«Не меряй всех по себе, – подал голос Костя. – Может, у человека случилось что». «Вот именно, может, у меня что случилось», – сказал Росляков, уже готовый снова перенести дело на следующий день. «Живешь-то ты где?» – слабое сопротивление Гарика было сломлено.
Росляков встрепенулся, услышав телефонный звонок, вышел в прихожую и, сказав «але», прикрыл мембрану ладонью. Гости за столом заспорили громче. Оказывается, звонил отец.
– Что-то не могу тебя поймать ни дома, ни на работе, – сказал он. – Думал, мы сегодня с тобой посидим.
– Я тоже рассчитывал посидеть с тобой, но начальство не выбирают, оно выбирает нас, – Росляков придумывал убедительный ответ. – Это как с женщинами, правда? А мой начальник Крошкин насел на меня, припахал делать большой отчет об одном совещании, даже с работы отпустил, чтобы меня никто дома не отвлекал. Вот и сижу за письменным столом, головы не поднимая. К ночи закончу, не раньше. Сделал себе кофе покрепче, бутерброды и сижу.
– Ясно, тогда желаю успехов.
– Слушай, ты показывался сегодня врачу? – запоздало вспомнил Росляков. – У меня совсем мозги набекрень с этим отчетом.
– Меня только записали на прием, – сказал отец.
– А где ты устроился, откуда звонишь?
Виктор Иванович назвал дешевую гостиницу на городской окраине.
– И как там, ну, условия и все такое?
– Не беспокойся, я жил в местах и похуже. Значит, до завтра?
– Завтра – железно, – пообещал Росляков неуверенным голосом. – А вообще-то, все будет завесить от сегодняшнего вечера. Ну, как управлюсь с этим отчетом. Очень трудоемкая работа и неприятная. Это только на первый взгляд кажется, что отчет написать плевое дело. А на самом деле у-у-у, трудный жанр, – Росляков положил трубку.
Вернувшись в кухню, он заметил, что уровень жидкости в бутылке упал, а гости разрумянились, стали оживленнее. Гарик вертел в руках самодельный кухонной нож, поднося его ближе к свету, любовался наборной пластиглазовой рукояткой. «Если они и дальше будут так оживляться, горячо спорить и размахивать ножами, то через час тут будет уже не один, а два трупа, а то и все три», – решил Росляков и, деликатно вынув нож из рук гостя, убрал его в дальний ящик разделочного столика. Он чертыхнулся, телефон снова затрезвонил. На этот раз звонил к ночи помянутый заведующий отделом Крошкин.
– Как дела Петя?
– Да как сказать, – мялся Росляков, не привыкший к поздним звонкам руководства. – Чувствую себя что-то совсем неважно, совсем что-то сник. Насморк такой сильный, что прямо дышать не могу, в правом ухе стреляет…
– Еще у тебя в ногах ломота и работать неохота, – продолжил мысль Крошкин. – У меня в двух ушах стреляет, а заодно и в печени, когда я на тебя смотрю. Вчера ты отпросился с половины дня, сегодня тоже отпросился. Давай наверстывай, у нас газета, а не богадельня. Ты вот что, договорись о встрече с Рыбаковым, ты его знаешь, бывший директор совхоза. И сделай с ним интервью строк на триста пятьдесят. Ну, как работают и все такое.
– Да меня шатает от слабости, – Росляков чувствовал, что быстро устал врать, выдохся. – Я и не доеду, упаду где-нибудь…
Росляков отнес трубку подальше от уха, стараясь услышать, что происходит на кухне.
– Договорись с хоть на субботу, но только не тяни с этим, – запикали короткие гудки отбоя.
Росляков, наконец, опустил трубку, с опаской покосился на телефон, словно боялся, что тот зазвонит снова. Вернувшись к столу, он присел на стул, поджав под него ноги. Водки оставалось только на донышке.
– Вот, а он ещё идти не хотел, – сказал Гарик и сочно икнул.
– Это ты идти не хотел, – Костя внимательно сосал сигаретный фильтр с ярко тлеющим на его кончике огоньком. – Давно так не сидели, чтобы по-людски.
– Так, мужики, слушай меня, – Росляков деловито одна о другую потер ладони. – Есть одно дельце. Работы, будем говорить, по максимуму минут на двадцать. По её выполнению, то есть работенки этой по выполнении, каждому по ящику водки плюс закуска. Это, конечно, не натурально, а в денежном выражении, наличманом. Как вам предложение? Волшебство. Сказка. Дивный сон.
Против ожидания, Гарик с Костей не заулыбались от радости, а почему-то сразу помрачнели, шестым чувством поняв, что сказка и волшебство и дивный сон, наоборот, кончились. Теперь начинаются неприятности и головная боль.
– А чего делать-то надо? – погрустневший Гарик стал что-то сосредоточено искать в кучерявых волосах, будто ящик водки обещали вовсе не ему, а кому-то другому.
– И что, никакого желания двадцать минут попотеть за такие деньги? – Росляков, словно не веря себе, переводил взгляд с Гарика на Костю. – Вы меня удивляете, господа.
– У него там, в ванне, – Гарик внимательно посмотрел в глаза Кости, – вообщем труп там у него, синий весь. Так прямо в ванне и сидит. Я ванну зашел, когда он по телефону лялякал. Занавеску отдернул, а за ней мертвяк сидит. А в башке дырка.
– Ну что ж ты? – Костя осуждающе покачал головой. – Пригласил нас по-людски посидеть. А сам…
– Я сразу понял, здесь баланда – кислая, – Гарик разлил остатки водки в две рюмки, быстро опустошил свою. – Пошли отсюда, он на нас мертвяка повесить хочет. Вот вам ящик водки сегодня и вышка завтра. Дураков ищет. Пошли.
– Да я… Да я не то хотел… Да вы не поняли…
– Все поняли, не дурей тебя.
Росляков поднялся со стула, хорошо понимая, что уговорами ничего не добиться. Гости уже натягивали свое тряпье у входной двери. Он вышел в прихожую, чувствуя себя обманутым в лучших чувствах. Дверь хлопнула, люди исчезли. Росляков вернулся в кухню, достал из холодильника новую бутылку водки, скрутил колпачок и сделал из горлышка три большие глотка. Он постоял несколько минут в раздумье, вошел в ванную комнату, отдернул клеенчатую шторку. Овечкин сидел в ванной, согнув ноги в коленях и повесив голову на левое плечо.
– Овечкин, ты становишься местной знаменитостью, – сказал Росляков.
Из широко раскрытого рта Овечкина высовывался фиолетовый распухший язык. Кажется, он передразнивал говорившего.
Глава пятая
Поместив сегодняшнюю вечернюю газету под круг света от настольной лампы, Васильев пробовал читать, но то и дело прерывал это неинтересное занятие, останавливался и прислушивался к завываниям ветра в дымоходе. Только что он закончил долгий пустой разговор с хозяйкой дома, верхнюю половину которого Васильев снимал вот уже второй месяц. Марья Никитична выговорилась, отвела душу, вытерла платком уголки сухих глаз и, шаркая по половицам тяжелыми отечными ногами, уползла к себе вниз ставить чайник и топить на ночь печь.
В старом, почерневшим от времени доме, дуло изо всех углов, из косеньких, плохо пригнанных окон. Стены не держали тепло и выстывали за ночь. Жила бы старуха одна, она бы, конечно, не стала тратить дрова на вечерний затоп. Но таков был уговор с новыми квартирантами – вечером жарко топить дом. Марья Никитична не жаловалась, напротив, она полагала, что таких денежных, даже щедрых жильцов ей Бог послал за дела её праведные. Эти новые её жильцы платят не торгуясь, сколько не спроси, по самой высшей мерке, – платят. И деньги вперед дают. Когда жильцы не ходят по делам, а сидят дома, с ними и поговорить вдоволь можно, и даже совета спросить.
Васильев же, напротив, после таких долгих никчемных бесед с хозяйкой чувствовал себя раздраженным, слабым, почти больным, он быстро уставал, когда не понимал о чем, собственно, беседует с человеком, но в силу каких-то обстоятельств был вынужден продолжать и продолжать разговор, выуживая из себя все новые слова. Васильеву почему-то казалось, что хозяйка глуховата, и он всегда говорил с ней громко, почти с надрывом. Вспоминая, что Марья Никитична вовсе не туга на ухо, он сбавлял тон. Но уже через минуту снова начинал кричать.
Васильев перевернул газетную страницу, отодвинул на край стола лампу и вытащил из раскрытой пачки сигарету.
Молодой помощник Васильева Коля Трегубович одетый лежал на застеленном диване и своими ясными голубыми глазами разглядывал серый неровно штукатуреный потолок. Трегубович заскрипел диваном, кажется, собираясь сесть, но передумал, только подрыгал ногами и вздохнул каким-то своим мыслям.
– А вы когда-нибудь в Ровно были?
– Не доводилось, – выдохнул Васильев.
Ну вот, старуха его почти час донимала, теперь Трегубович, как всегда по вечерам настроенный на романтическую болтовню, начал приставать. Этот не отстанет, пока не выговорится.
– У нас места пустынные, лесов мало, – Трегубович, поняв, что собеседник его слушает, заговорил с подъемом, с настроением. – Я не люблю, когда лесов много. Леса они, понимаете ли, все пространство собой загораживают. А у нас большие пространства, ну, земельные. Ночью, скажем, осенью выйдешь из дома, посмотришь в небо, а там звезд – неводом лови, не переловишь. Все небо звездами светится. А тут нет такого. И небо всегда мутное, в тучах.
– А ты, значит, любишь на звезды смотреть?
– Люблю, это не то слово «люблю».
Трегубович перевернулся на спину, обхватил голову ладонями и так пристально уставился в потолок, будто увидел не бугристую серую поверхность, а бездонные просторы звездного неба, разливы млечного пути, путаные рисунки созвездий. А он, как древний мореход, прокладывал путь своему судну в бурных морских водах, ориентируясь по звездам. Трегубович даже негромко застонал от наслаждения, громче заскрипел продавленным диваном. А Васильев всерьез задумался, а не разбежаться ли с этим молодчиком, не поселиться ли с Трегубовичем на разных квартирах? Скажем, молодой человек останется здесь, в приятной компании разговорчивой бабки, а он переедет куда-нибудь в другое место? Скажем, снимет скромный мезонин или комнатенку на этой или соседней улице?
– Я вот года два назад у цыган жил, – рассказывал Трегубович. – Они хоть и грязные люди, но близкие к природе. Если разобраться, люди они даже неплохие совсем по натуре. Женщины у них все поголовно работают, смальства деньги зарабатывают. А мужики цыгане любили на гитарах тренькать и на звезды глядеть. Глядят себе и глядят – и никаких дел. Никаких тебе забот.
Васильев снова перестал слушать. Трегубович уже не впервые рассказывал о приключениях с цыганами. Врал он или говорил правду, понять невозможно. Но всякий раз, повествуя об этом романтическом периоде своей жизни, Трегубович сообщал: «В то время я жил в шатре. Не в какой-то там кибитке кочевой, не в палатке полевой, а в настоящем роскошном шатре. А потом все кончилось. Я ушел от цыган. Не поладил с их бароном. Не захотел я старика на нож сажать, а просто взял и ушел. А в шатре, между прочим, мне хорошо жилось. Ешь да спи – вот тебе и вся работа. Удобства, правда, далеко, на воздухе».
Обведя взглядом темные углы комнаты, глянув на валявшегося на диване молодого человека, Васильев призадумался. Старухин дом ему никогда не нравился, противный вымороженный клоповник, лежбище для опустившихся личностей. Иногда, в силу разных обстоятельств, приходилось оставлять машину в Москве и добираться сюда электричкой, а потом автобусом, ходившим всегда не по расписанию, когда вздумается его водителю.
– Когда человек видит звезды, он, ну, человек этот, выше становится, словно поднимается над другими людьми, – бубнил Трегубович. – А я в юности чего придумал. Врыл в землю длинный такой столб, кверху прибил колесо от телеги. Так вот, ночами забирался по столбу на это колесо, сидел на нем и смотрел на звезды через отцовский бинокль. Так в подзорную трубу астрономы смотрят. Смешно, да?
– Почему же смешно? – думая о своих проблемах, Васильев даже толком не понимал, о чем толкует Трегубович. – Это грустно, а не смешно. Очень даже грустно.
– Почему же грустно? – Трегубович вдруг обиделся.
– Просто грустно – и все, – ответил Васильев. – Сидит человек ночами на каком-то столбе. Чего же тут смешного? Я бы сказал это довольно грустное зрелище. Даже очень грустное. Очень.
– А, вы просто не понимаете, – Трегубович махнул рукой и сердито заскрипел диваном.
Идея разбежаться с Трегубовичем по разным квартирам и прежде приходили в голову, но Васильев сходу её отвергал. И теперь он решил не торопиться с выводами и действиями. Васильев сказал себе, что человек способен вытерпеть, вынести ещё и не такое, не только общество Трегубовича. Человеческий организм таит в себе огромные возможности, не раскрытые даже наукой. Терпение – вот что от него, Васильева, сегодня требуется. А за Трегубовичем нужен глаз, у парня слишком переменчивое настроение, неуравновешенный характер, такой малец может запросто сорваться, наделать столько немыслимых глупостей, что потом не разгребешь, лопатой не раскидаешь. Влипнет в какую-нибудь историю – и что дальше? Залезет, скажем, на высокий столб, как в юности лазил, но на звезды смотреть не станет, а с этой высоты пошлет трехэтажным матом всех прохожих, всю окрестную милицию, а заодно и прокуроров.
– Как вы думаете, Марьясов настоящий мафиози? – Трегубович поднял кверху колени.
– Что в твоем понимании настоящий мафиози?
– Настоящий мафиози это тот, кто ездит в роскошной тачке, курит дорогие сигары и имеет всех красивых женщин, какие только попадаются на пути.
– Тогда Марьясов не мафиози, – вздохнул Васильев. – Сигар он не курит.
– Это я так сказал, ну, про сигары и тачки, – Трегубович, погруженный в тяжкие сомнения, отвернулся к стене, засопел и несколько минут вообще не подавал голоса.
Навязали этого молодого, слишком энергичного паренька на голову Васильева. Видите ли, Трегубович двоюродный брат пресс-секретаря Марьясова Павла Куницына. Смешно, но даже в таких делах – сплошная семейственность. Этот Павел запросто мог бы подыскать своему родственнику чистую работу. Но вопрос, разумеется, не в брате. Проблема в самом Трегубовиче, который не умеет спокойно сидеть на месте и перебирать, пусть даже за хорошую плату, бумажки на конторском столе, ему нужно самоутверждаться, его, видите ли, тянет на всякие подвиги, на мужские дела, которые оборачиваются сплошным паскудством. Трегубович – это крест Васильева, тяжкий крест, который с себя не сбросить.
1 2 3 4 5 6 7 8