Оскар знает, что это драг-пушеры общаются с клиентами и между собой. В оживленном месте находится офис ТВС.
— Ты стал настоящим американцем, Оскар! — восторженно восклицает Жюльет. Она всегда восторженна. Пробиться сквозь ее профессиональную восторженность и понять, что происходит в ней, в Жюльет, невозможно. Оскар пробовал когда-то. — Да-да, настоящим американцем. И прическа. Тебе очень идет этот новый стиль. Давно ты переменил прическу? Сколько я тебя помню, у тебя всегда были длинные волосы.
— Три года уже, Жюльет, мы с тобой не виделись три года.
— Ох, как быстро летит время, — радостно подхватывает Жюльет. — Кажется, недавно еще ты приехал в Нью-Йорк, такой, прости, перепуганный. — Жюльет улыбнулась, и бело-розовая кожа на ее подбородке дрогнула в улыбке.
«Опять сделала себе перетяжку лица, — подумал Оскар. — Опять. В какой, интересно, раз?» Живучесть этой женщины вызывает в нем даже зависть. Так хотеть жить и ебаться, не кончать ебаться никогда. ЕБАТЬСЯ. Умирая от старости, держать крепкой костлявой рукой за яйца мужчину. Художника, писателя, тракдрайвера, плотника. «Жюльет Хуесос» — как ее за глаза зовут в ТВС.
Жюльет пришла работать в ТВС много лет назад. Молоденьким монтажером начала она свою карьеру — склеивала и обрезала вместе с другими девушками целлулоидную ленту. Но прославилась Жюльет на всю ТВС не своим умением обращаться с лентой, но необыкновенной талантливостью в области хуесосания. Когда-то об этом поведал Оскару, смеясь, один из ее пьяных гостей. Оскар в первые годы своего нью-йоркства посещал парти миссис Мендельсон. До тех пор, пока не перестали приглашать.
— Как Роджер? — спрашивает Оскар, видя, что Жюльет, кажется, почти исчерпала весь свой запас дежурных любезностей и вот-вот замолчит. Оскару нужна миссис Мендельсон, и потому он не позволит раздражающим паузам испортить настроение миссис Мендельсон. Ему стоило таких трудов добиться аудиенции. Две недели ежедневных телефонных звонков позади. Пробился.
— Улетел в Италию к клиенту, — улыбается Жюльет. Роджер Мендельсон — крупный адвокат, хорошо известный в городе Нью-Йорке. Интернациональный адвокат. Оскар терпеть не может тихого жулика в крокодиловой кожи туфлях и вечных серых, мышиного цвета, дорогих костюмах. Тихий, небольшого роста, адвокат Роджер, везде сливающийся с фоном, очевидно, женился на Жюльет Хуесос также из-за ее редкого дара.
Из двух энергичных пауков-супругов Оскар все-таки предпочитает Жюльет. В ней хотя бы иногда, но можно увидеть проблески человечности. Жюльет даже может быть по-настоящему влюблена. Оскар помнит, что несколько лет подряд Жюльет, да, была влюблена в ленивого здоровенного художника, соотечественника Оскара — Густава Гедройца. У Гедройца всегда такой вид, как будто он только что проснулся. Но вид обманчив. Густав — пронырливая личность. Сейчас Гедройц в Париже, и роман, из которого Густав выжал все, что мог, закончился. Но в свое время… о, в свое время!..
Отрабатывая свое счастье, Жюльет носилась по Соединенным Штатам между Калифорнией и Нью-Йорком и совершала подвиги. Она не только нашла Густаву издателя для его книги в стиле Генри Миллера, повествующей о сексуальных приключениях Густава и его приятелей в Варшаве шестидесятых годов, но нашла и продюсера для мюзикла, который должен был быть поставлен по книге Гедройца. Ведь так хотел Густав! Очень известного продюсера нашла Жюльет, не захудалого. Вот что делает любовь!
По не зависящим от Жюльет причинам мюзикл так никогда и не появился на сценах бродвейских или небродвейских театров, и морщинистый ленивый верзила Густав, убедившись, что из пару раз уже перетянутой Жюльет он вряд ли что-либо выжмет, переместился в Париж, проволочив за собой свой вечный шарф «эстета». Но Оскар хотя бы наблюдал Жюльет окрыленной, озабоченной и устраивающей чужие дела. Свои, впрочем, дела.
Роджера же влюбленным Оскар не может себе представить. Может быть, он, когда-то и любил Жюльет или ее метод хуесосания, но ко временам Оскара между ними существовало только взаимное отвращение и, может быть, интимность двух криминалов, соучаствовавших вместе в таком количестве преступлений, что расстаться без риска разоблачить друг друга они уже не могут.
«Роджер ханжа и сукин сын, — думает Оскар с улыбкой. — Настоящий паук». Еще со времен Гедройца в дом приглашали молодых поляков, вначале друзей Гедройца, потом друзей друзей, Всех их. Роджер непременно поучал, объясняя им, что такое Америка, как они должны, себя вести, в Америке. Отечески учил жить. Роджер, однако, не постеснялся содрать со своих учеников 500 долларов за услугу, стоившую максимум 50 долларов. Теперь Оскар понимает, каким образом Роджер стал интернациональным адвокатом и почему, у, него много денег. Метод Роджера был очень прост — он не брезговал, ничем, даже польскими эмигрантскими деньгами, и спокойно, обманывал нищих, если нищие позволяли себя обманывать. Желающие быть по-американски деловыми, поляки, прослышав, что, в Америке возможно получить от различных фондов деньги, решили создать свою организацию, которая бы обратилась в фонды за помощью. Зарегистрировать организацию, сказали им, можно только с помощью адвоката. Ближайшим к ним адвокатом был Роджер. И зарегистрировал. Через год. И за 500 долларов. Позже кто-то сказал дуракам, что регистрацию возможно было осуществить за неделю и всего долларов за 30–50. Паук не погнушался эмигрантскими деньгами, большинство из приехавших даже еще и не работали. Деньги каждый выкроил из пособия или из скудных личных средств.

2

Оскар видит, что Жюльет с нетерпением ожидает, когда он уйдет. А до ухода, боится Жюльет, Оскар что-нибудь у нее попросит. И ей придется, может быть, что-то для Оскара сделать. Дело в том, что семь лет назад в Варшаве Оскар кое-что сделал для миссис Мендельсон, которую туда прислал Гедройц. Кое с кем познакомил, и кадры фильма, отснятые миссис Мендельсон в результате этих знакомств, принесли ей в свое время славу первого продюсера-документалиста года.
— Так что ты живешь, я вижу, неплохо, — продолжает Жюльет. — Выгладишь ты очень хорошо. Очень. Ты возмужал, стал мускулистым. Мужчиной стал, мужчиной… Раздался в плечах… — Жюльет опять сложила свою бело-розовую кожу у рта в улыбку. — И у тебя прекрасный загар. Где ты загорал, ты был где-нибудь летом?
— Джамайка… — не моргнув глазом врет Оскар. Он уже давно знает, что несчастных не любит никто и никто их не приглашает, а ему нужно попасть к миссис Мендельсон на парти. Сезон только что начался. Сезон нью-йоркских парти. Жюльет — его оснозная светская знакомая. И единственная. У Жюльет бывают люди с именами. В свое время Оскар видел у нее на парти Ширли Маклейн и Лайзу Минелли, правда, тогда не совсем себе еще представляя, кто они такие, эти дамы.
— Да, — продолжает Оскар почти лениво, — материальной стороной своей жизни я доволен. Скоро выйдет книга… Только скучно мне, Жюльет. — И Оскар вздыхает. Ему все равно, что подумает Жюльет, если выяснит, что книга никогда и нигде не выйдет. Оскару нужно попасть к Жюльет на парти.
Лицо Жюльет чуть размягчается.
— Ты знаешь, Оскар, я прекрасно понимаю, как вам, славянам, приходится здесь трудно. И это не только вопрос устройства в новом обществе, — продолжает Жюльет — лектор эмигрантского клуба. — Трудно вам и психологически. Вы привыкли к другому укладу жизни. Мы тут как-то разговаривали с Роджером и пришли к выводу, что мы, американцы, привыкли к тому, что мы одиноки. Да-да, куда более одиноки, чем вы, поляки. Мы имеем всегда только несколько настоящих друзей и нашу работу. Поляк же больше живет на людях, он много более общителен и коллективен. Вам здесь приходится трудно. Это общество одиночек, а вы скучаете по коллективу.
— Да, Жюльет, — поддержал ее Оскар. — Сейчас я чувствую себя особенно одиноким.
Жюльет насторожилась.
Оскар немедленно поспешил объяснить, почему он чувствует себя одиноким.
— Дело в том, что у меня был роман. Четыре года…
Жюльет сочувственно заулыбалась, и с видимым облегчением. Нет, кажется, не денег пришел просить Оскар.
— …с женщиной, которую я очень любил, — продолжал врать Оскар. — И только неделю назад мы расстались.
— О, бедный Оскар! — воскликнула Жюльет патетически, покинула место за столом и подошла к Оскару. — Бедный! — повторила она и неперетянутой костлявой рукой погладила Оскара по голове, смяв его тщательный темный кок.
— Жанет! — позвала она секретаршу.
Из соседнего помещения, благоухая крепкими духами, вышла Жанет, бывшая как бы вторым изданием миссис Мендельсон. Такого же возраста, с такой же улыбкой. Даже подозрительно черные волосы — их миссис Мендельсон и ее секретарша, очевидно, окрашивали одной краской. Если бы Оскар не знал наверняка, что миссис Мендельсон посещает парикмахерскую-салон Видал Сассуна, он бы предположил, что дамы красят волосы в одном тазу.
— Жанет! Принеси нам, пожалуйста, кофе. Ты хочешь кофе, Оскар? — спросила Жюльет. — И хочешь чего-нибудь к кофе? Что у нас есть к кофе, Жанет?
Оскар помнил, что у них есть все к кофе.
— Да, — сказал Оскар, — хочу кофе и бренди…
Через полчаса, когда Оскар покидал офис миссис Мендельсон, рот его приятно свело от дорогого бренди, он был уже другим, куда более важным человеком, он был приглашен на следующее парти в доме миссис — 14 октября.
«Тебе, Оскар, следует забыться. Я очень хорошо знаю, как тяжело расставаться с человеком, которого ты любил», — патетически произнесла Жюльет, проводив Оскара до двери и поцеловав его два раза.
В элевейторе, стерев со щеки и губ губную помаду миссис Мендельсон, Оскар подумал, что это маленькое сражение он выиграл без особого труда.

3

Порой, хотя и редко, на Оскара обрушивается вдруг мировая скорбь. Он ненавидит приступы и боится их.
Начинается каждый приступ обычно с обостренного чувства одиночества. Оскар вдруг чувствует, что так, как он живет — без семьи, без детей, без единой близкой души, — ужасно ненормально, бесчеловечно и противоестественно жить. «Кто вернет мне эти мои дни, проведенные без радости и смеха? — думает Оскар тревожно и обессиленно, безостановочно расхаживая от стены к стене. — Какую компенсацию способен дать мне мир за ночи, которые я провел один, без другого теплого человеческого существа? Почему я живу в аду? Почему? — Спрашивает он себя с тоской. — Моя жизнь — пример того, как не нужно жить, как следует бояться жить…»
Гоня от себя эти безжалостные ощущения, Оскар обычно еще более вязнет в них. Ему физически становится трудно жить в такие дни. Его тошнит, у него кружится голова, он почти не ест. Самое лучшее лекарство против мировой скорби — позвонить Наташе и пойти к ней, лечь с ней в постель и просто спать. Проспать сутки, обнимая Наташкино теплое тело, держа ее рукою за живот, — и здоров.
К сожалению, Оскару редко удается лечиться Наташкой. То ее нет в городе, и кто знает, где она, в Ист-Хемптоне или Сауф-Хемптоне нюхает кокаин или ебется с очередным новым мужиком. Или она в Нью-Йорке, но хочет побыть одна…
«Ты должен наконец стать мужчиной, — уговаривает обычно Наташка Оскара. — Сколько можно быть истеричкой, Оскар?»
«Но мне хуево, ты можешь понять это, — всхлипывает Оскар в телефонную трубку, — и я в этом не виноват, это болезнь. Можно я приду, Наталья?!»
«Я ненавижу тебя в таком плаксивом состоянии, Оскар, — злится Наташа. — К тому же я занята сегодня вечером, я иду в «Капакабану». Я обещала».
«Ну ладно, сука! — озлобляется Оскар. — Однажды будет тебе плохо, попросишь ты, меня прийти…» При этом Оскар отлично знает, что Наташка куда крепче его и расстроить ее может только что разве ее, Наташки, опухшее от пьянства и ночных загулов лицо. Но и в этом случае она не позовет Оскара, а заляжет в постель и будет отсыпаться двое суток.
«Женщины вообще удивительно бесчувственны, — думает Оскар. — Как они умудрились заслужить репутацию слабого пола, хрупких и чувствительных существ, непонятно».
Обычно, промучившись черной меланхолией несколько дней, не только размышляя о близости смерти и быстротечности человеческой жизни, но и чувствуя, как животное, эту быстротечность, оплакивая минуты, Оскар медленно, но постепенно заряжается новой энергией. В начальный период выздоровления скорбь и меланхолия переходят в агрессивную скорбь и меланхолию. Валяясь в кровати и плача, Оскар вдруг ловит себя на том, что он пытается найти виновных в том, что он плачет. Это первый знак — выздоровление началось.
Чаще всего Оскар приходит к выводу, что виновата сука Наташка, отказывающаяся принадлежать только Оскару и быть его ангелом, только его женщиной, а не женщиной еще полусотни мужчин. Оскар бродит по комнате, выкрикивая ругательства в адрес неверной Наташки. Проорав таким образом несколько часов, Оскар внезапно понимает, что не в самой Наташке дело, что корни несправедливости находятся глубже, и начинает винить время и всеобщую разболтанность нравов в том, что Наташка такая неверная.
«В шестнадцатом веке я бы снял с тебя кожу за одну только измену! — крикнул он как-то Наташке. — И повесил на стену над кроватью! Так тогда наказывали за прелюбодеяние! В семнадцатом и восемнадцатом ты бы сидела у меня на цепи, и я, только я, ебал бы тебя. Ебал и бил! Голая сидела бы на цепи!»
«Значит, мне очень повезло, — смеялась Наташка, — что мы живем не в эти веселые прекрасные времена!»
Серьезно говоря, Оскар считает, что Наташка, хотя и обладает добрым нравом и насмешливым умом, все же неумна и, пожалуй, не способна ни на какое другое предназначение в жизни, кроме постели. «Она не способна сама понять, что хорошо для нее, что плохо, и лучше было бы и для нее, и для всех, если бы я был ее хозяином, как в старые добрые времена до появления суфражизма и феминизма.
1 2 3 4 5 6 7