Энн Райс
Вампир Арман


Хроники вампиров Ц 6



Энн Райс
Вампир Арман
(Хроники вампиров-6)

ЧАСТЬ I
ТЕЛО И КРОВЬ

1

Говорили, что на чердаке умер ребенок. Его одежду нашли в стене.
Мне хотелось подняться туда, лечь у стены и остаться одному.
Иногда кто-то замечает ее призрак. Но никто из этих вампиров, в общем-то, призраков видеть не умел, во всяком случае, так, как я. Не важно. Я не искал общества того ребенка. Мне только хотелось там лечь.
Затягивать пребывание рядом с Лестатом бесполезно, это никому пользы не принесет. Я пришел. Я выполнил свой долг. Я ничем не мог ему помочь.
Вид его пронзительных, сосредоточенных, застывших глаз заставлял меня нервничать; на душе у меня было спокойно, меня переполняла любовь к моим близким – к своим смертным детям, к моему темноволосому Бенджи и нежной гибкой Сибель, но у меня пока не хватало сил их забрать. Я ушел из молельни.
Я даже не заметил остальных присутствующих. Весь монастырь превратился в обитель вампиров. Не то, чтобы он казался диким или заброшенным, но я не заметил, кто оставался в молельне, когда я уходил.
Лестат лежал в прежней позе на мраморном полу молельни перед огромным распятием, на боку, с расслабленными руками, правая ладонь под левой, пальцы слегка касаются пола, как будто намеренно, хотя ни о каким намерениях и речи быть не могло. Пальцы правой руки изогнулись, образовывая впадинку в ладони нам, куда падал свет, что тоже казалось осмысленным жестом, хотя никакого смысла здесь не было. Просто сверхъестественное тело, лежащее на полу, лишенное воли и способности двигаться, не более исполненное смысла, чем лицо, чье выражение было почти вызывающе разумным, учитывая, что Лестат не двигался уже много месяцев.
Высокие витражи надлежащим образом зашторивали из-за него перед рассветом. По ночам в них отсвечивали все чудесные свечи, расставленные между изящными статуями и реликвиями, наполнявшими этот когда-то священный божественный дом. Под высокими сводами маленькие дети слушали мессу; священник у алтаря распевал латинские слова.
Теперь оно принадлежало нам. Ему – Лестату, мужчине, лежавшему без движения на мраморном полу.
Мужчине. Вампиру. Бессмертному. Сыну Тьмы. Любое из этих слов отлично ему подходит.
Оглянувшись на него через плечо, я, как никогда, почувствовал себя ребенком. Такой я и есть. Я вписываюсь в это определение, как будто оно во мне закодировано, как будто это единственная возможная для меня генетическая схема.
Когда Мариус сделал меня вампиром, мне было, наверное, лет семнадцать.
К тому моменту я перестал расти. Целый год я оставался пять футов шесть дюймов. У меня изящные, как у женщины, руки, и я, как мы выражались в то время, в шестнадцатом веке, был безбородым. Не евнухом, нет, конечно, нет, отнюдь, но еще мальчиком.
В те времена было модно, чтобы мальчики были такими же красивыми, как девушки. Только теперь мне кажется, что в этом есть какой-то смысл, и то потому, что я люблю своих собственных детей: Сибель с длинными ногами девочки и грудью женщины, и Бенджи с круглым напряженным арабским личиком.
Я остановился у подножия лестницы. Никаких зеркал, только высокие кирпичные стены с ободранной штукатуркой, стены, которые только Америка может счесть старинными, потемневшие от сырости – кипящее новоорлеанское лето и влажная промозглая зима, зеленая зима, как я ее называю, потому что листья с деревьев здесь практически никогда не опадают.
Я родился в стране вечной зимы, если сравнивать ее с этим городом. Неудивительно, что в солнечной Италии я совершенно забыл о своих истоках и приспосабливался к жизни по образцу новой жизни у Мариуса. «Я не помню». Только при этом условии можно было так полюбить порок, так пристраститься к итальянскому вину, обильным трапезам и даже к ощущению теплого мрамора под босыми ногами, когда комнаты палаццо самым грешным, безнравственным образом разогревались бесчисленными каминами Мариуса.
Его смертные друзья… такие же люди, каким был и я… без конца бранили его за траты: дрова, масло, свечи. А Мариус признавал только самые изысканные свечи, из пчелиного воска. Для него имел значение каждый аромат.
Прекрати думать об этом. Теперь воспоминания не причинят тебе вреда. Ты пришел сюда для дела, теперь с ним покончено, пора найти тех, когда ты любишь, твоих юных смертных, Бенджи и Сибель, и жить дальше. Жизнь – уже не театральная сцена, где вновь и вновь появляется призрак Банко, зловеще усаживаясь за столом. У меня болела душа.
Наверх. Полежать немного в кирпичном монастыре, где нашли одежду ребенка. Лечь рядом с ребенком, убитом в монастыре, как утверждают сплетники-вампиры, новые привидения этих залов, пришедшие посмотреть, как спит сном Эндимиона великий Вампир Лестат.
Я не чувствовал никакого убийства, одни нежные голоса монахинь. Я поднялся по лестнице человеческим шагом, предоставив телу возможность обрести свой человеческий вес. За пятьсот лет я научился таким трюкам.
Я умел пугать молодежь – навязчивых и зевак – не хуже любого из старейших, даже самых скромных, которые то произносят слова, выдающие дар телепатии, то растворяются в воздухе, решив уйти, или же периодически сотрясают здание своей силой – интересное достижение даже для этих стен в восемнадцать дюймов толщиной, с нетленными кипарисовыми подоконниками.
Ему должны понравиться эти запахи, подумал я. Мариус, где он? Я не особенно хотел разговаривать с Мариусом, не повидав Лестата, и обменялся с ним лишь несколькими вежливыми словами, оставляя на его попечение свои сокровища.
В конце концов, я привел своих детей в зверинец живых мертвецов. Кто лучше сохранит их, чем мой любимый Мариус, такой могущественный, что никто здесь не посмеет обсуждать ни малейшую его просьбу.
Естественно, между нами нет телепатической связи, ведь Мариус – мой создатель, но не успел я подумать об этом, как осознал безо всякой телепатии, что в здании не чувствуется присутствия Мариуса. Не знаю, что происходило в тот короткий промежуток времени, пока я стоял на коленях перед Лестатом. Я не знал, где Мариус. Я не чувствовал знакомых человеческих запахов Бенджи и Сибель. Меня парализовала паника.
Я остановился на втором этаже. Я прислонился к стене, с намеренным спокойствием изучая лакированные сосновые половицы. На паркете образовались желтые островки света.
Где же Бенджи и Сибель? Что я наделал, приведя сюда двух зрелых, чудесных смертных? Бенджи, энергичный мальчик двенадцати лет, и двадцатипятилетняя Сибель, уже почти женщина. А вдруг Мариус, в душе такой щедрый, по небрежности выпустил их из вида?
– Я здесь, дитя. – Резкий, тихий голос, я ему обрадовался. В лестничном пролете, прямо подо мной, стоял мой создатель, он последовал за мной вверх по лестнице, или же, скорее, оказался там с помощью свой силы и скорости, безмолвно и незаметно преодолев разделявшее нас расстояние.
– Мой господин, – сказал я со слабой улыбкой. – В какой-то момент я за них испугался. – Это было извинение. – Мне здесь грустно.
Он кивнул.
– Они со мной, Арман, – сказал он. – Этот город кишит смертными. Сколько бы здесь ни бродило скитальцев, пищи хватит на всех. Их никто не обидит. Даже если бы меня здесь не было, никто не осмелился бы.
Наступила моя очередь кивать. Но я не разделял его уверенность.
Вампиры по природе своей капризны и делают ужасные, злобные вещи просто ради собственного удовольствия. Какой-нибудь заезжий мрачный чужак, привлеченный необычными событиями, вполне может развлечься, убив чужую смертную зверюшку.
– Ты – просто чудо, дитя мое, – с улыбкой сказал он. Дитя! Кто, кроме Мариуса, моего создателя, мог бы так меня назвать, но что для него пятьсот лет? – Ты ушел на солнце, сын мой, – продолжал он с прежним отчетливо заботливым выражением на добром лице. – И выжил, чтобы рассказать свою повесть.
– На солнце, господин? – переспросил я. Но мне лично не хотелось ничего больше рассказывать. Мне еще рано было говорить, описывать, что произошло, обсуждать легенду о покрывале Вероники и запечатленном на нем во всей своей славе лице нашего Господа, и то утро, когда я с полным счастьем отказался от своей души. Ну и миф.
Он поднялся по ступенькам и опустился рядом со мной, соблюдая, однако, вежливую дистанцию. Он всегда оставался джентльменом, даже когда этого слова еще не существовало. В древнем Риме, наверняка было слово, обозначающее таких людей – неизменно хорошо воспитанных, для кого внимание к другим – дело чести, одинаково любезных как с бедными, так и с богатыми. Таков уж Мариус, и, насколько я знаю, он таким был всегда.
Он положил свою белоснежную руку на унылые атласно-гладкие перила. Он был одет в длинный бесформенный плащ из серого бархата, когда-то чрезвычайно экстравагантный, теперь же, благодаря времени и дождю, он не так бросался в глаза; светлые волосы – длинные, как у Лестата, то и дело поблескивающие на свету, взъерошенные от сырости, даже усеянные каплями росы с улицы, той же росы, что осталась на его золотых бровях и заставила потемнеть длинные ресницы вокруг больших кобальтово-синих глаз.
В нем присутствовало что-то очень нордическое, в отличие от Лестата, чьи волосы всегда отливали золотом и сияли ярким светом, и чьи глаза оставались призматическими, впивая остальные краски, приобретая еще более великолепный фиолетовый оттенок при малейшей провокации со стороны боготворящего его внешнего мира.
В Мариусе же я видел солнечное небо диких северных земель, его глаза излучали ровный свет, отвергая любой цвет со стороны, оставаясь идеальными зеркалами его в высшей степени постоянной души.
– Арман, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты пошел со мной.
– Куда, господин, куда пошел? – спросил я. Мне тоже хотелось побыть вежливым. Но он всегда, невзирая на любые столкновения умов, вызывал во мне возвышенные инстинкты.
– Ко мне домой, Арман, туда, где они сейчас находятся, Сибель и Бенджи. Нет, не бойся за них ни на секунду. С ними Пандора. Это поразительные смертные, блистательные, на удивление разные, но чем-то похожи. Они тебя любят, они так много знают и прошли с тобой довольно долгий путь.
Мне в лицо бросилась кровь и краска; ощущение теплоты было колючим и неприятным, а когда кровь отлила от кожи, стало прохладнее, и меня странным образом раздражал тот факт, что я вообще испытываю какие-то ощущения.
Меня потрясло пребывание в монастыре, я хотел, чтобы все было кончено.
– Мой господин, я не знаю, кем я стал в новой жизни, – с благодарностью сказал я. – Переродился? Запутался? – Я заколебался, но что толку останавливаться? – Пока что не проси меня остаться. Может быть, позже, когда Лестат придет в себя, когда пройдет достаточно времени, может быть… Я точно не знаю, но сейчас принять твое любезное приглашение я не могу.
Он коротко кивнул в знак согласия. Сделал рукой жест, означающий уступку. С плеча соскользнул старый серый плащ. Он, казалось, даже не обратил на это внимания. Его тонкие шерстяные одежды пришли в небрежение, отвороты и карманы оторачивал слой серой пыли. Это ему не свойственно.
Горло прикрывала полоса ослепительно белой ткани, благодаря чему его бледное лицо выглядело более человеческим, чем на самом деле. Но шелк порвался, как будто он продирался в нем через заросли ежевики. Короче говоря, эта одежда больше подходила для привидения, чем для появления в свете. Она сгодилась бы для неудачника-бродяги, но не для моего старого господина.
Наверное, он знал, что я зашел в тупик. Я смотрел вверх, во мрак. Мне хотелось попасть на чердак, к полускрытым одеяниям мертвого ребенка. Меня заинтересовала эта история о мертвом ребенке. У меня хватило наглости размечтаться, хотя он все еще ждал. Его ласковые слова вернули меня к реальности.
– Когда они тебе понадобятся, Сибель и Бенджи будут у меня, – сказал он. – Ты нас найдешь. Это недалеко. Когда захочешь, ты услышишь «Апассионату».
Он улыбнулся.
– Ты дал ей пианино, – сказал я. Я говорил о золотоволосой Сибель. Я повесил завесу между миром и моим сверхъестественным слухом и пока не хотел ее поднимать, даже ради восхитительных звуков ее музыки, по которым я уже очень скучал.
Как только мы вошли в монастырь, Сибель заметила пианино и шепотом спросила меня на ухо, можно ли ей поиграть. Оно стояло не в молельне, где лежал Лестат, а подальше, в другом помещении, длинном, пустом. Я ответил ей, что это не вполне прилично, что это может помешать Лестату, мы же не знаем, что он думает, что он чувствует, может быть, ему плохо, может быть, он попал в ловушку собственных снов.
– Возможно, когда ты придешь, ты ненадолго останешься, – сказал Мариус. – Тебе понравится, как она играет на моем пианино, а потом мы, может быть, поговорим, ты сможешь отдохнуть у нас и остаться пожить с нами, сколько захочешь.
Я не ответил.
– Мой дом – настоящий дворец по понятиям Нового Света, – сказал он с несколько насмешливой улыбкой. – Он очень близко. Там есть самые просторные сады, старые дубы, намного старше, чем дубы на авеню, а каждое окно – как дверь. Ты же знаешь, как мне это нравится. Все в римском стиле. Двери, открытые навстречу весеннему дождю, а весенний дождь здесь – как во сне.
– Да, я знаю, прошептал я. – Он, наверное, и сейчас идет, да? – Я улыбнулся.
– Ну да, я весь забрызгался, – почти весело ответил он. – Приходи, когда захочешь. Не сегодня, так завтра…
– Нет, я приду сегодня, – сказал я. Я совсем не хотел его обижать, нет, но Бенджи и Сибель уже достаточно насмотрелись на белолицых монстров с бархатными голосами. Пора уходить.
Я посмотрел на него довольно-таки смело и даже получил от этого удовольствие, преодолев проклятье застенчивости, наложенное на нас современным миром. В старину, в Венеции, он одевался пышно, как тогда было принято, всегда украшал себя роскошью – зеркало моды, говоря прежним изящным языком. Когда он вечером, в мягком фиолетовом полумраке пересекал Пьяцца Сан-Морео, все на него оборачивались. Красное было его неотъемлемой частью, красный бархат – развевающийся плащ, великолепный расшитый камзол, а под ним – туника из золотого шелка, очень популярный в то время наряд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10