Воскресенье день Господень, прописная истина, все дни Господни, они уносят наши жизни, если во имя все того же господа не унесут нас еще быстрее языки пламени, двойное насилие, сожгли меня, когда я по воле своей и разуму отказалась отдать этому самому Богу плоть и кости, и дух, что поддерживает мое тело, дух, порожденный мною и то, что связывает меня с самой собой, то, чем мир повеял в сокрытый лик, нисколько не отличающийся от явленного очам и оттого никому не ведомый. Как бы то ни было, надо умереть.
Холодными, должно быть, показались близстоящим слова, произнесенные Блимундой, Вон идет моя мать, ни вздоха, ни слезинки, хотя бы лицом выразила сострадание, все-таки среди народа нашлись и такие, при всей ненависти, оскорблениях, издевательствах, а она ведь как-никак дочь, и любимая, это по взгляду матери видно было, а она только и сказала, Вон идет, повернулась к мужчине, которого впервые в жизни видела, и спросила, Как ваше имя, словно имя важнее, чем муки от наказанья плетьми, и это после мук тюремного заключения и пыток, и ведь знала дочь наверняка, что Себастьяна-Мария ди Жезус отправится в Анголу, даже имя ей не помогло, но, может быть, утешит ее душу и тело отец Антонио Тейшейра-ди-Соуза, он по этой части мастак, тем лучше, все-таки какая-то радость в этой жизни, даже если в той наверняка ад. Но теперь, дома, слезы льются ручьями из глаз Блимунды, если она и увидит мать еще раз, то лишь тогда, когда ту погонят на корабль, издали, легче английскому капитану высадить на берег женщин легкого поведения, чем дочери обнять мать, приговоренную к ссылке, прижаться щекой к щеке, гладкой кожей к увядшей, так близко, так далеко, где ты, кто мы, и отец Бартоломеу Лоуренсо говорит, Мы никто пред Господним промыслом, лишь Ему ведомо, кто мы, и смирись, Блимунда, оставим Господни поля Господу, не будем преступать межи, будем поклоняться Ему отсель и возделывать наше поле, поле людей, а когда дело будет сделано, соизволит Господь навестить нас, тогда-то мир и будет создан воистину. Балтазар Матеус по прозвищу Семь Солнц молчит, только глядит пристально на Блимунду, и каждый раз, когда ловит ее взгляд, чувствует, ноет у него под ложечкой, никогда не видывал он таких глаз, то светло-серых, то зеленых, то голубых, они меняются в зависимости от света, что снаружи, и дум, что внутри, вдруг становятся темными как ночь или блестящими, как раскаленный добела уголек. Он пришел в этот дом не потому, что его пригласили, а потому, что Блимунда спросила у него имя и он ответил, причины основательней не понадобилось. Когда аутодафе закончилось, Блимунда пошла домой, и священник с нею, и когда подошла она к дому, дверь оставила открытой, чтобы мог войти Балтазар. Он вошел и сел, священник закрыл дверь и зажег свечу при угасающем свете полоски заката, которая зажигается, когда в нижней части города уже темнеет, слышатся голоса солдат на стенах замка, находись он не здесь, Балтазару вспомнилась бы война, но сейчас есть у него глаза лишь для того, чтобы видеть глаза Блимунды или тело ее, она высокая и стройная, как англичанка, что пригрезилась ему наяву в тот день, когда прибыл он в столицу.
Блимунда встала с табурета, разожгла огонь в очаге, поставила на треножник горшок с похлебкой и, когда похлебка забурлила, наполнила две широкие миски и подала обоим мужчинам, все это она сделала, не произнеся ни слова, она рта не раскрыла с того мгновенья, несколько часов назад, когда спросила, Как ваше имя, и хотя священник кончил еду первым, она подождала, пока кончит Балтазар, и стала есть его ложкой, словно отвечала безмолвно на другой вопрос, Согласна ли ты поднести к губам своим ложку, которой касались губы этого мужчины, теперь то, что принадлежало ему, перейдет к тебе, а то, что было твоим, перейдет к нему, и утратится смысл слов «твое» и «мое», и раз уж сказала Блимунда «да», опередив вопрос, Стало быть, объявляю вас мужем и женой. Отец Бартоломеу Лоуренсо дождался, покуда Блимунда доест из горшка остатки похлебки, благословил ее и все освятил своим благословением, и девушку, и пищу, и ложку, и лоно, и огонь очага, и свечу, и циновку на полу, и культю Балтазара. Затем вышел.
Час они просидели в молчании. Только Балтазар встал один раз, подложил полено в догорающий огонь очага, да Блимунда сняла со свечи нагар, съедавший свет, и тогда стало так светло, что Балтазар смог заговорить, Почему ты спросила, как мое имя, и Блимунда ответила, Потому что мать моя захотела узнать твое имя и хотела, чтобы я его знала, Откуда ты знаешь, ты же не могла говорить с нею, Знаю, и все тут, а откуда, сама не ведаю, не задавай таких вопросов, мне не ответить, делай так, как делал до сих пор, ты же пришел и не спрашивал почему, А теперь что мне делать, Если тебе негде жить, оставайся здесь, Мне надо вернуться в Мафру, там у меня семья, Жена, Нет, отец с матерью и сестра, Оставайся покуда, уйти ты всегда успеешь, Почему ты хочешь, чтоб я остался, Потому что так надо, Меня такими словами не уговорить, Не хочешь оставаться, уходи, я тебя не держу, Мне не уйти отсюда, нет сил, ты меня приворожила, Ничего такого я не делала, слова не сказала, пальцем до тебя не дотронулась, Ты заглянула мне внутрь, Клянусь, что никогда не буду заглядывать тебе внутрь, Клянешься, что не сделаешь этого, а сама уже сделала, Ты сам не знаешь, что говоришь, не заглядывала я тебе внутрь, А если я останусь, где буду спать, со мною.
Они легли. Блимунда была девственна. Сколько тебе лет, спросил Балтазар, и Блимунда ответила, Девятнадцать, и тут же сразу стала гораздо старше. Немного крови вытекло на циновку. Омочив в ней кончики среднего и указательного пальцев, Блимунда перекрестилась и начертала крест на груди Балтазара, там, где сердце. И Балтазар, и Блимунда были обнажены. На улице совсем близко послышалась перебранка, звон шпаг, топот бегущих. Затем все стихло. Больше крови не пролилось.
Когда утром Балтазар проснулся, он увидел, что Блимунда, лежа рядом с ним, ест хлеб с закрытыми глазами. Раскрыла их, только когда доела, в этот час глаза у нее были серые, и она сказала, Я никогда не буду заглядывать тебе внутрь.
Нетрудное дело поднести кусок хлеба к губам, славно делать это дело, когда голод понуждает, оно приносит выгоду землепашцу, еще большую, может статься, тем, кто между серпом жнеца и зубами едока сумеет просунуть загребущие руки и тугой кошелек, так оно обычно и происходит. В Португалии не хватает пшеницы, не напасешься на аппетит португальцев, все время хлеб им подавай, можно подумать, ничего другого есть не умеют, а потому поселившиеся у нас в стране иноземцы, которых разжалобили наши нужды, приносящие им куда больше плодов, чем побеги тыквы, вызывают из своих и чужих земель караваны судов, груженных зерном, вот и теперь вверх по Тежо поднялись такие суда, обогнув Вифлеемскую башню и предъявив ее главному смотрителю соответствующие грамоты, тридцать тысяч мойо ирландской пшеницы, вот какое изобилие, голод сменился сытостью до поры до времени, ведь когда портовые зернохранилища и амбары частных лиц наполнятся, начинаются поиски складов, сдающихся внаем за любые деньги, на городских воротах вывешиваются объявления, чтобы оповестить тех, у кого имеются подходящие помещения, и тут люди, заключавшие договор о поставке пшеницы, рвут на себе волосы, потому как приходится им снизить цены, тем более что, по слухам, скоро прибудут суда из Голландии, груженные тем же товаром, но тут станет известно, что суда эти подверглись нападению французской эскадры, и цены, чуть было не снизившиеся, не снизятся, а в случае необходимости можно поджечь амбар-другой, а потом оповестить, что зерна не хватает, поскольку часть сгорела, а мы-то думали, хватает, и с избытком. Таковы торговые тайности, чужеземцы обучают, а здешние уроженцы перенимают, хотя здешние-то обыкновенно до того тупоголовы, о купечестве речь, что никогда самолично не вступают в переговоры о приобретении чужеземных товаров, довольствуются тем, что закупают их у чужеземцев, живущих на нашей земле, а эти рады поживиться на нашей простоте, и от поживы сундуки их ломятся, закупают-то они по ценам, нам не ведомым, а продают по ценам, слишком хорошо нам ведомым, ибо платим мы нашим соленым потом, а то и кровавым, а там, глядишь, и жизнью.
Однако от смеха недалеко до слез, от потехи рукой подать до тревоги, от безмятежности один шаг до испуга, так живут и люди, и целые королевства, вот и рассказывает Жуан Элвас Балтазару Семь Солнц о славном ратном деле, о том, как изготовился к бою флот лиссабонский от Белена до Шабрегаса, двое суток стоял наготове, а на суше к бою изготовились пехотные полки и конница, потому как разнесся слух, что французский флот на подходе, завоевать нас желают, а при этаком предположении среди дворян ли, среди простолюдинов, но нашелся бы кто-нибудь на роль нового Дуарте Пашеко Феррейры, а Лиссабон превратился бы в Диу, да только на поверку флот захватчиков оказался рыбацким и груженным треской, которой как раз не хватало, а потому и стрескали ее так, что за ушами трещало. Министры приняли известие с кривой улыбочкой, солдаты составили ружья в пирамиды с косой ухмылочкой, зато простонародье хохотало, глотки драло, все-таки расплата за немалое число обид. Да, в конце концов, уж лучше стыд принять, ждать француза, а дождаться трески, чем рассчитывать на треску, а тут француз нагрянет.
Семь Солнц того же мнения, но он представляет себя на месте солдат, изготовившихся к бою, знает, как в те часы колотится сердце, что со мною станется, буду ли я еще живой через какой-то невеликий срок, приводит человек свою душу в порядок перед лицом возможной смерти, а тут ему сообщают, мол, треску разгружают на пристани Рибейра-Нова, проведали бы французы, еще пуще бы над нами смеялись. Чуть было не затосковал Балтазар снова по ратному делу, да вспоминает про Блимунду, и хочется ему выяснить, какого же цвета у нее глаза, и тут уж приходится потрудиться его памяти, то один цвет представится, то другой, его собственным глазам и то не разобрать, какого цвета глаза у Блимунды, даже когда глядит он на нее. Таким образом, тоска, чуть было им не завладевшая, сразу забылась, и отвечает он Жуану Элвасу, Надо бы найти какой-то верный способ разузнавать, кто на подходе, с каким грузом и намерениями, чайки, что на мачты садятся, все это знают, а нам и важно бы узнать, да никак, и старый солдат ответил, У чаек есть крылья, и есть они у ангелов, но чайки не владеют речью, а ангелов я сроду не видывал.
Проходил по Террейро-до-Пасо отец Бартоломеу Лоуренсо, возвращался из дворца, куда ходил по просьбе Балтазара Семь Солнц, который хотел выяснить, будет ли ему пенсия, стоит ли таких денег всего лишь левая рука, и когда Жуан Элвас, не все знавший о жизни Балтазара, увидел священника, он сказал, продолжая беседу, Вон идет отец Бартоломеу Лоуренсо, его прозвали Летатель, но у Летателя крылышки коротки оказались, вот и не можем мы летать и разузнавать, что за флот к нам близится, с какими умыслами и с какими товарами. Семь Солнц не смог ответить, потому что священник, остановившись поодаль, сделал ему знак подойти, и Жуан Элвас был немало изумлен, увидев, что оказался друг его под сенью Двора и Церкви, и стал он размышлять, какая от этого может выйти польза беглому солдату. А чтобы не терять времени даром, протянул он руку за милостыней и сунулся сперва к какому-то дворянину, который был в духе и расщедрился, а потом, по рассеянности, к монаху нищенствующего ордена, который шел со святым образом и подставлял его всем для благочестивого лобызания, вот и пришлось Жуану Элвасу расстаться с тем, что получил, Разрази меня гром, может, и грешно браниться, зато легче становится.
Молвил отец Бартоломеу Лоуренсо Балтазару Семь Солнц, Беседовал я с судейскими, сказали мне, что будет рассмотрено твое дело, поглядят, стоит ли тебе подавать прошение, затем дадут мне ответ, А когда это будет, отче, осведомился Балтазар, простодушное любопытство новичка, только что прибывшего в столицу и не ведающего здешних обычаев, Не сумею тебе ответить, но по прошествии времени, может, и удастся мне замолвить за тебя словечко его величеству, король отличает меня своим благоволением и покровительством, Вы можете говорить с самим королем, изумился Балтазар и добавил, Вы можете говорить с самим королем, а знались с матерью Блимунды, осужденной Инквизицией, что же это за священник такой, последние слова Балтазар вслух не произнес, должно быть, только про себя подумал. Бартоломеу Лоуренсо ничего не ответил солдату, только посмотрел ему в глаза, они стояли друг против друга, священник пониже ростом будет и кажется моложе, но они одногодки, обоим по двадцать шесть, про Балтазара-то мы уже знаем, но жизнь у них разная, у Балтазара работа и война, война для него уже кончилась, за работу снова придется браться, у Бартоломеу Лоуренсо, родившегося в Бразилии и приехавшего в Португалию юнцом, годы учения, и так много он учился, такая была у него память, что уже в пятнадцать лет он не только обещал многое, но многое из обещанного уже содеял, мог читать наизусть всего Вергилия, Горация, Овидия, Квинта Курция, Светония, Мецената и Сенеку с какого угодно места, хоть сначала, хоть с конца, откуда покажут, и мог перечислить названия всех басен, какие только написаны, и сказать, с какой целью написали их римские и греческие язычники, и мог назвать авторов всех книг в стихах, древних и нынешних, вплоть до самого тысяча двухсотого года, и если кто прочтет ему стихотворение, он тут же весьма к месту скажет в ответ десятистишие собственного сочинения, которое сразу же сложит, и можно было ожидать, что ему по плечу и по силам вся философия и самые сложные ее закавыки, и что объяснит он Аристотелеву систему, хотя она такая обширная и запутанная, и разрешит все загадки Священного Писания, и Ветхого Завета, и Нового, ведь он мог сказать наизусть, хоть подряд, хоть кусками, все четыре Евангелья, и послания святого Павла и святого Иеронима, и мог сказать, сколько годов отделяло одного пророка от другого и сколько лет жизни каждому из них выпало, и то же самое знал про всех царей из Писания, и знал вдоль и поперек и Псалтирь, и Песнь Песней, и Книгу Исхода, и все Книги Царств, и даже неканонические знал книги, обе книги Ездры, они кажутся не очень-то каноническими, в сущности, между нами будь сказано, даже если не проявлять чрезмерной подозрительности, не очень-то каноническими кажутся и сей возвышенный склад ума, сия памятливость, сии дарования, рожденные и возросшие в Бразилии, в стране, от которой мы требовали и требуем лишь золота и алмазов, табака и сахара и лесных богатств, вот максимум того, что можно там обрести, это же другой мир, ныне и присно и во веки веков, и, само собой, нужно нести слово Христово индейцам тапуйа, одного этого довольно, чтобы обрели мы жизнь вечную.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8