Заворочался, устраиваясь поудобнее.
Перед тем, как повернуться к окну, покосился на парня, но разглядел лишь темный, угрюмый профиль и надвинутую на глаза кепку брэнда «трудное детство».

Учащийся техникума С.

Наверно сунуть надо было – чирик, а то и двадцатипятирублевку, мрачно размышлял Серый. Тогда и койка бы нашлась. Только где такие бабки возьмешь? Стипуха двадцать два пятьдесят в месяц, и ту всю Рожнов отбирает.
Квакнулась общага, это ясно. А значит, год пропал попусту. Зря Серый таскался в соседний райцентр на электричке и автобусе, зря просиживал портки на занятиях, зря горбатился на практике в гараже. В гробу он видал этот Автомеханический техникум, поступилто только ради общаги – обещали дать место после первого курса. Чтоб не жить дома, не любоваться каждый день на суку Рожнова.
«Напряженка с местами, – сказал завхоз, – может, к зиме чегоничего проклюнется. Ты, Дронов, давай, захаживай». А сам улыбится, гад. Точно, на взятку напрашивался. Есть в общежитии койка, после третьекурсника освободилась, которого за пьянку выперли.
Есть, нету, какая разница. Главное, что не дали.
Это что же, еще полгода с Рожновым жить? Лучше сдохнуть. Пацаны говорили, если в военкомат заявление подать, могут в армию с семнадцати лет взять, добровольцем. Вот бы зыконско было. Но и до семнадцати еще надо дожить (день рождения у Серого был только в сентябре).
Хуже всего, что утром, уезжая в техникум, он думал – всё, с концами, больше сюда не вернется. И Рожнову, который третий день пил дома, брякнул напоследок: «Гляди, гнида. Будешь мать бить – урою». Тот зарычал, качнулся с кушетки – опухший весь, морда красная. «Чего ты сказал, секельдявка?!» И захлебнулся матерщиной. Но Серый уже хлопнул дверью, летел вниз по лестнице через две ступеньки. Знал, что отчим спьяну не догонит.
Но и не забудет. Рожнов, сколько бы ни выпил, памяти никогда не терял. Был он злющий, как волчара, жилистый. В молодости отсидел два года за убийство по неосторожности – стукнул одного в драке, тот приложился затылком о бровку, и карачун. Этот подвиг и последующая отсидка стали для Рожнова главным жизненным событием. Все рассказы про зону, песни оттуда же. И порядки дома тоже завел лагерные. Случалось Серому и «под нарами» (то бишь под кроватью) ночевать, и целую неделю жить «опущенным» (то есть жрать не за столом, а на корточках, дырявой алюминиевой ложкой), приходилось и вовсе без харчей сидеть – это если Рожнов в «Шизо» засадит. Сначала, гад, еще из инструкции прочтет, наизусть: «Осужденным к лишению свободы, помещенным в штрафной изолятор, запрещаются свидания, телефонные разговоры, приобретение продуктов питания, получение посылок, передач и бандеролей».
Ну а что отчим устроит за сегодняшний глупый базар, и представить было страшно. До позднего вечера Серый проторчал в техникуме, тянул время, но чему быть, того не миновать – на последнем автобусе поехалтаки назад, в Басманово, где Рожнов его уж заждался.
Хуже всего в отчиме был запах. Работал он сантехником в ДЭЗе, мытье не уважал, и квартира насквозь пропиталась мерзкой, кислой вонью. Как только мамка на такого гнуса позарилась? Еще пару лет назад была она женщина как женщина, а от жизни с Рожновым превратилась в седую старуху – вечно пьяную и почти такую же, как он, грязную.
Но мать Серый не винил, ей еще хуже, чем ему доставалось. Когда трезвая, всё плачет. Из детского сада, где уборщицей работала, ее выперли да еще грозятся под суд отдать – посуды и простыней, говорят, много наворовала. А куда ей деваться? Отчиму на водку денег не добудешь – измолотит.
И он, Серый, тоже хорош. «Урою», а сам драпанул, заступник хренов. Тото Рожнов на мамке, поди, отыгрался, злобу выместил. Для разминки, пока пасынок не вернулся.
А пасынок вот он, никуда не делся, уже к Колиной Горе подъезжает. Отметелит его Рожнов так, как никогда еще не метелил, это железняк.
На остановке ктото вошел, сел на то же сиденье, что Серый, только в другой угол. Очкарик, московский.

Любовник леди Кулаковой

В автобусе было светло, снаружи темно, поэтому Роб видел свое отражение в окне почти так же отчетливо, как в зеркале. Вид собственной физиономии настроения не улучшил. Ублюдочные очочки фасона «доживем до понедельника», за ними маленькие глазки, прямые как палки волосы, россыпь прыщей на лбу и – горой Арарат посреди бледных равнин – монументальный носяра, наследство от армянской бабушки.
Ты урод со смехотворным именем и жалким будущим, сказал Роб своему черному отражению. Семнадцать лет, а уже полный лузер.
И в эту горькую минуту дальнейшая жизнь предстала перед ним во всей безжалостной очевидности.
Будет так. Сначала он сунется на филфак, благо в МГУ вступительные в июле. Не пройдет по баллам, потому что нет мохнатой лапы и потому что нервишки на экзаменах подведут. В августе – хенде хох – пойдет сдаваться в педагогический, куда выпускника 12й спецшколы, конечно, примут с распростертыми. Курсе на четвертом, задроченный гормонами, женится на такой же очкастой задрыге, как он сам, причем даст она ему только после свадьбы. И потом в течение двадцати лет будет откладывать по двадцать рублей с зарплаты, копить на кооператив, как Акакий Акакиевич на шинель.
А его веселые одноклассники тем временем закончат свои МГИМО и ИСАА, разъедутся по загранкам. Лет через десять, когда Роб, сгибаясь под ветром, будет шкандыбать после работы с авоськой (в ней пакет кефира и пачка макарон), у тротуара лихо притормозит шикарная «лада», а то и «волга», оттуда высунется Петька Солнцев и заорет: «Wow, Дарновский! РобинБобин! И очки те же самые! Long time no see! Садись, подвезу!» И, конечно, даже не вспомнит про то, как при всех, при Регинке, втоптал одноклассника в грязь. Ведь зло помнят только обиженные, у обидчиков память короткая.

Про то, что Регина Кирпиченко устраивает сейшн на даче, в классе стало известно перед майскими. Ее предки собрались на недельку отвалить в Пицунду, а дочку оставили одну. Заключили с ней джентльменское соглашение: собирать френдов на городской квартире нини, потому что там ковры, хрусталь и дорогая техника, зато кантрихаус в ее полном распоряжении.
Роб наблюдал за охватившим класс ажиотажем (кого пригласят, кого не пригласят), как Золушка за сборами сестер на королевский бал: не то чтоб безучастно, но безо всякой личной заинтересованности. Уж емуто точно не светило, так что без толку было интриговать и суетиться.
И вдруг 5 мая, после классного часа по случаю дня рождения Карла Маркса, подходит к нему Регинка, смотрит своими глазищами и говорит:
– Робчик, у меня десятого сейшн. На даче, с ночевкой. Если хочешь, приезжай.
Она стояла у окна вся освещенная солнцем, перетянутые синей лентой волосы сверкали и переливались, и у Роба перехватило в горле, в висках жарко застучало, а в груди, наоборот, стало холодно.
До чего же она была красивая! Даже если б фазер у нее работал не торгпредом, а дворником, все равно сутулому очкарику такая бьютиквин никогда и ни за что бы не досталась.
Главное, она не только красивая была, но и хорошая. Он сразу догадался, чем вызвано неожиданное приглашение. Пару дней назад была городская контрольная по алгебре, а у Регинки с математикой не очень. Кинула через ряд записку: «SOS!». Роб свой первый вариант сразу бросил, наскоро решил задачки второго варианта и тем же манером переправил свернутый листок обратно. Так что не его прыщами прельстилась Регинка – захотела за контрольную отблагодарить.
– Десятого? – небрежно переспросил он. – Вроде нормально. Ладно, приеду.
И не удержал лица – просиял счастливой улыбкой.
Но когда очухался, стало жутко. Что надеть? В синей школьной форме на дачу не поедешь. Можно представить, как остальные расфуфырятся. Имто хорошо, с их «Березками» и привозными шмотками, а у него даже джинсов нормальных нет.
И кинулся на поклон к матери, больше все равно было не к кому. Знал, что имеется у мамхена какаяникакая заначка, даром что ли в своей библиотеке два детских кружка по вечерам ведет.
Про фирменное тряпье втолковывать ей было без мазы – не врубилась бы. Она до сих пор джинсы называла «техасами», а кроссовки «кедами». Поэтому Роб заговорил на доступном ей языке: мол, приглашен к девочке из очень приличной семьи, не хочется выглядеть оборванцем. Намекнул и на романтические чувства.
Последнее сработало безотказно. После того, как слинял фазер, Лидочка Львовна (так мать называли все ее сослуживицы) вся както пожухла, что называется, махнула на себя рукой. Ни волосы покрасить, ни марафет навести, а одевалась – вообще песня, причем погребальная. Но при волшебных словах «знаешь, мама, эта девочка мне так нравится…» Лидочка Львовна, как старый боевой конь при звуках трубы, тряхнула полугодовыми химическими кудряшками, сверкнула очами и запустила из любимого поэта:
– Снятся усталым спортсменам рекорды, снятся суровым поэтам слова, снятся влюбленным в огромном городе необитаемые острова!
– Вотвот, – кивнул Роб. – Понимаешь, мам, там на даче все в фирме будут, с головы до ног, а я в чем приду? В трениках хабэ и сандалях «пионерские»?
– Всё поняла, ни о чем не беспокойся, – сказала мамхен тоном Василисы Премудрой.
По правде сказать, он не особо на нее надеялся, но Лидочка Львовна проявила чудеса материнской любви: пошла в местком, поскандалила там, покачала права и добыла талон на настоящие кроссовки «адидас», синие, с тремя белыми полосками и олимпийской символикой. Снаружи они были замшевые, внутри восхитительно упругие – Роб посмотрел, пощупал, остался доволен.
В общем, на дачу поехал в приподнятом настроении, потому что экипировался более или менее пристойно: румынская рубашка в оранжевозеленую клетку выглядела сносно, курткуплащевку он завязал на поясе, чтобы прикрывала неважнецкие индийские джинсы, зато шузы были супер.
Однако добравшись до соснового колиногорского парадиза, Роб быстро скис.
Вопервых, сразила дача. Он и не подозревал, что такие бывают: чтоб не шесть соток, а целый кусок леса, и окна от пола до потолка, и огромный камин, и звериные шкуры на полу.
Вовторых, одноклассники. Все в джинсовых костюмах, в кожаных куртках, в зеркальных солнечных очках. Курят кто «кент», кто вообще «мор», щелкают пьезозажигалками.
Ну, а добил Петька Солнцев. Он прикатил последним – видно, для пущего эффекта. Не на автобусе, как Роб, и даже не на такси, как большинство прочих, а на яркокрасном мотоцикле «ямаха». Весь в хрустящей коже, в шнурованных высоких ботинках.
Стал катать по участку девчонок, и дольше всех Регинку.
Глядя, как она держится за Петькины бока, Дарновский подумал, что если б она вот так обхватила его, Роба, и прижалась бы к спине своим шестым номером, он бы наверно умер от сердечного приступа.
Вечером, когда начались танцыобжиманцы, стало видно, что Петька нацелился на хозяйку дачи всерьез. Атмосфера, как говорится, располагала. Все уже хорошо кайфанули, Витька с Милкой взасос лизались на диване, Сережка с Ленкой вообще ушли наверх (все знали, что у них давно повзрослому), остальные щека к щеке изображали танго под сдавленный сип группы «Смоуки»:

A summer evening on Les Champs Elysees,
A secret rendezvous they planned for days1…

За столом, сплошь уставленным фирменными бутылками, оставались только трое: Дарновский и Петька с Регинкой. Роб сосредоточенно тянул через трубочку виски с содовой (гадость жуткая), изображал задумчивость, а сам с замиранием сердца следил за манипуляциями солнцевской руки. Она уже дважды как бы ненароком опускалась на Регинкино плечо и была мягко снята.
Третья попытка увенчалась. То ли Регинке надоело ломаться, то ли она разнежилась от музыки, но покрытая золотистыми волосками пятерня захватила плацдарм и постепенно начала его расширять: поглаживаниями, легким маневрированием, а потом и вовсе скользнула подмышку, поближе к вторичному половому признаку.
Роб наблюдал за Петькиными успехами даже не ревниво, а с унылой, безнадежной завистью.
Блондинистый красавчик, острый на язык, да разряд по дзюдо, да цековский папа, да японский мотоцикл… Не было у Роба против Солнцева ни одного шанса.
Тактаки ни одного? – пискнуло несчастное, затюканное самолюбие. А если поворочать мозгами? Если подойти к решению задачи бесстрастно, поматематически?
Интеллект напрягся на челлендж и тут же выдал подсказку: культурмультур. Солнцев отродясь ничего не читал кроме «Советского спорта» и «Футболхоккея».
– Ну как тебе Лоуренс с Аксеновым? – спросил Роб Регинку.
После приглашения на дачу он осмелел и предпринял осторожный демарш: дал ей почитать «Любовника леди Чаттерли» поанглийски и рассказ Василия Аксенова, свой самый любимый. Комбинация была неслучайная, со смыслом.
– Лоуренс чегото не пошел, нудновато, – охотно откликнулась Регинка. – А рассказ классный. Название клёвое – «Жаль, что вас не было с нами». И концовка супер. Как в сказке.
– Так это и есть сказка, – грустно улыбнулся Роб. – Разве ты не поняла? Главный герой не стал знаменитым, не женился на кинозвезде. Это он всё нафантазировал, от тоски и одиночества.
Сказано было правильным тоном – легким, не напрашивающимся на жалость. На Регинку, кажется, подействовало. Она посмотрела на Роба както поособенному, будто увидела впервые. Слегка подалась вперед, ненароком скинув Петькину руку. У Роба внутри всё так и запело.
Нет, определенно чтото такое между ними в тот момент проскочило, какаято вибрация, что ли.
Он небрежно, без нажима, порулил дальше:
– А «Любовника леди Чаттерли» ты зря бросила. Там вначале, действительно, тяжеловато продраться. Зато потом такие любовные сцены – вообще, крыша едет.
Петька Солнцев хоть книжек и не читал, но дураком не был – сообразил, что его оттирают. И врезал Робу по полной: и слева, и справа, и по мордасам, и ниже пояса.
Посмотрев на вальяжно, нога на ногу сидящего Дарновского, задержал взгляд на обтянутой липовым индийским денимом коленке.
1 2 3 4 5