— Прямо сейчас.
— Есть. Диктуй адрес!
Положив трубку, Башмаков притащил с балкона картонный куб из-под телевизора, подаренного тестем Петром Никифоровичем к трехлетию свадьбы, и принялся складывать вещи, начав с книг. Катя с тревожной иронией наблюдала за этим, изредка вмешиваясь в процесс репликами типа: «А эту книгу, между прочим, я покупала!» или: «А вот эту подписку, как ты помнишь, нам папа подарил!»
Олег молча откладывал спорное имущество в сторону, даже не пытаясь возражать, несмотря на то что некоторые книги они приобретали вместе. Когда дошла очередь до потрепанной «Новой книги о супружестве», сыгравшей в их жизни такую судьбинную роль, Башмаков безмолвно бросил ее на диван рядом с женой.
— А вот и хорошо, — истомно сказала Катя. — Она еще мне пригодится!
Закончив с книгами, Олег стал собирать бумаги — в основном разную райкомовскую канитель: справки, отчеты, методички. Потом он достал из серванта большую коробку из-под сливочного печенья, где уже тогда хранились документы, нашел военный билет, свидетельство о рождении, аттестат зрелости, диплом. Катя следила за действиями мужа с нарастающим ужасом, потом вдруг сорвалась с места, и через минуту Олег услышал, как щелкнула на кухне дверца холодильника, а затем — как затренькал телефон: жена набирала номер на параллельном аппарате. Когда Башмаков складывал свои бумаги в полиэтиленовый пакет, Катя вернулась.
— Олег, ты извини меня, пожалуйста… — начала она каким-то не своим голосом, немного напоминающим голос Людмилы Константиновны, однако не выдержала и закончила уже по-своему: — Но ты, знаешь, тоже не прав! Что ты молчишь? Между прочим, твоя мать просила передать, чтобы ты не валял дурака!
Башмаков тихо улыбнулся, услышав подтверждение своей догадке.
— Что ты ухмыляешься? Отвечай!
Но Олег не отвечал. Он нашел на антресолях разрисованный дембельский чемодан, обтер пыль и с ритуальной методичностью начал собирать и складывать одежду. При этом Башмаков невольно отметил про себя, что, когда они с Катей поженились, у него, кроме свадебной тройки, школьного костюма, польских джинсов и утлого пальтишка на поролоне, ничего не было, а теперь вот даже в дембельский чемодан добро не помещается.
— Значит, уходишь? — сквозь слезы спросила Катя. — А говорил, не бросишь!
Башмаков, сам чуть не плача, молча кивнул и полез за спортивной сумкой в диван. Роясь в пыльной диванной пасти, он думал о том, что можно, к примеру, написать фантастический рассказ с очень неожиданным сюжетом: под крышкой обычного дивана скрывается вход в параллельный мир, человек лезет за старыми штанами и попадает в страну, где люди размножаются весьма необычным способом. В результате совокупления рожают не только женщины, но и мужчины. Но мужчины рожают только мальчиков, а женщины — только девочек. Поэтому после развода алименты платить не нужно. Вообще, с похмелья Башмакову иногда залетали в голову очень интересные сюжеты.
— Это моя сумка! — начала Катя противным голосом и вдруг заговорила совсем по-другому: — Ну Тунеядыч! Ну подурачились, и хватит. Кстати, у них как-то само собой установилось: если Катя была благорасположена, то называла его Тапочкиным. Обращение «Тунеядыч» означало пусть маленькое, но неудовольствие. Так осталось и по сей день. (Интересно, как бы она назвала его, если бы внезапно вернулась и застала за сборами? Уж конечно бы, не так, как семнадцать лет назад. Той, прежней Кати нет и больше не будет…)
— Ну Тапочкин, ну давай же мириться! — она попыталась обнять его за шею, но Башмаков молча, резким движением сбросил ее руки. Оставшиеся вещи он просто стянул ремнем. И тогда Катя снова побежала звонить — теперь уже своей матери. Зинаида Ивановна терпеть не могла ее жалоб, всегда становилась на сторону Башмакова и, в отличие от Людмилы Константиновны, считала, что мужа лучше переласкать, чем недоласкать. Поэтому Катя обычно жаловалась отцу. Тот во всем поддерживал дочь и мог бы остановить это безобразие одной решающей цитатой из Моруа, но он, как назло, уехал подлечиться в Цхалтубо.
Олег устало обошел еще раз квартиру, снял со стены фотографию хохочущей Дашки, нашел завалившийся за диван кистевой эспандер, потом заглянул в ванную, достал из бака две грязные сорочки и гроздь убедительно несвежих носков. Тут его снова настигла Катя. Она стала вырывать у него из рук рубашки, вероятно, не желая никому отдавать свое святое право стирать мужнино грязное белье.
— Олег… Я прошу… Прости меня! — твердила она вся в слезах, и голос ее явственно напоминал теперь голос Зинаиды Ивановны. — Я больше никогда! Никогда! Ну Та-а-апочкин!
Вырвав наконец у мужа одну сорочку, Катя уткнулась в нее лицом и зарыдала. А Олег все так же молча зашел на кухню и обнаружил, что хлебница, где они хранили деньги, лотерейные билеты и разные другие ценности, открыта. Вяло поразмыслив, он полез в холодильник и под кастрюлькой с Дашкиным супчиком нашел спрятанный Катей партбилет. Это была ее последняя надежда на примирение (куда же денется муж без партбилета!), и, поняв, что теперь его уже ничто не удержит, Катя опрометью бросилась к двери.
— Не пущу-у-у! — истошно крикнула она, раскинув руки в проеме, точно распятая.
И тут раздался звонок в дверь. На Катином лице изобразилось торжество последнего бойца, дождавшегося-таки подмоги. Она, радостно отирая слезы и не справляясь с замком, принялась отпирать дверь, рассчитывая увидеть на пороге долгожданную мать. Ей даже в голову не пришло, что Зинаида Ивановна просто не может так быстро примчаться через пол-Москвы на выручку.
На пороге стоял желчный лейтенант Веревкин, а за ним четыре бойца в бушлатах и прапорщик в кургузой шинельке и огромной фуражке.
— Здравия желаю! — Веревкин коротко приложил руку к козырьку. — Здесь проживает товарищ Башмаков Олег Трудович?
— Олега Трудовича здесь нет! — залепетала Катя.
— Здесь я! — обозначился Олег — и это были его первые слова за все утро.
— Понял. Показывай, что выносить! А ты, Иван Григорьевич, — Веревкин отнесся к прапорщику, — проследи, чтоб бойцы ничего не поцарапали!
— Есть! За-а мной! — козырнул прапорщик и, отстранив плечом остолбеневшую и не сопротивлявшуюся уже Катю, зашел в квартиру.
Первым делом стали выносить диван и тут же застряли в дверном проеме.
— Отставить! — приказал Иван Григорьевич. — Ну-ка, Малышкин, дуй в машину и принеси инструмент. Шире шаг!
Возможно, именно эта заминка с диваном и спасла семью Башмаковых от распада тогда, семнадцать лет назад. По правде сказать, Олег не был готов к этому распаду. Собирая вещи, он до конца так и не верил в окончательность разрыва и даже заранее начинал уже скучать по Кате и Дашке. Но одновременно в нем сладостно набухала мечта о новой, свободной и полной прекрасных мужских впечатлений жизни. Так бывает, когда едешь на рыбалку и заранее представляешь себе чутко подрагивающий от поклевки поплавок, туго натянутую леску и здоровенного скользкого карася, изгибающегося в руках. Правда, на рыбалках, куда его, мальчишку, с собой часто брал Труд Валентинович, Олегу редко везло. Отец даже иногда перенизывал на кукан сына свои рыбины, чтобы парню было не так обидно. Но кто знает, как бы захороводили они со Слабинзоном? Зацепила бы его снова какая-нибудь «кандидатка в мастера» с лучисто-шальными глазами… А самолюбивая Катя, помня все свои унижения, уже не простила бы его. Тесть к месту процитировал бы: «Будь же проклят! Ни стоном, ни взглядом окаянной души не коснусь». И все! И навсегда! И стал бы Олег классическим приходящим папой и сталкивался бы иногда в прихожей с новым Катиным мужем, не успевшим смыться к законному башмаковскому визиту. И смотрел бы Олег на свою родную квартиру, мучительно прикидывая, как у них здесь это все происходит. Но так бы до конца и не верил, что это все может у Кати происходить еще с кем-то, кроме него, Башмакова.
А вот вообще-то интересно узнать: женщина в объятиях нового мужчины вспоминает своих прежних любовников? Может, крича от счастья, она думает о совершенно другом субъекте интимной близости? Или, может быть, каждый последующий возлюбленный — это как бы сменный наконечник некой неизменной Вечной Мужественности? Или же каждая новая любовь — это своего рода инкарнация, когда от прежних жизней и постелей остается лишь смутное узнавание, вроде де-жа-вю? Боже мой, что только не сквозит в похмельном мозгу задумчивого человека!
Нет, конечно, всю жизнь у Слабинзона он жить бы не стал, перебрался бы туда, где прописан, — к родителям, в новую, недавно полученную двухкомнатную «распашонку». Труд Валентинович давно стоял на очереди, а 3-я Образцовая типография как раз достраивала новый дом. Однако когда в профкоме вывесили списки, его фамилии там не оказалось. Это был страшный удар, так как уже вся коммуналка знала, что Башмаковы переезжают в отдельные хоромы. И тогда Людмила Константиновна, никогда ни о чем не просившая своего шефа, превозмогла гордость, сама внесла себя в список посетителей по личным вопросам — и попросила. Шеф выбранился (он был апоплексическим громилой и страшным матерщинником), нашел в специальной книжечке телефон типографской «вертушки», позвонил отцовскому начальству, обменялся несколькими приветственными ругательствами, поинтересовался результатами охоты на кабана, в которой сам по болезни — давление подскочило — не смог поучаствовать, а в конце разговора как бы между прочим попросил «порешить вопрос верстальщика Башмакова». Через месяц родители въехали в новую квартиру, где еще пахло краской и не закрывалась толком ни одна дверь.
Олег, тогда только пришедший в райком, был поражен тем, как можно, оказывается, человеческую судьбу решить одним пустячным телефонным звонком. Позже он нагляделся этого вдоволь. Труд Валентинович с тех пор любил порассуждать о том, что типографские рабочие приравниваются к бойцам идеологического фронта — и потому их жилищные проблемы решаются в первую очередь. Людмила Константиновна на это только усмехалась, но семейную тайну не выдавала. А шеф ее умер от обширного инфаркта в 90-м году, когда руководимый им главк впервые за много лет не вышел на уровень планового задания…
Пока боец Малышкин бегал за инструментами, Катя, вдруг словно очнувшись, подошла к мужу, взяла его за руку, отвела в детскую и закрыла дверь. Потом она встала на колени и сказала:
— Прости! Я сама тварь! Я больше никогда!.. Никогда!
Это слово «тварь», повторенное во второй раз, и стало тем ключом, при помощи которого, как сейчас модно говорить, был раскодирован, а точнее — расколдован Башмаков. Он словно очнулся и обнаружил перед собой вместо смердящей бородавчатой ведьмы ласковую, нежно заплаканную панночку. И ему стало стыдно.
— От меня не очень перегаром несет? — спросил он.
— Нет, и совсем даже нет! — горячо запротестовала Катя.
Тогда он поднял жену с колен, обнял и поцеловал ее в губы, и если б не бойцы, громыхавшие в прихожей, то поцелуй перешел бы в бурное взаимопрощение прямо посреди разбросанных Дашкиных игрушек. Оторвавшись от Кати, Олег вышел в прихожую и смущенно приблизился к лейтенанту, критически наблюдавшему, как Иван Григорьевич с бойцами споро развинчивают диван.
— А долго его назад скручивать? — робко полюбопытствовал Башмаков.
— Раскручивать всегда легче! — философски заметил прапорщик.
— А в чем, собственно, дело? — как бы уже заранее обижаясь, спросил Веревкин.
— Понимаешь, она у меня прощения попросила.
— Передумал, что ли?
— Понимаешь, она плачет и клянется!
— Ну, смотри, — пожал плечами Веревкин. — когда прижмешь, они всегда такие, а потом…
— Да брось ты, лейтенант! Я-то уж думал, действительно кракодавр какой тут обитает, а она вполне даже терпимая женщина! — возразил прапорщик.
— Как хочешь, — поморщился Веревкин. — Отбой, что ли?
— Отбой! — облегченно выдохнул Башмаков.
— А дети-то у тебя есть? — откладывая отвертку, спросил чуткий Иван Григорьевич.
— Дочь!
— А чего ж ты, в самом деле, тогда дурочку валяешь? — покачал головой прапорщик и скомандовал бойцам: — Отставить! Давайте назад скручивайте! А такое дело, как восстановление семейной цельности, надо, конечно, отметить!
— У меня пиво есть! — улыбаясь сквозь слезы, сообщила Катя, тихонько пришедшая из детской и слышавшая, оказывается, весь разговор.
— Ну, пивом тут, голуба, не отделаешься! — засмеялся Иван Григорьевич и кивнул на чемодан. — Разбирай вещички, вернулся твой дембелек! Но ты, голуба, на досуге тоже мозгами пошевели…
Когда через час теща, открыв своим ключом дверь, вместе с Дашкой вошла в квартиру, то застала очень странную картину: во главе празднично накрытого и еще более празднично бутылированного стола точно молодожены сидели Олег и Катя. Слева от них — четыре трезвых бойца (перед каждым стояла бутылка лимонада «Буратино»), а справа — засмурневший лейтенант Веревкин, захорошевший Иван Григорьевич и пьяный в стельку Слабинзон. Борька позвонил, чтобы выяснить, почему Башмаков к нему все никак не доедет, и был срочно вызван на внезапно образовавшийся праздник жизни. Супруги Башмаковы были как раз слиты в прочном поцелуе, а гости хором считали:
— Тридцать восемь, тридцать девять, сорок…
Катя вырвалась от Олега, чтобы отдышаться, а гости захлопали в ладоши.
— Мама, у вас снова свадьба? — удивленно спросила Дашка.
— Вот ведь, ребенок всегда в корень смотрит! — обрадовался Иван Григорьевич.
Он галантно предложил теще место рядом с собой и весь вечер охмурял ее с тонкими подходцами, совершенно неожиданными в этом прямом казарменном человеке. А в конце, так и не добившись от раскрасневшейся тещи брудершафта с неминучим поцелуем, прапорщик сказал тост, запомнившийся Олегу навсегда:
— За любовь без дури!
Примерно через год Ивана Григорьевича, давно уже просившегося в Германию, чтобы подзаработать перед пенсией, уважили и откомандировали в Афганистан
— тоже как-никак заграница. Веревкин, так и не простивший Башмакову того «отбоя», зайдя как-то в райком с ведомостью, рассказал, что прапор прислал из Афгана два письма, а потом и его самого прислали в цинковом гробу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10