Мона снова поцеловала его в губы, на этот раз немного поспешно и небрежно, одновременно просовывая руку ему между ног. Знак мужского достоинства был тверд как скала. Было бы странно, если бы Майкл оказался в состоянии сопротивляться.
Она ощутила ответные объятия и услышала свойственный ему жалобный вздох. Дескать, уже слишком поздно и он не властен ничего с собой сделать, разве что уступить искушению, уповая на то, что Господь простит ему эту слабость. Однако расслышать, что он на самом деле при этом пробормотал, Мона не сумела.
Под звуки вальса Мона буквально затащила его на себя и еще глубже утонула в мягкой кушетке, от которой пахло пылью. Потом Майкл слегка приподнялся, и она, вытянувшись, почувствовала, как его дрожащая рука скользнула под ночную сорочку. Слегка приподняв подол, его пальцы нащупали обнаженный девичий живот и бедро.
— Знаешь, а там еще кое-что есть, — промурлыкала она, изо всех сил прижимая его к себе.
Опережая мысленный посыл, рука Майкла мягко и нежно пробиралась все дальше и дальше, все сильнее разжигая в Моне страсть и постепенно отключая ее внутренний сигнал тревоги. Она почувствовала, как увлажнились с внутренней стороны ее бедра.
— Давай же, я больше не в силах ждать, — поспешно пробормотала она, чувствуя, как жар разливается по лицу. — Сделай мне этот подарок.
Возможно, ее слова прозвучали несколько диковато, но она больше не могла изображать из себя маленькую девочку. Он вошел в нее, и тело пронзила до боли приятная судорога, а когда он начал ритмично двигаться, она, в блаженстве откинув назад голову, слегка приоткрыла рот, из которого, казалось, был готов сорваться крик: «Да! Да! Да!»
— Твоя взяла, маленькая соблазнительница! — хриплым шепотом произнес Майкл.
Она отдавалась страсти алчно и неистово, скрипя зубами и едва сдерживая рвавшийся наружу стон. Невыносимо сладостное ощущение овладело обоими с такой невероятной силой, что противостоять ему не было никаких сил.
Наконец Мона в сладостной истоме повернулась на бок. Покрытая испариной и почти бездыханная, она походила на Офелию, которую только что нашли в усыпанной цветами реке. Вдруг в комнату ворвался жуткий пронзительный звук, который заставил ее открыть глаза.
Как будто кто-то резко сорвал иглу с пластинки на виктроле. Мона повернулась. Майкл тоже. Взгляд девушки выхватил маленький силуэт: Эухения, темнокожая служанка, с суровым видом стояла возле стола, недовольно скрестив руки и вызывающе вскинув вверх подбородок.
Виктрола тотчас исчезла, диванное покрывало стало вновь парчовым, а тусклые свечи превратились в обыкновенные электрические лампочки.
Стол, возле которого стояла Эухения, тоже словно куда-то вмиг испарился, и теперь она оказалась прямо напротив кушетки, на которой они занимались любовью.
— Мистер Майк, скажите на милость, чем это вы занимаетесь с этим ребенком?!
Майкл был настолько выбит из колеи, расстроен, пристыжен, смущен, что, кажется, был готов провалиться сквозь землю. Тем не менее, собрав силу воли в кулак, он поспешно вскочил и принялся завязывать тесемки на пижаме, попеременно поглядывая то на Эухению, то на Мону.
Кажется, настало время показать, на что способны Мэйфейры, по крайней мере праправнучка Джулиена. Мона поднялась и, подойдя почти вплотную к дерзкой старухе, произнесла:
— Послушайте, Эухения. Вы дорожите работой в этом доме? Если да, то сейчас же возвращайтесь в свою комнату и поплотнее закройте за собой дверь.
На мгновение мрачное морщинистое лицо служанки застыло, искаженное гримасой оскорбленного достоинства, но под пристальным взглядом юной особы вскоре смягчилось.
— Ну же, выполняйте приказание, — повторила Мона. — Вам не о чем беспокоиться. Мона всегда делает только то, что хочет. И ничего дурного дяде Майклу не желает. Вы сами это прекрасно знаете. А теперь ступайте.
Любопытно, что подействовало на прислугу больше: чары Моны или испытанное потрясение? Впрочем, какая разница? Так или иначе, она не нашла в себе силы вымолвить хоть слово в ответ. Мона владела силой ведьмы, а старая женщина всего лишь ей подчинилась. Этой девушке повиновались все и всегда, однако она сама считала малодушием прибегать к подобным мерам воздействия на людей. В данном же случае ничего другого ей не оставалось.
В нерешительности потупившись, Эухения наконец повернулась и поспешила прочь, быстро семеня ногами по полу. Потом шуршание юбок донеслось с лестницы. Походка у нее была какой-то странной, но на удивление проворной!
Майкл сидел на диване, сощурившись и вперив в Мону пристальный взгляд. Выглядел он при этом неожиданно спокойным и, казалось, никак не мог взять в толк, что, собственно говоря, произошло. Внутреннее смущение выдавало лишь легкое подергивание век.
— Господи Иисусе! Мона! — прошептал он.
— Это свершилось, дядя Майкл, — торжественно провозгласила Мона и вдруг почувствовала, что голос ей изменил и она готова вот-вот упасть в обморок. — А сейчас позволь лечь рядом с тобой в постель, — уже совсем другим тоном добавила она, — потому что теперь мне и в самом деле страшно.
Они лежали в темноте на большой кровати. Мона разглядывала собранный в сборки атласный балдахин. Когда-то на него вот так же смотрела Мэри-Бет. Интересно, какой узор она предпочитала? Опьяненный лекарствами, обессилевший Майкл тихо сопел рядом. Дверь в комнату была заперта на замок.
— Спишь? — шепотом осведомилась она.
Ей ужасно хотелось расспросить его насчет видения. Но она не осмеливалась. В памяти остался образ большой гостиной, и Мона старалась его сохранить — словно драгоценный рисунок сепией. Ведь именно эти канделябры и кресла она видела на старых картинах и фотографиях.
— Это никогда не должно повториться, милая, — не слишком твердым тоном произнес Майкл. — Никогда, слышишь, никогда!
Потом ласково обхватил ее рукой и слегка притянул к себе. Его неумолимо одолевал сон, а сердце билось очень медленно и тихо. Но ровно.
— Как скажешь, дядя Майкл, — тихо пробормотала она в ответ. — Но мне бы хотелось тебя кое о чем спросить.
Она лежит в кровати Мэри-Бет, в кровати Дейрдре! Мона уютно свернулась калачиком и придвинулась еще ближе к Майклу, с удовольствием ощущая его руку на своей груди.
— Милая, — прошептал он. — Что это был за вальс? Из Верди? Кажется, «Травиата»? Но…
Он не закончил фразу и затих, окончательно сморенный сном.
Глядя в темноту, Мона улыбалась. Майкл слышал! Он был там, в этом видении, вместе с ней. Потом она повернулась и осторожно, чтобы не разбудить, коснулась губами его щеки. Пальцы ее скользнули под пижаму спящего рядом мужчины, дабы полнее насладиться теплом его кожи.
Вскоре и она забылась сном.
Глава 3
В Сан-Франциско зарядил противный зимний дождь. Вода стекала по крутым улицам Ноб-хилл, а пелена тумана, размывая очертания, заволокла здания, объединенные в единое целое по каким-то немыслимым законам. Так, рядом с готическим собором Милости Господней и импозантными, украшенными лепниной фасадами домов возвышались похожие на башни современные постройки, выросшие на фундаменте старого отеля «Фэйрмонт». Небо мрачнело с невероятной быстротой, и дорожное движение уже в пять часов вечера становилось просто невыносимым.
Доктор Сэмюель Ларкин медленно миновал отель «Марк Хопкинс» — кажется, так он назывался прежде; во всяком случае, теперешнего его названия доктор не знал. После этого он поехал вниз по Калифорния-стрит, как всегда не отставая от переполненного кабельного вагончика, набитого промокшими до нитки туристами. Глядя на них, Ларкин не уставал поражаться энтузиазму этих людей, подвигшему их отправиться на экскурсию в такой холодный и мрачный день. Сам Ларкин был человеком достаточно осторожным, поэтому никогда не стремился угнаться за легковыми автомобилями, за рулем которых сидели неместные водители. На светофоре он всегда уступал дорогу кабельному вагончику, только потом трогался с места сам.
Следуя по своему обычному маршруту, который был, на его взгляд, несколько небезопасным, но зато весьма живописным, Ларкин спустился к Маркет-стрит и через несколько кварталов в который уже раз полюбовался симпатичным, выглядевшим весьма экзотически деревянным въездом в Китайский квартал. Давно ставший привычным путь напоминал доктору о первых годах пребывания в этом городе. В те времена в кабельных вагончиках можно было спокойно ездить на работу, шпиль собора Святого Марка являлся самой высокой точкой города, а манхэттенских небоскребов не было и в помине.
«И как только Роуан решилась покинуть эти места?» — удивлялся он. В Новом Орлеане Ларкин был всего несколько раз, тем не менее этого оказалось вполне достаточно, чтобы составить о нем собственное мнение. Переехать туда из Сан-Франциско — все равно что променять Париж на глухую провинцию. Впрочем, что касается Роуан, то это был далеко не единственный ее поступок, мотивов которого Ларкин не мог понять.
Доктор едва не проехал мимо непритязательного вида ворот Института Кеплингера. Круто свернув, он быстрее обычного спустился по пандусу в подземный гараж, сухой и темный. Часы показывали десять минут шестого. Самолет на Новый Орлеан вылетает в восемь тридцать. Нельзя терять ни минуты.
Ларкин показал пропуск охраннику на первом посту, тот сразу куда-то позвонил, очевидно, чтобы проверить его достоверность, и, быстро получив удовлетворительный ответ, разрешил ему пройти.
Во второй раз засвидетельствовать свою личность Ларкину пришлось у входа в лифт — перед встроенным под видеокамерой маленьким динамиком, вещавшим женским голосом. Ларкин всегда терпеть не мог, когда не видел в лицо того, кто его рассматривал.
Быстро и беззвучно лифт поднял его на пятнадцатый этаж в лабораторию Митчелла Фланагана. Довольно скоро отыскав нужную дверь и увидев, что за ее дымчатым стеклом горит свет, Ларкин громко, постучал.
— Митчелл, это Ларкин, — произнес он в ответ на бормотание, раздавшееся из-за двери.
Митчелл Фланаган выглядел как обычно: подслеповатый увалень, взиравший на все и вся сквозь толстые очки в металлической оправе. Копна его волос соломенного цвета больше подошла бы огородному чучелу. Лабораторный халат был явно несвежим, но, по непонятному стечению обстоятельств, без единого пятнышка.
«Гений, которого так ценит Роуан, — пронеслось в голове у Ларкина. — Но разве не я ее любимый хирург? Уж не ревную ли я?» Когда-то Ларкин был без ума от Роуан Мэйфейр, но теперь прежнее увлечение изрядно поистощилось. А потому, что бы с ней ни случилось, ему не было до того никакого дела. Какая, собственно говоря, разница, уехала она на юг или нет, выскочила замуж или нет? Так почему сейчас его должен волновать тот факт, что Роуан впуталась в какой-то кошмарный медицинский эксперимент? Да, в свое время Ларкин был не прочь уложить ее в постель, но ведь до этого их отношения так и не дошли.
— Входи, — произнес Митчелл, с трудом сдерживая желание силой затащить Ларкина в застеленный ковром коридор, в котором струи белого света мягко очерчивали пол и потолок.
«Это место меня с ума сведет, — подумал Ларкин. — Все время кажется, будто откроется какая-нибудь дверь, а за ней в резервуарах с антисептиком лежат человеческие тела».
Митчелл шел впереди, ведя Ларкина мимо стальных дверей с маленькими смотровыми окошками, из-за которых доносились различные шумовые сигналы, издаваемые электронными приборами.
Ларкин знал, что бесполезно просить о разрешении посетить эти лаборатории, считавшиеся в данном заведении святая святых. Генетические исследования в Институте Кеплингера проводились под грифом «совершенно секретно» и поэтому были недоступны для большинства медицинского персонала. Ларкину же предстояло взять нечто вроде частного интервью у Митчелла Фланагана, за которое Роуан Мэйфейр — или ее семья, что, собственно говоря, одно и то же — назначила весьма высокую цену.
Митчелл привел Ларкина в просторный кабинет с большими, распахнутыми настежь окнами, выходившими на оживленную, наводненную народом Калифорния-стрит. Из них открывался весьма захватывающий вид на Бэй-бридж. Прозрачные занавески, больше похожие на противомоскитную сетку, были прикреплены по периметру окон длинными хромированными рейками. С одной стороны, они маскировали и смягчали уличную темноту, но с другой — усиливали впечатление замкнутого пространства и вызывали у Ларкина неприятное ощущение, от которого ему становилось не по себе. Его воспоминания о Сан-Франциско до наступления эры высоких зданий были еще слишком свежи и отчетливы. Мост выглядел непропорциональным и явно находился не на своем месте.
По одну сторону от большого стола из красного дерева возвышалась стена, сплошь состоявшая из компьютерных экранов. Митчелл сел на стул с высокой спинкой лицом к Ларкину, жестом указав гостю на более удобное мягкое кресло возле стола, обитое тяжелым темно-красным шелком и по стилю отдаленно напоминавшее что-то восточное, хотя, возможно, никакого стиля у него и вовсе не было.
Под подоконниками громоздились выдвижные ящики с дискетами, снабженные замками с цифровым кодом. Ковер по тону совпадал с цветом кресла, в котором вольготно устроился Ларкин. Прочие же беспорядочно стоявшие в кабинете кресла тоже были темно-красными и почти терялись на фоне пола и обитых темными панелями стен.
Стол, перед которым они сидели, был пуст. Позади лохматой головы Митчелла висела огромная абстрактная картина, на которой, судя по всему, был изображен сперматозоид, спешивший оплодотворить яйцеклетку. Тем не менее цветовая гамма картины была удивительной: ярко-синие, пылающие оранжевые и неоново-зеленые тона. Создавалось впечатление, будто картину написал какой-то гаитянский художник, почерпнувший сюжет из научного журнала. Увидев в нем изображение спермы и яйцеклетки, он вряд ли понял, а скорее всего, и не стремился понять, что это означало на самом деле.
Офис в целом отличался избытком роскоши, как, впрочем, и весь Институт Кеплингера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20