MORALIS
"ПРИВЫКАЙ"

Очей очарованье хрипит на снегу.
гр. "Тёплая трасса"
Задуши послушными руками
Своего непослушного Христа
Е. Летов
Как месяц над твердью
Последний цвет вербы
Р. Неумоев

Глава первая.
Я спал. Мне снилась Останкинская башня окружённая багровыми облаками с
белыми, как в сале, прожилками. Она нависали надо мной, и вибрировала.
А я лежал на асфальте и смотрел на неё. Такую вызывающе серую в
багровых облаках. Я лежал на асфальте и судорожно втягивал в себя его
мокрый запах. Я тоже вибрировал. А башня была как будто живая. Я
чувствовал это но ничего не мог поделать. Мне было неприятно
осознавать, что я лежу беззаботно глядя на неё. Наверное я её
раздражал. А ещё позади неё что светилось, как сильная лампочка, или
как Бог. Я сделал круговое движение руками, и почему то подумал, что
она должна понять, что я извиняюсь. Что мне, право, неловко лежать на
чёрном асфальте в её присутствии. А башня сказала: - Так. Я понял, что
всё потеряно, и сделал круговое движение руками как бы соглашаясь со
своей судьбой. После чего меня разбудили. И ещё, во сне небыло ни
одной птицы. Разбудили меня тихим уведомлением о том, что наступило
утро. Я буркнул ответ, который отвечал каждый день. Открыл глаза и
почувствовал, что у меня одна нога. Закусив нижнюю губу и внимательно
изучая внутренюю поверность век я принялся думать, какая нога у меня
осталась. Правая или левая. Может быть вообще это не моя нога. Но
думать об этом было больно. Как и вообще думать, не обязательно об
этом. Я рывком сбросил ноги с кровати, символизировав тем самым своё
намерение встать. Откинул одеяло и встал. Задвигал ногами по паркету в
поисках тапок. Нашёл один, и даже не задумываясь надел его на правую
ногу. Меня самого удивляло всегда, как я каждое утро, ещё не
окончательно пришедши в себя умудрялся определять уклон тапка. Потом
нашёлся и другой. Его я одел на оставшуюся ногу. И грустно покачиваясь
побрёл в ванную. Там я встал перед зеркалом и ссутулился на раковину.
Лицо моё в зеркале было грустно-растрёпанное. А правый глаз имел ярко
красный цвет. "Ну вот, подумал я, ноги нет, глаз красный. Теперь самое
время усомниться в соответствии своему описанию. То есть я изменился.
То есть это уже не я." А потом я задумался набрав в рот воды. Только
вот совершенно не знаю о чём задумался. Так, вообщем. Много я чего там
делал. Выйдя в коридор я понял, что остальные люди потеряли для меня
всякий смысл. Они конечно есть, не спорю, но я их просто не вижу.
Поэтому сразу стали происходить странный вещи: холодильник открывался
сам собой, вещи самопроизвольно перемещались, и кто то толкал меня из
пустоты. Чай был противный. Горький, с запахом мокрых тряпок, мутный,
с плавающим в нём дохлым лимоном и двумя чаинками. Но я его выпил
двумя глотками. Собрал вещи и покинул дом.
На улице было морозно, так как зима. А у меня не было перчаток. Вернее
сказать они были, но дома. Я развернулся было, что бы пойти вернуться.
Но подскользнулся и упал. Сначала я ударился спиной, потом ногами и
уже в самую последнюю очередь головой. Ударившись ею, я понял, что
умер. Так как звук хрустнувшего основания черепа был очень хорошо
слышен. Я лежал на спине, и чувствовал как из меня выходит жизнь.
Сначало меня покинула совесть, потом: ум, привычки, эмоции, чувства,
мысли и жизнь. Я поднял свои тупые безразличные глаза на показавшаеся
мне чёрным Солнце. Оно вяло улыбалось глядя на моё распростёртое тело.
"Прям как Она..." - подумал я и плюнул в него. Солнце, очевидно уже
привыкшее к моим выходкам, стерпело. Только стало немного более
горячим. А я встал, стряхнул с куртки смесь снега соли и песка, и
криво усмехнувшись побрёл к метро. Руки же, дабы не мёрзли, я плотно
засунул в карманы. Где они увлечённо начали ощупывать деньги,
проездные билеты и прочий хлам. С деревьев и столбов, кривя вспухшие
лица, мне улыбались вороны. Но я не обращал на них внимания, нет, они
были безразличны моему организму. Пускай. А я пойду. Дела. А ещё можно
набрать в рот воды и подключить к мочкам ушей клеммы. И тихонько
гладить рубильник блудливыми руками. Кто нибудь хлопнет дверью - и
нажмёшь ненароком, испугаешься. Так я научился небояться хлопанья чем
либо. У метро было людно, они все ходили как то одновременно. Это было
пугающе непостижимо. Непостижимо и пугающе. Совершали движения снаружи
и внутри. Они не давали мне пройти, и я был вынужден изгибаться всем
телом что бы не столкнуться с их кожаными куртками. Под ногами у меня
хлюпала слизь весны. 36 ступенек - и я у стеклянной двери. Она -
подруга ветра. Он размахивает ею из стороны в сторону. От меня - ко
мне. И так много раз. Она не подруга. Она - его рука. От меня - ко
мне. Проскользнул, однако. Мраморный пол - извращённая необходимость
долговечия. Я давлю его своими ботинками так же, как это делают все. Я
оставляю след в истории. Нас всех потом можно будет вспомнить
рассматривая эти плиты. Приехал поезд и я со своими любимыми
согражданами быстро занимаю всевозможные места.
Двери тихонько сближаются. Я плачу глядя на это извечное стремление
быть вместе. Пионер приостонавливает их ногой, и тут же получает нож в
спину. Его взгляд не выражает ничего кроме тупого зеркала, в котором
отражаются засахаренные ломтики Солнца. Зеркала. Закрывшиеся двери. В
них отражается голова пионера пускающего слюну на нимб висящий у него
на шее. Бесконечная череда открываний и закрываний раздражает мои
больные глаза до состояния плача. В переходах много людей в кожаных
куртках. Из искуственных кож. Они выращивают искуственных зверей, а
затем убивают, дабы изготовить себе пугающие покровы. Я выхожу из
метро. Дождь. Слякотно. Просто всё уже было. У красного кирпичного
дома, заслоняя собой надпись "ОН?", сделанную жёлтой краской, стоит
человек. Подхожу, здороваюсь. Таков ритуал. Потом падаю на левый бок и
глядя в небо шепчу:
- Жень, ты извини. Но у меня нет ноги. Вводил "Пепси" внутривенно.
Плакать я не стал. Просто всё надоело. Встал и пристально глядя Женьке
в глаза ударился головой об угол. Потерял сознание. Уходя в другой мир
я услышал:
- Так.

Глава вторая.
Многие воспевали любовь к женщине. Многие воспевали любовь к Родине.
Многие воспевали любовь к прекрасному. Многие, и таких было
большинство, воспевали любовь к неподходящим для этого объектам, чем
изрядно шокировали публику. Но никто ещё не воспевал любовь к
Кортасару. - размышлял Александр остервенело мочась на кирпичные,
покрытые жёлтой краской останки стены.
Краска сильно облупилась и свисала рваными хлопьями, как бы показывая
своим видом, что не желает иметь с кирпичём ничего общего. Застегнув
штаны Александр лениво осмотрелся вокруг: было какое-то странное время
года, не такое готическое как зима, но всё же слишком напряжённое и
выжидающее. Ездили разноцветные машины, и возвращаться на работу
совсем не хотелось.
-Работа, опять спускаться в грязный туннель носящий гордое имя
"Городской транспорт". И до вечера сидеть около чуда
техники-эскалатора, наблюдая как всеразличные дауны и идиоты пытаются
понять его и совладать с ним. И знать, что только ты, лёгким движением
руки, можешь остановить движение, и с усмешкой смотреть, как злые твои
сограждане ругаясь и плюясь идут по внезапно умершему чуду. Понимать,
что ты, в некотором роде, Бог. Локального масштаба. Только вот скучно
тебе, боженьке, работать лениво, да и просто всё надоело. И вот стоишь
ты, ответственный за вознесения и спуски простых смертных, так сказать
идол, и усугубляешь разрушения останков здания. А что если оно
памятник? Хотя на хрен кому нужны такие памятники. За такие памятники
надо сжигать как минимум!
Мысли летали в чистовымытой голове как птицы: широко разбрасывая
крылья, громко крича и гадя на землю и её поселенцев.
- И какой только идиот придумал взорвать в станционном туалете бочку
мазута. Ну какой, это понятно, даже не какой, а какие - "Нагорные"
скорее всего. Всё им, сукам, неймётся. И ведь тонкий расчёт: туалет
закрыт, надо бежать до универмага, а там то они нас по одиночке и
перестреляют. Но Дежурный тоже не дурак, быстро смекнул что к чему. В
развалинах завсегда укрыться можно. А сторожа ихние, развалинские,
завсегда нашему брату помочь готовы. За соответсвующую плату,
разумеется.
Александр попытался вспомнить, зачем же он думал о Кортасаре. Но
ничего дельного в голову не шло. Слабо вспоминалось, что Кортасар -
это писатель, а вот дальше вспомнить, увы, не получалось.
Раздосованный этим он в сердцах пнул трухлявую кладку. Которая
повинуясь тяжёлому ботинку накренилась, вспухла и рассыпалась грязной
кучкой. Из под кучки, нагло пробиваясь сквозь красновато-жёлтые
кусочки, выглядывал своей белой частью непонятный предмет.
- Всё. Допрыгался. Мина. - сверкнуло в уме Александра и он крепко
зажмурил глаза, суеверно боясь увидеть смерть. Зажмурил - и не увидел.
Так как смерти не было. Была только липкая, упавшая как подбитая птица
тишина. Стоя с закрытыми глазами Александр внимательно вслушивался в
неё, и ему даже показалось, что он слышит как протекают химические
реакции в мине. Слышал, что она смотрит на него снизу своим белым
глазом и как бы ухмыляется выжидающе. Но потом рациональное в его
голове взяло вверх и подумалось, что чему быть, тому не миновать. И
вообще, надо ещё посмотреть, мина ли это или просто хлам убитых
ополченцев. Он медленно открыл глаза и прислушался к результату - было
тихо. Тогда он опустился на корточки и плавными круговыми движениями
рук принялся разгребать кирпичную крошку. Глаза же его в это время
смотрели прямо перед собой, пытаясь заранее увидеть идущую старушку с
косой, или кто там ещё, и передав сигнал рукам защитить себя во
всеоружии. Кирпич разгребался плохо. Но всё же дело плавно
продвигалось вперёд. Пальцы уже всё чаще касались гладкой, кажется
даже отполированной поверхности и словно испугавшись чего то рывком
слетали с неё, продолжая свои методичные движения. В горле у
Александра пересохло и запершило от пыли, но он непридал этому
значения. А руки всё разгребали. От долгого смотрения в одну точку -
прямо перед собой, глаза стали слезится как от горячего песка. А руки
продолжали свою работу. Где то не очень далеко раздался детский смех,
как издёвка над возможной смертью, как многоточие. Под ногти набилось
много крупинок кирпича, и поэтому надавливать пальцами для того что бы
больше сгрести было не очень приятно. Рот неожиданно наполнился слюной
и проглотив её Александр понял насколько далеко он зашёл в своих
действиях. Под однообразные движения рук он вдруг понял, что ему
совершенно не интересно, что лежит под этой кучей прошлого. На хрен
такое любопытство. И никогда не было интересно, но что то заставило его
разгребать. Какая-то сила или мысль, которая хочет своей погибели.
Ладони два раза прошлись по гладкой поверхности сметая последние
крошки и остановились. Сметать уже было нечего. Надо было
предпринимать более решительные действия. Или встать, отряхнуть брюки,
не оглядываясь уходя на ставшую уже родной станцию. Александр завёл
руки с двух сторон от невидимого предмета и превознемогая боль
погрузил кисти рук в кирпичную крошку, плотно обхватил предмет руками
и начал плавно поднимать вертикально вверх. - Сейчас или увижу свою
смерть, или потом буду в бункере рассказывать анекдоты. Или анекдоты
будут рассказывать про меня. - произнёс он в кромешной тишине внезапно
севшим голосом. Перед глазами его предстал человеческий череп. Белый и
как бы покрытой поверх золотой паутинкой. Лицо Александра скривилось и
он облегчённо вздохнув сел на зад, уже не беспокоясь о своей
безопасности. Он небрежно поворачивал череп в руках и мысленно ругал
себя за непроходимую тупость, трусость и свой извечный даунизм. Судя
по черепу, это человек был один из десяти. И чрезвычайно странно, что
его голова оказалась здесь, в кирпичной стене, на богом забытой
стройке. Ведь 70% из десяти погибло в течении двух недель, а за
остальными была установленна слежка. Следовательно это место должно
быть обведено на карте у мэра красным кружочком со всеми вытекающими
отсюда часовыми, вышками и системами допусков.
- Блин! А я тут сижу!! И ничего не делаю. - возмутился собой Александр
вставая с зада и опускаясь на колени. Он отбросил череп в сторону и
начал быстро разгребать ямку в которой лежал череп. Десять - это не
шутки! Их захоронения это единственный шанс за всю жизнь выйти вперёд
и разнести наконец всех врагов. Неизвестной властям захоронение - тем
более. Он торопился и поэтому когда порезал руку о неровно обломанный
позвоночник, только выругался сквозь зубы и продолжил работу. Что
может значит собственная смерть в сравнении с победой всей станции?
Ничто! Жалкий жучок под гранитным постаментом. Выкопанные кости он
раскидывал в разные стороны, не очень заботясь о следах своего
пребывания и тем более о таких смешных вещах как отпечатки пальцев.
Судя по всему труп в стене стоял в очень неудобной позе - присев на
корточки и обхватив руками ноги под коленками. Выкопав руки Александр
увидел, что в правой руке зажата белая коробочка, а в левой находилась
чёрная. Коробочки бы деревянные и покрытые масляной краской. Внутри
их было пусто, только слегка пахнуло затхлостью когда их открыли.
Пятками же усопший сжимал грязную тряпицу, в которую было что то
завёрнуто. Александр удовлетворённо кивнул и бросив находки в рюкзак
осмотрелся. Вроде тихо. Немного подумав он собрал все зубы, которые
вывалились из черепа и большую часть времени провалялись под ногами у
хозяина - сойдут на амулеты.
1 2 3