Я же остаюсь на работе, наедине с компьютером, а числа 15-го прибавляю денек-другой к выходным и в это время навещаю отца. Хорошие ли у нас были отно­шения? Что сказать? И да и нет. Скорее нет, но я ездил к нему раз или два в год – это уже неплохо.
Он кивнул. Судя по всему, дача показаний подходила к концу, а мне хотелось сказать еще что-нибудь. Я испытывал к капитану необъясни­мую, безотчетную симпатию. Но он уже заправил бумагу в принтер. «Отец много занимался спортом!» – выпалил я. Капитан взглянул на ме­ня выжидающе. «Нет, ничего, – пробормотал я, разводя руками, – я только хотел сказать, что он занимался спортом».
Капитан Шомон до­садливо отмахнулся и запустил печать.
Подписав показания, я проводил его до дверей. «Понимаю, что разо­чаровал вас как свидетель», – сказал я ему. «Свидетели всегда разочаро­вывают», – ответил он.
Некоторое время я обдумывал этот афоризм. Пе­ред нами лежали бесконечно унылые поля. Усаживаясь в свой «Пежо 305», капитан Шомон пообещал сообщать о ходе расследования. В слу­чае смерти прямых родственников по восходящей линии государственным служащим предоставляется трехдневный отпуск. Я вполне мог воз­вращаться не спеша, закупить здешних камамберов, но ничего такого делать не стал и выехал сразу на парижскую автостраду.
Оставшийся свободный день я ходил по турагентствам. Туристичес­кие каталоги нравились мне своей абстрактностью и умением сводить все на свете к череде счастливых мгновений и соответствующих расце­нок; система звездочек, обозначавших степень счастья, на которую вы вправе рассчитывать в том или ином месте, представлялась мне подлин­ной находкой. Сам я не был счастлив, но счастье ценил высоко и все еще мечтал о нем. Английский экономист Маршалл представляет покупате­ля рациональным индивидом, стремящимся максимально удовлетво­рить свои потребности исходя из финансовых возможностей; Веблен анализирует воздействие социальной среды на процесс приобретения (в зависимости от того, желает ли индивид с этой средой идентифици­роваться или, напротив, от нее отмежеваться). Коупленд же при опреде­лении покупательной способности учитывает категорию продукта или услуги (текущая покупка, запланированная покупка, целевая покупка); а вот из модели Бодрийяра–Беккера следует, что потребление само по се­бе есть производство знаков. В глубине души я чувствовал, что модель Маршалла мне ближе.
Вернувшись на работу, я заявил Мари Жанне, что нуждаюсь в отпус­ке. Мари Жанна – это моя коллега, мы вместе готовим документацию к выставкам, вкалываем на благо современной культуры. Ей тридцать пять лет, у нее гладкие светлые волосы и бледно-голубые глаза; о ее лич­ной жизни мне ничего не известно. На служебной лестнице она стоит чуть выше меня, но предпочитает этого не показывать и всячески под­черкивает, что в своем отделе мы работаем сообща. Если нам случается принимать по-настоящему важную персону – представителя Управле­ния изобразительных искусств или члена кабинета министров, – она никогда не забывает упомянуть, что у нас единый коллектив. «А вот и са­мый главный человек в нашем отделе! – произносит она, заходя ко мне в кабинет. – Он жонглирует цифрами и сметами… Без него я как без рук». И смеется; важные посетители тоже смеются, по крайней мере, сча­стливо улыбаются. Улыбаюсь и я – уж как умею. Пытаюсь вообразить се­бя жонглером; но на самом деле тут достаточно владеть простыми ариф­метическими действиями.
Хотя Мари Жанна в буквальном смысле не делает ничего, ее работа сложнее моей: ей необходимо всегда быть в курсе новейших течений, движений, тенденций; взвалив на свои плечи тяжкое бремя ответственности за культурный процесс, она ежеминутно рискует, что ее заподозрят в косности или даже обскурантизме; ограж­дая себя от подобной напасти, она тем самым оберегает и вверенный ей участок. Поэтому она постоянно поддерживает контакты с художника­ми, галерейщиками и редакторами журналов, о которых я понятия не имею; телефонные разговоры с ними наполняют ее радостью, ведь со­временное искусство она любит искренне. Сам я тоже ничего против не­го не имею: я не из тех, кто ставит ремесло превыше всего и жаждет возврата к традиционной живописи; я веду себя сдержанно, как и подобает человеку, чья профессия – управленческий учет. Вопросы эстетики и политики – это не для меня; не моя забота вырабатывать и утверждать новые концепции, новое отношение к миру; я завязал с этим еще в ту по­ру, когда спина моя только начинала горбиться, а лицо грустнеть. Я на­смотрелся выставок, вернисажей и выдающихся перформансов и при­шел к окончательному заключению: искусство не может изменить жизнь. Мою уж точно нет.
Мари Жанна знала, что у меня горе; она встретила меня сочувственно, даже руку на плечо положила. Мою просьбу об отпуске сочла естествен­ной. «Тебе необходимо подвести итоги, Мишель, – рассудила она, – за­глянуть в себя». Я попытался представить себе, как я буду это делать, и подумал, что она, скорее всего, права. «Проект бюджета докончит Сеси­лия, – продолжила она, – я с ней поговорю».
О чем это она и какая та­кая Сесилия? Я огляделся по сторонам, увидел эскиз афиши и вспомнил. Сесилия была толстая рыжая девица, беспрестанно поедавшая шоколад «Кэдбери» и работавшая у нас всего месяца два – то ли по временному соглашению, то ли вообще по программе трудоустройства безработных, короче – мелкая сошка. А известие о смерти отца, действительно, заста­ло меня за подготовкой бюджета выставки «Руки вверх, проказники!», которая должна была открыться в январе в Бур-ла-Рен. Речь шла о засня­тых при помощи телеобъектива зверствах полицейских в департаменте Ивелин; однако зрителям предлагались не просто фотодокументы, а не­кая пространственная, так сказать, театрализованная композиция, к то­му же полная намеков на различные эпизоды сериала «Полиция Лос-Ан­джелеса». Обычному в таких случаях социальному обличению автор предпочел пародию. Словом, любопытный замысел, притом не слиш­ком дорогой и не слишком сложный; даже такая бестолочь, как Сесилия, вполне могла справиться с проектом бюджета.
Обычно после работы я отправлялся на пип-шоу. Это обходилось мне в пятьдесят франков, иногда в шестьдесят, если срабатывало не сразу. Вид курчавых лобков в движении хорошо прочищает мозги. Противоречи­вые тенденции в современном видеоискусстве, бережное отношение к культурной традиции и поощрение новаторства… – все это мигом улету­чивалось из головы под воздействием примитивной магии колыхаю­щихся передков, и я спокойненько опорожнял свои яички. Сесилия же в это время лопала шоколадные пирожные в ближайшей к министерст­ву кондитерской; мотивировки у нас были весьма схожие.
Отдельный кабинет за пятьсот франков я брал редко, только в тех случаях, когда мой дружок совсем сникал, когда я ощущал его каприз­ным, никчемным придатком, вдобавок пахнущим сыром; в такие дни мне требовалось, чтобы девушка взяла его в руки, повосхищалась, пусть неискренне, его мощью и богатством семени. Так или иначе, я возвра­щался домой не позднее половины восьмого. Перво-наперво смотрел «Вопросы для чемпиона», автоматически записывавшиеся на видео, за­тем переходил к новостям. Ситуация с коровьим бешенством меня мало беспокоила – питался я в основном пюре «Муслин» с сыром. Вечерние программы шли своим чередом. Когда имеешь сто двадцать восемь кана­лов, скучать не приходится. Заканчивал я часам к двум турецкой музы­кальной комедией.
Несколько дней я прожил относительно спокойно, а потом мне снова позвонил капитан Шомон. Оказалось, дела продвинулись, и предполагае­мый убийца найден; собственно, уже и не предполагаемый: он сознался. Через два дня они намеревались провести следственный эксперимент. Желаю ли я на нем присутствовать? Да, разумеется, ответил я.
Мари Жанна одобрила мое мужественное решение, сказала что-то об испытании трауром и загадке наследственных связей; она произноси­ла подобающие случаю слова, запас которых невелик, но это и не важно: я чувствовал в них искреннюю теплоту, что было удивительно, но прият­но. До чего же все-таки женщины любвеобильны, думал я, садясь в поезд на Шербур, они даже на службе стремятся установить сердечные отно­шения, им трудно существовать в мире, лишенном эмоций, они в нем чахнут. В этом их слабость и причина многих неприятностей, недаром психологические странички «Мари-Клер» постоянно твердят об одном и том же: необходимо четко разграничивать работу и эмоции; только женщинам это плохо удается, о чем с не меньшим постоянством свиде­тельствуют документальные страницы того же журнала. Когда минова­ли Руан, я стал перебирать в уме подробности дела. Великое открытие капитана Шомона заключалось в том, что Айша имела «интимные отно­шения» с моим отцом. Как часто и насколько интимные? Этого он не знал, но для дальнейшего расследования оно и не понадобилось. Один из братьев Айши признался вскоре, что пришел к отцу и «потребовал объяснений», но разговор принял дурной оборот; потом он ушел, а ста­рик остался лежать на бетонном полу котельной «как неживой».
Следственным экспериментом руководил суровый сухонький челове­чек во фланелевых брюках и темном поло, с лица которого не сходила сар­кастическая усмешка; но капитан Шомон сразу отобрал у него бразды прав­ления. Живой, подвижный, он встречал участников, находил приветливое слово для каждого, разводил всех по местам; он прямо-таки лучился счасть­ем. Подумать только, первое же дело об убийстве он раскрыл менее чем за неделю; в этой жуткой и банальной истории он оказался единственным ге­роем. Айша сидела на стуле сникшая, удрученная, с черным платком на го­лове; она едва взглянула на меня, когда я вошел; на брата не смотрела во­все. Тот сидел между двух жандармов, уперев взгляд в пол. Безмозглое животное – я не испытывал к нему ни малейшего сочувствия. Он поднял голову, встретился со мной взглядом и наверняка понял, кто я. Надо ду­мать, его предупредили о моем приезде: по его примитивному разумению, мне надлежало ему отомстить, отплатить за кровь отца. Между нами уста­новилась особого рода связь; сознавая это, я смотрел ему в лицо, не отводя глаз; я медленно проникался ненавистью, и от этого приятного и сильно­го чувства мне становилось легче дышать. Будь я вооружен, я бы его при­кончил не раздумывая. Убийство подобной гадины не просто не казалось мне преступлением, но представлялось поступком положительным, благо­творным. Жандарм начертил мелом какие-то отметки на полу, и экспери­мент начался. По словам обвиняемого, все произошло очень просто: во время разговора он погорячился и резко толкнул отца; тот упал навзничь и раскроил себе череп об пол; сам же он испугался и убежал.
Разумеется, он лгал, и капитан Шомон без труда вывел его на чистую воду. Осмотр черепа убедительно доказывал, что жертва подверглась из­биению; судя по характеру ушибов, отца били ногами. Его возили лицом по полу так, что один глаз почти вылез из орбиты. «Не помню, – сказал обвиняемый, – я был не в себе».
Глядя на его жилистые руки и тупое злобное лицо, всякий охотно в это верил; он действовал непредумыш­ленно, а когда отец ударился головой об пол, впал в бешенство от вида крови. Простая и убедительная система защиты: он выкрутится на суде, получит несколько лет условно, не более того. Капитан Шомон, удовлетворенный результатами своей деятельности, готовился подвести ито­ги. Я поднялся со стула, подошел к окну. Вечерело, брели на ночлег ов­цы. Они тоже тупые, может, еще тупее, чем брат Айши, но в генах у них агрессивная реакция не запрограммирована. В свой последний вечер они заблеют от страха, у них учащенно забьется сердце, ноги отчаянно задергаются; потом грянет выстрел, жизнь улетучится, а тело превра­тится в мясо. Мы пожали друг другу руки и расстались; капитан Шомон поблагодарил меня за то, что я приехал.
На другой день я встретился с Айшой: агент по недвижимости посо­ветовал мне произвести в доме полную уборку, прежде чем его придут смотреть первые покупатели. Я передал ей ключи, затем она отвезла меня в Шербур – на вокзал. В лесу уже воцарялась зима, над изгородями висел туман. Рядом с Айшой я чувствовал себя напряженно. Она сово­куплялась с моим отцом, что порождало между нами совершенно неуме­стную близость. Поразительная, в общем-то, история: серьезная с виду девушка, да и отец менее всего походил на соблазнителя. Значит, он все-таки обладал некими привлекательными чертами, которых я не сумел разглядеть; в сущности, я и лица-то его не мог как следует вспомнить. Люди живут и друг друга не видят, ходят бок о бок, как коровы в стаде; в лучшем случае бутылку вместе разопьют.
«Фольксваген» Айши остановился на вокзальной площади; понимая, что на прощание надо бы сказать какие-то слова, я протянул: «Н-да…» Прошло еще несколько секунд, потом она заговорила глухим голосом: «Я уеду отсюда. Один знакомый может устроить меня подавальщицей в Па­риже; продолжу учебу там. Все равно в семье меня считают шлюхой». Я понимающе помычал. «В Париже больше народу», – выдавил я наконец. Сколько ни напрягался, ничего другого о Париже придумать не смог. Убо­жество реплики ее не смутило. «Дома меня ничего хорошего не ждет, – продолжала она, сдерживая злость. – Мало того, что они нищие, они еще и кретины. Отец два года назад совершил паломничество в Мекку, и с тех пор с ним говорить невозможно. А братья – того хуже: один другого ту­пее, только и знают что хлещут пастис и воображают себя при этом носи­телями истинной веры; меня же обзывают стервой, потому что я предпо­читаю работать, все лучше, чем выйти за такого же, как они, идиота».
«Да, мусульмане, они вообще-то не очень…» – тут я замялся. Потом взял сумку и открыл дверцу. «Думаю, у вас все наладится», – пробормо­тал я не слишком уверенно.
В эту минуту миграционные потоки предста­вились мне кровеносными сосудами, пронизывающими Европу, а му­сульмане – медленно рассасывающимися сгустками крови.
1 2 3 4 5 6