерить?
Семка плачет слезами счастья и подставляет голову.
- Братцы!.. Да я хоть в могилу!.. Деньги - прах их побери!.. Калоши мне дороже... Получай!..
Из Семкиного кулака на пол мягко шлепаются скомканные, влажные от пота кредитки.
Купец быстренько подбирает их, стучит в ящике медью и с шестидесяти рублей сует Семке в карман сдачу - зеленый полтинник и две сверкающие медные копейки. Изъеденный молью пышный картуз нахлобучивают Семке на голову, и глаза, до этого ласковые и приветливые, сверлят Семку острыми буравчиками. Голос грубо рявкает над самым ухом:
- Пошел к черту, сукин сын! Пьяная сопля! Живо!..
Кто-то поддает сзади коленом, и Семка с застывшей пьяной улыбкой летит из-за прилавка и мешковато падает в грязь. Трудно поднялся, рот раскрыл в похабном ругательстве, но вдруг прямо перед собой увидал Маринку, под праздничным платочком смеющиеся глаза и щеки, блестящие от огуречной помады.
Как в мутном тумане, бродил с нею по рынку, на последний полтинник купил угощенье - ослизлых конфет, где-то падал и больно ушибся, но помнил твердо, что все время на него лучился Маринкин восхищенный взгляд. Шел, спотыкаясь и широко разбрасывая ноги, в сумчатых галифе, разбрызгивая грязь блестящими калошами. Маринка шла немного сзади, просила шепотом:
- Сема, ну, не надо!.. Не шуми, люди на нас глядят!.. Сема, совестно ить...
Вечером возле "столовки" плясал Семка казачка и пил с чужими казаками самогон, а перед зарею, шатаясь, добрел до дома и резко постучал в окно.
Мать, кутаясь в лохмотья, отворила дверь и испуганно отшатнулась.
- Кто такой? Кого надо?
- Это я, маманя...
Чуя недоброе, унимая дрожь, молча пропустила Семку и зажгла огарок. На печке дружно сопели ребята, трещал и чадил огонь.
- Продал бычка? - спросила, и мелкой дробью лязгнули зубы.
- Продал бычка... я продал... да...
- А деньги?! - - Деньги? Вот они.
Семка скривил губы улыбкой и полез рукой в карман. В тишине слышно, как судорожно скребут внутри кармана пальцы. Глухо звякнула медь.
К порожнему карману, где шарила Семкина рука, пристыла мать немигающим взглядом. Покачиваясь, опираясь на стол, вырвал из кармана Семка две медные сверкающие копейки и кинул на земляной пол. Одна из них закружилась желтым светлячком и, звякнув, покатилась под лавку.
С хрипом упала мать на колени, ноги Семкины обхватила, голосила по-мертвому и билась седой головой об пол.
- Родимый!.. Сы-ну-у-ушка! Да как же?! Охо-хохо-о! И што же ты наде-е-елал?!
Семка, дергая ногами, пятился к дверям, а она ползла за ним на коленях, от толчков мотала вывалившимися из прорехи узенькими иссохшими грудями, синея, давилась криком, и на измазанные Семкины калоши текли слезы.
1926

1 2