В большинстве своем они были незначительными, но их было так много, что сумма их производила удручающее впечатление. На каждом втором углу, а иногда и посреди улицы происходили шумные ссоры, и не было лица, на котором не застыло бы напряженное, хмурое выражение.
– Тэй сказал, что нас поджидает черная дыра, – заметил Клем, пока они ожидали на перекрестке, когда же наконец разнимут двух разъяренных водителей, каждый из которых пытался превратить галстук своего врага в смертельную удавку. – Все это тоже имеет к этому отношение?
– Все просто посходили с ума, – вмешался таксист. – За последние пять дней произошло больше убийств, чем за весь предыдущий год. Где-то я это прочел. И ведь не только убийства – люди самих себя готовы убить. Мой дружок, тоже таксист, проезжал тут как-то во вторник мимо Арсенала, и что же – эта баба сигает ему прямо под колеса. Кровь, мозги... – трагедия, да и только.
Драчунов наконец-то рассудили и развели по противоположным тротуарам.
– Уж и не знаю, к чему катится мир, – сказал таксист. – Полное сумасшествие.
Высказав свое мнение, он включил радио и начал насвистывать фальшивый аккомпанемент к прорезавшейся песенке.
– Скажи, мы сможем это как-то остановить? – спросил Клем у Миляги. – Или это будет становиться все хуже и хуже?
– Я надеюсь, что Примирение положит этому конец, но уверенности у меня нет. Слишком долго этот Доминион был замурован. Он успел отравиться своим собственным дерьмом.
– Значит, нам надо раздолбать эти мудацкие стены, – заявил Понедельник с ликованием новообращенного разрушителя. Он снова погремел своей жестянкой с мелками. – Ты поставишь на них кресты, а я их раздолбаю. Элементарно.

3

Миляга сказал Юдит, что ребенок этот куда более целеустремлен, чем другие, и она поверила ему. Но что это означало, помимо того что он придет в ярость, если она попытается сделать аборт? Будет ли он расти быстрее других? Раздуется ли ее живот к вечеру и отойдут ли под утро воды? Сейчас она лежала в спальне, ощущая, как дневная жара уже наваливается на ее тело, и лелея надежду на то, что те рассказы, которые она слышала от сияющих мамаш, соответствуют действительности, и ее тело на самом деле выработает вещества, которые сделают не таким болезненным процесс вынашивания и рождения новой жизни.
Когда зазвонил звонок, она сначала решила не обращать на него внимания, но ее посетители, кто бы они ни были, проявили настойчивость и в конце концов принялись кричать под дверью, причем один звал Джуди, а другой – и это было более странным – Джуд. Она села на кровати, и на мгновение ее внутренние органы словно поменялись местами. Сердце глухо застучало в голове, а мысли пришлось вытаскивать из глубин живота, и только после этого ей удалось послать приказ телу выйти из комнаты и спуститься к входной двери. Пока она спускалась по ступенькам, призывы смолкли, и она уже смирилась с тем, что впускать будет некого. Однако на пороге ее ждал запачканный краской подросток, который, увидев ее, обернулся и позвал двух других посетителей, стоящих на другой стороне улицы и изучающих окна ее квартиры.
– Она здесь! – завопил он. – Босс? Она здесь!
Они двинулись через улицу по направлению к крыльцу, и при их приближении ее сердце, до сих пор глухо стучавшее у нее в голове, забилось с самоубийственной скоростью. Ноги ее едва не подкосились, и она вытянула руку в поисках опоры, когда спутник Клема встретил ее взгляд и улыбнулся. Это не был Миляга. Во всяком случае, не тот Миляга, который оставил ее два часа назад, – человек с лицом без малейшего изъяна и ее яйцом в кармане. А этот не брился несколько дней, и лоб у него был весь покрыт шрамами. Она попятилась назад, так и не сумев нашарить ручку двери, чтобы захлопнуть ее у него перед носом.
– Не приближайся ко мне, – сказала она.
Он отступил от порога на пару ярдов, заметив отразившуюся на ее лице панику. Юнец обернулся к нему, и самозванец сделал ему знак отойти, что тот и исполнил, так что теперь ничто не мешало им видеть друг друга.
– Я знаю, что выгляжу чертовски плохо, – сказал человек со шрамами на лбу. – Но это же я, Юдит.
Она отступила еще на два шага от ослепительного марева, в котором он стоял (как свет любил его! Не то что того, другого, который оказывался в тени всякий раз, когда она пыталась его рассмотреть), чувствуя, как нарастающая волна дрожи проходит по мускулам от ступней до кончиков пальцев, словно ее вот-вот должен был охватить припадок. Она протянула руку к перилам и вцепилась в них изо всех сил, чтобы не упасть.
– Это невозможно, – сказала она.
На этот раз человек ничего не ответил. Заговорил его сообщник по обману – и ведь надо же, Клем! – да как же он мог?
– Джуди, – сказал он. – Нам надо поговорить с тобой. Можно войти?
– Только тебе, – сказала она. – Им нельзя. Только тебе.
– Хорошо.
Он вошел в дверь и медленно приблизился к ней, показывая ей свои открытые ладони.
– Что здесь происходит? – спросил он.
– Это не Миляга, – сказала она ему. – Миляга был со мной последние два дня. И ночи. А этот... я не знаю, кто он.
Самозванец услышал ее слова. Через плечо Клема ей было видно его лицо, на котором отразилось такое потрясение, словно слова ее были ударами. Чем дольше она объясняла Клему, что произошло, тем меньше у нее оставалось веры в то, что она говорила. Этот Миляга, ждущий у дверей, и был тем самым человеком, которого она некогда оставила у дверей мастерской, ошеломленно стоящего на солнце, совсем как сейчас. А если это был он, то тогда пришедший к ней любовник, который облизал яйцо и оплодотворил ее, был кем-то другим, каким-то ужасным двойником.
Она увидела, как Миляга произносит его имя одними губами.
– Сартори.
Услышав это имя и поняв, что это правда – что изорддеррекский мясник действительно пробрался в ее кровать, сердце и матку, – она чуть было не позволила припадку окончательно овладеть ее телом, но в последний момент ей удалось из последних сил уцепиться за плотный, потный мир и устоять на ногах – чтобы как можно скорее рассказать этим людям, его врагам, о том, что он сделал.
– Входи, – сказала она Миляге. – Входи и закрой дверь.
Он захватил с собой и мальчишку, но у нее уже не было сил возражать.
– Он не причинил тебе вреда? – спросил он.
– Нет, – ответила она и почти пожалела, что этого не произошло – что он не открыл перед ней звериную ипостась своего «я». – Ты говорил мне, что он изменился, Миляга, – сказала она. – Ты говорил, что он превратился в чудовище, что черты лица его искажены, но он оказался таким же, как ты.
Пока она говорила, ярость медленно вскипала в ней, и она не сдерживала ее, направляя ее на свое отвращение и перерабатывая его в более чистое, более зрячее и умное чувство. Миляга сбил ее с толку своими описаниями Сартори, нарисовав перед ее мысленным взором портрет существа, на котором его злодейства оставили такой глубокий след, что оно почти утратило человеческое подобие. Но в его обмане не было никакого злого умысла – лишь желание как можно полнее отделить себя от человека, с которым у него было одинаковое лицо. Теперь он понял свою ошибку, и было очевидно, что его мучают жестокие угрызения совести. Он подался чуть-чуть назад, наблюдая, как стихает дрожь, сотрясающая ее тело. Сталь в ее мускулах поддерживала ее, давала ей силу закончить рассказ. Не было смысла скрывать заключительную часть обмана Сартори ни от Миляги, ни от Клема. Так или иначе вскоре она станет очевидной. Она положила руку себе на живот.
– Я беременна, – сказала она. – Это его ребенок. Ребенок Сартори.
В более спокойном и рациональном мире она, наверное, смогла бы расшифровать выражение, появившееся на лице Миляги, когда он услышал эту новость, но сейчас это было сделать не так-то легко. Конечно, в этом лабиринте скрывался гнев, как, впрочем, и недоумение. Но не было ли в нем и немного ревности? Когда они вернулись из Доминионов, он отверг ее. Его миссия Примирителя отняла у него все влечение. Но теперь, когда его двойник прикасался к ней, удовлетворил ее – разглядел ли он на ее лице эту вину, столь же плохо замаскированную, как и его ревность? – его собственническое чувство было уязвлено. Как обычно, на всем протяжении их романа, ни одно их чувство не было свободно от парадокса. А Клем – дорогой, милый Клем, с которым ей всегда было так хорошо – раскрыл ей навстречу свои объятия и спросил:
– Не побрезгуешь?
– Господи, ну что ты такое говоришь?
Он подошел и крепко обнял ее. Они долго стояли так, покачиваясь взад и вперед.
– Я должна была догадаться, Клем, – сказала она тихо, чтобы не услышали ни Миляга, ни мальчик.
– Это тебе сейчас так кажется, – сказал он. – Из будущего всегда легко судить прошлое. – Он поцеловал ее в голову. – Лично я просто рад, что ты цела и невредима.
– Он ни разу не угрожал мне. Он ни разу не прикоснулся ко мне без...
– Без твоего разрешения?
– Ему не нужно было мое разрешение, – сказала она. – Он и так знал, что я хочу этого.
Услышав, как входная дверь снова открывается, она оторвалась от плеча Клема. Миляга вновь шагнул на солнце; мальчишка последовал за ним. Оказавшись на улице, он запрокинул голову и, поднеся ладони ко лбу, стал изучать небо у себя над головой. Увидев его за этим занятием, Юдит поняла, кем был тот наблюдатель, которого она заметила в одном из видений над Бостонской Чашей. Разгадка была не Бог весть какая важная, но это нисколько не умалило того удовлетворения, которое она испытала.
– Сартори – это брат Миляги, верно? – спросил Клем. – Боюсь, я еще путаюсь в родственных отношениях.
– Они не братья, они двойники, – ответила она. – Сартори – его идеальная копия.
– Насколько идеальная? – спросил Клем, глядя на нее с едва заметной лукавой улыбкой.
– О-о-о... абсолютно идеальная.
– Стало быть, вы не так уж плохо провели время?
Она покачала головой.
– Совсем неплохо, – ответила она. – Он говорил мне, что любит меня, Клем.
– О, Господи.
– И я поверила ему.
– Сколько дюжин мужчин говорили тебе то же самое?
– Да, но с ним было все иначе...
– Женщины так говорят о каждом.
Она окинула взглядом наблюдателя за солнцем, удивленная снизошедшим на нее покоем. Неужели одно лишь воспоминание о том, как Сартори объяснялся ей в любви, смогло прогнать все ее страхи?
– О чем ты думаешь? – спросил у нее Клем.
– О том, что он чувствует нечто такое, чего никогда не чувствовал Миляга, – ответила она. – Может быть, никогда и не мог почувствовать. Можешь не напоминать мне о том, как все это отвратительно. Я и сама знаю, что он разрушитель, убийца. Он вырезал целые страны. Как я могу испытывать к нему какие-то чувства?
– Хочешь услышать банальность?
– Давай.
– Ты чувствуешь то, что ты чувствуешь. Некоторые сходят с ума по морякам, некоторые – по мужчинам в резиновых костюмах и боа из перьев. Мы делаем то, что мы делаем. Никогда не надо ничего объяснять, ни в чем извиняться. Вот и все.
Она обхватила его лицо обеими руками и расцеловала.
– Ты просто великолепен, – сказала она. – Ведь мы останемся в живых, правда?
– Останемся в живых и будем процветать, – сказал он. – Но я думаю, лучше нам найти твоего красавчика ради всеобщего... – Он запнулся, почувствовав, как руки ее судорожно сжались. – В чем дело?
– Целестина. Я послала его в Хайгейт к Башне Роксборо.
– Извини, я не понимаю.
– Плохие новости, – сказала она и, высвободившись из его объятий, выбежала на порог.
Услышав, как она зовет его, Миляга бросил свои наблюдения за небом и вернулся к входной двери. Она повторила ему ту же фразу, которую только что сказала Клему.
– А что там такое, в Хайгейте? – спросил он.
– Там женщина, которая хотела тебя видеть. Скажи, имя Низи Нирвана тебе что-нибудь говорит?
Миляга на секунду задумался.
– Это из какой-то сказки, – сказал он.
– Нет, Миляга. Это из жизни. Она настоящая, живая. Во всяком случае, была живой.

4

Не только сентиментальность была причиной того, что Автарх Сартори покрыл стены своего дворца изображениями улиц Лондона, выполненными с такой любовной точностью. Хотя он пробыл в этом городе совсем недолго – всего лишь несколько недель, с момента его рождения и до отбытия в Примиренные Доминионы, – Отец Лондон и Мать Темза воспитали его по-королевски. Разумеется, метрополис, открывающийся с вершины Хайгейтского холма, на котором он в данный момент стоял, был куда больше и мрачнее того города, где он бродил тогда, но в нем осталось достаточно мест, способных возбудить живые, сжимающие сердце воспоминания. На этих улицах его учили сексу профессионалки с Друри-Лэйн. Он обучался убийству на набережной, наблюдая за тем, как воскресным утром в грязной воде моют трупы людей, ставших жертвами поножовщины субботнего вечера. Он обучался закону в Линкольнз Инн Филд и видел правосудие в Тайберне. Все это были прекрасные уроки и все они помогли ему сделаться человеком, которым он стал. Единственный урок, обстоятельства которого он никак не мог припомнить (он даже не знал, было ли это в Лондоне или где-то еще), был урок мастерства архитектора. Наверняка в какой-то период жизни у него должен был быть преподаватель по этому предмету. В конце концов не был ли он человеком, чье видение создало дворец, легенда о котором будет жить в веках, пусть даже башни его и лежат в настоящий момент в руинах? Где именно – в пылающей печи его генов или в его биографии – таилась искра, разжегшая этот талант? Возможно, он получит ответ на этот вопрос в процессе возведения Нового Изорддеррекса. Если он проявит терпение и наблюдательность, лицо его учителя рано или поздно проступит на его стенах.
Однако, прежде чем будет заложено основание нового города, править бал будет разрушение, и банальности, вроде Башни Tabula Rasa, которая как раз появилась в поле его зрения, первыми услышат свой смертный приговор. Он двинулся через асфальтированную площадку к парадному входу, насвистывая по дороге и задавая себе вопрос, слышит ли эта женщина, на встрече с которой Юдит так настаивала – Целестина, кажется? – его свист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155