Леонид Николаевич Андреев: «Океан»

Леонид Николаевич Андреев
Океан


Пьесы –



Сканирование и правка: Алексей Соколов, sokolov_av@pochtamt.ru
«Л. Н. Андреев. Драматические произведения в двух томах. Том 1»: Искусство; М.; 1989

ISBN 5-210-00396-5, 5-210-00397-3 Аннотация Пьеса была предложена МХТ, но была отвергнута. Публикация текста пьесы привела к запрету на постановку. Впервые была поставлена только после революции, в ноябре 1918 г., на сцене Театра драмы и комедии в Москве. Леонид АндреевОкеан Действие происходит в 1782 году. Картина 1 На океан ложатся мглистые февральские сумерки. Недавно был снег, но растаял, и теплый воздух тяжел и влажен; в глубину материка неслышными толчками гонит его морской юго-западный ветер и на смену приносит свой – душисто-острое сочетание морской соли, безграничной дали, ничем не нарушаемого, свободного и таинственного простора. В той стороне, где должно садиться солнце, происходит бесшумное разрушение неведомого города, неведомой страны: в огне и дыме рушатся здания, пышные дворцы с башнями; целые горы расседаются бесшумно и клонятся медленно, падают долго. Но ни крика, ни стона, ни грохота падения не доносится на землю – чудовищная игра теней совершается бесшумно; и безгласно приемлет ее, отражая слабо, к чему-то готовый, чего-то ждущий великий простор океана. Тишина и в рыбацком поселке. Рыбаки ушли на ловлю, дети спят и только беспокойные женщины, собравшись у домов, разговаривают тихо, медлят отойти ко сну, за которым всегда стоит неизвестность. Свет моря и неба позади домов, и дома и темные крыши их черны и остры, и нет перспективы: и дальние и близкие стоят рядом, как бы входят один в другой, обнимаются крышами и стонами, жмутся друг к другу, охваченные тем же беспокойством вечной неизвестности. Тут же и маленькая церковь, боковая стена ее, сложенная грубо из гранитных необтесанных камней, с глубоким затаившимся окном. Осторожный звук женских голосов, смягченных беспокойством и наступающей ночью. – Сегодня можно спать спокойно. Море тихо, и прибой бьет как часы на колокольне у старого Дана.– Они придут с утренним приливом. Муж сказал, что они придут с утренним приливом.– А может быть с вечерним: лучше думать так, чтобы не ждать напрасно.– Но печь надо топить.– Когда мужчин нет в доме, то не хочется зажигать и огня. Я никогда не зажигаю огня, даже когда не сплю, мне кажется, что огонь приносит бурю. Лучше притаиться и молчать.– И слушать ветер? Нет, это страшно.– А я люблю огонь. Я и спать хотела бы при огне, но муж не позволяет.– Почему не идет старый Дан? Уже пора вызванивать часы.– Сегодня Дан будет играть в церкви: он не терпит тишины, как сегодня. Когда море ревет, Дан прячется и молчит – он боится моря. Но стоит волнам умолкнуть, Дан тихонько выползает и садится за свой орган. Женщины тихо смеются. – Он упрекает море.– Жалуется на него Богу. Он очень хорошо жалуется: хочется плакать, когда он рассказывает Богу о погибших в море. Мариетт, ты видела сегодня Дана? Отчего ты молчишь, Мариетт? Мариетт, приемная дочь аббата, в доме которого живет и старый Дан, органист. Задумавшись глубоко, Мариетт не слышит вопроса. – Мариетт, ты слышишь? Анна спрашивает тебя, видела ты сегодня Дана?– Да, кажется. Не помню. Он в своей комнате. Он не любит уходит из комнаты, когда отец уезжает на рыбную ловлю.– Дан любит городских священников. Он никак не может привыкнуть к тому, что священник ловит рыбу, как простой рыбак и уходит в море с нашими мужьями.– Он просто боится моря.– Как хотите, но, по моему мнению, у нас – самый лучший в мире священник.– Это правда. Я его боюсь, но люблю, как отца.– Прости меня Бог, но я гордилась бы и радовалась постоянно, если бы была его приемной дочерью. Слышишь, Мариетт? Женщины тихо и ласково смеются. – Ты слышишь, Мариетт? Мариетт отвечает: – Слышу. Но разве вам не надоело смеяться все над одним и тем же? Да, я его родная дочь – неужели это так смешно, что вы будете смеяться всю жизнь! Женщины смущенно оправдываются. – Но он сам смеется над этим.– Аббат любит пошутить. Он так смешно говорит: моя приемная дочь, а потом бьет кулаком и кричит: родная, а не приемная. Пусть хоть лопнет папа от злости; а она моя родная дочь. Мариетт . Я никогда не знала моей матери, но ей было бы неприятен этот смех. Я чувствую это. Женщины замолкают. Равномерно и глухо с правильностью большого маятника, ударяющего о берега, бухает прибой. Все еще падает на небе неведомый город, объятый огнем и дымом, и все не может упасть; и ожидает море. Мариетт поднимает опущенную голову. – Ты что хочешь сказать, Мариетт?– А тот не проходил? – спрашивает Мариетт тихо. Женщина пугливо говорит. – Тише! Зачем вы говорите о нем, я его боюсь.– Нет, не проходил.– Прошел. Я видела из окна, как он проходил.– Ты ошиблась, это был кто-нибудь другой.– Кому здесь быть другому? И разве можно ошибиться, если хоть раз увидишь, как он шагает. Других таких шагов нет ни у кого.– Так ходят морские офицеры, англичане.– Нет, разве я не видала в городе морских офицеров? Они ступают твердо, но открыто, им может поверить и девушка.– Ой, смотри! Боязливый и осторожный смех. – Нет, не смейтесь. Он идет и не смотрит под ноги, он ставит ногу так, будто сама земля должна бережно принять ее и поставить. А если камень? – у нас много камней.– При ветре он не сгибается и не прячет головы.– Ну, да. Ну, да. Он не прячет головы.– Правда ли, что он красив? Кто видел его близко? Мариетт . Я.– Нет, нет, не говорите о нем, я всю ночь не усну. С тех пор, как они поселились на горе, в проклятом замке, я не знаю покоя, я умираю от страха. Да и вы также, сознайтесь.– Ну, не все.– Зачем они пришли сюда? Их двое – что им делать в нашей бедной стране, где только камни да море?– Они пьют джин. Матрос каждое утро приходит за джином.– Это просто пьяницы, которые не хотят, чтобы им мешали пить. Когда матрос проходит по улице, за ним остается такой запах, как будто пронесли открытую бутылку с ромом.– Но разве это дело – пить джин? Я их боюсь. Где тот корабль, который привез их? Они явились с моря. Мариетт . Я видела корабль. Женщины изумленно расспрашивают ее. – Ты? Отчего же ты ничего не говорила нам? Расскажи, что ты знаешь. Мариетт молчит. Вдруг одна из женщин испуганно вскрикивает: – Ай, смотрите! У них зажегся огонь. В замке огонь! Налево, в полумиле от поселка, вспыхнул слабый огонь, красный уголек в синеве сумерек и дали. Там на высокой скале обрывающейся к морю, стоит древний замок, жуткое наследие седой и таинственной старины. Давно разрушенный, давно мертвый, он сливается со скалою, продолжает и обманчиво заканчивает ее зубчато-ломанной линией своих бойниц, провалившихся крыш, полуосыпавшихся башен. Сейчас и скалы, и замок одеты дымчатой пеленой сумерек и дали, воздушны, лишены тяжести и почти также призрачны, как те чудовищные громады зданий, что громоздятся и распадаются бесшумно в высоком небе. Но те падают, а этот стоит, и в сплошной синеве его закраснелся живой огонь – на него так же странно и жутко смотреть, как если бы в облаках зажгла огонь человеческая рука. Повернув головы, испуганно смотрят женщины. – Вы видите? – говорит одна. – Это еще хуже, чем огонь на кладбище. Кому нужен свет среди гробов? Мариетт . Становится холодно к ночи, и матрос бросил сучьев в камин, вот и все. По крайней мере, я так думаю.– А я так думаю, что аббат давно должен был пойти туда с кропилом.– Или с жандармами! Если это не сам дьявол, то наверно один из помощников его.– Нельзя спокойно жить с таким соседством.– Страшно за детей.– А за душу? Две пожилые женщины поднимаются молча и уходят. Встает и третья, старуха: – Нужно спросить у аббата: не грех ли еще и смотреть на такой огонь? Уходит. Все больше дыму в небе, и все меньше огня, и уже близок к своему темному концу неведомый город; сильнее и крепче пахнет море. С земли идет ночь. Повернув головы, женщины смотрят вслед ушедшей; и снова поворачиваются к огню. Мариетт, заступаясь за кого-то, говорит тихо: – В огне не может быть плохого. Огонь в свечах, что перед Господом.– Огонь и в аду перед Сатаной, – сердито шамкает вторая старуха и уходит. Теперь осталось четверо и все молодые, все девушки. – Я боюсь, – говорит одна, прижимаясь к подруге. Кончается на небе бесшумный и холодный пожар, разрушен город, разрушена неведомая страна. Уже нет ни стен, ни падающих башен, – груда синевато-бледных исполинских тел безмолвно падает в бездну океана и ночи. Трепетными очами взглянула на землю молоденькая звёздочка; возле замка захотелось ей появиться из облаков и от невинного соседства темнее стал тяжелый замок, краснее и сумрачнее огонь в его окне. – Прощай, Мариетт, – прощается девушка, та, что сидела одна и уходит.– Пойдем и мы, становится холодно, – говорят те две и встают. – Прощай, Мариетт.– Прощайте.– Отчего ты одна, Мариетт? Отчего днем и ночью и в будни, и в веселый праздник ты одна, Мариетт? Ты любишь думать о своем женихе?– Да, люблю. Люблю думать о Филиппе. Девушка смеется. – А видеть его не хочешь? Когда он уходит в море, ты часами смотришь на море; возвращается он – и тебя нет. Куда ты прячешься?– Я люблю думать о Филиппе.– Как слепой бродит он среди домов и все зовет: Мариетт! Мариетт! Вы не видали Мариетт? Уходят, смеясь и повторяя: – Прощай, Мариетт… Вы не видали Мариетт?.. Мариетт… Девушка одна. Смотрит на огонь в замке. Прислушивается к тихим и нерешительным шагам. Из-за церкви справа выходит старый Дан, невысокий, сухой, кашляющий старик с бритым лицом. От нерешительности ли или оттого, что слаб глазами, идет он неуверенно, к земле прикасается осторожно и с некоторым страхом. – Ого! Ого!– Это ты, Дан?– Я.– Море тихо, Дан. Ты будешь сегодня играть?– Ого! Семь раз я ударю в колокол. Семь раз я ударю и отошлю Богу семь Его святых часов. Берет веревку от колокола и отбивает часы – семь звонких и долгих ударов. Ветер играет с ними: роняет на землю, но, не дав коснуться, подхватывает нежно, покачивает тихо и с легким присвистом уносит в глубину темнеющей земли. – Ох, нет! – бормочет Дан. – Плохие часы, они падают на землю. Это не его Святые часы и Он отдает их назад. Ой, идет буря! Господи, сжалься над погибающими в море. Бормочет, кашляет. – Дан, сегодня я опять видела корабль. Ты слышишь, Дан?– Много кораблей уходит в море.– Но этот на черных парусах. Он опять шел на солнце.– Много кораблей уходит в море. Послушай, Мариетт: был один умный царь – ой, какой умный! – и он приказал высечь море цепями. Ого!– Я знаю, Дан. Ты говорил.– Ого, цепями! Но он не догадался окрестить океан – зачем он не догадался, Мариетт? Ах, зачем он не догадался. Теперь нет таких царей.– Что же тогда было бы, Дан?– Ого! Шепчет тихо: – Уже окрещены все реки и ручьи и даже многих стоячих болот коснулся крест Господень, и только он остался – скверная соленая, глубокая лужа.– Зачем ты его бранишь, он не любит этого, – упрекает Мариетт.– Ого! Пусть не любит, я его не боюсь. Он думает, что он тоже орган и музыка Богу, это он – скверная, свистящая бешеная лужа! Соленый плевок Сатаны. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Идет к входным дверям церкви, сердито крякая, грозясь и словно торжествуя какую-то победу: – Ого! Ого!– Дан!– Иди домой.– Дан! Отчего ты не зажигаешь огня, когда играешь? Дан, я не люблю моего жениха. Ты слышишь, Дан? Дан неохотно поворачивает голову. – Я уже давно слышу это, Мариетт. Скажи отцу.– Где моя мать, Дан?– Ого! Опять ты бесишься, Мариетт? Ты слишком много смотришь на море – да. Вот я скажу, скажу отцу, да. Скрывается в церкви, откуда вскоре доносятся звуки органа; слабые в первых протяжных, тяжело задумчивых аккордах, они быстро крепнут. И страстной тоскою своих человеческих напевов уже борются они с глухой и сумрачной тоской неутомимого прибоя. Как чайки в бурю рыскают звуки между высоких валов и выше подняться не могут на крыльях отягченных; держит их вечный и грозный океан в плену своих диких и извечных чар. Но поднялись они – и уже глуше шумит опустившийся океан; еще выше – и уже бессильно колышется внизу тяжелая, почти безгласная громада; звучат иные голоса в просторе светозарных далей. Одна тоска у дня, другая тоска у ночи – и вечным рабом вдруг кажется гордый, вечно мятущийся, черный океан. Прижавшись щекою к холодному камню стены, слушает одинокая Мариетт и примиряется с чем – то, тоскуя все тише. Но вот звучат по дороге твердые и упорные шаги, скрежещет мелкий камень под крепкою стопою – и из-за церкви выходит он. Идет он медленно и строго, как те, кто не даром шатается по земле и знает оба ее конца: шляпу держит в руках, думает о чем-то, глядя перед собою. На широких плечах круглая, крепкая голова, с короткими волосами; темный профиль суров и повелительно-надменен; – и хотя одет человек в полувоенную одежду, но не подчиняет тело дисциплине одежды, а владеет ею как свободный. Складки ложатся покорно, не смеют иначе – согнет их, где надо, спокойно-сильное тело. Приветствует его Мариетт: – Добрый вечер. Он, уже отошедший далеко, останавливается и медленно поворачивает голову. Выжидательно молчит, точно жалея расстаться с безмолвием. – Это мне сказано: добрый вечер? – спрашивает наконец.– Да, это вам. Добрый вечер. Он молча смотрит. – Ну, добрый вечер. Меня первый раз приветствуют в этой стране, и я удивился, услыхав твой голос. Подойди ближе. Отчего ты не спишь, когда все спят? Ты кто?– Я дочь здешнего аббата. Он засмеялся: – Разве у попов бывают дети? Или в вашей стране особенные попы?– Да, особенные.– Теперь я вспоминаю: Хорре что-то рассказывал мне про здешнего попа.– Кто этот Хорре?– Мой матрос. Ну, тот, что покупает у вас джин… Он снова несколько неожиданно засмеялся и продолжал: – Да, он рассказывал что-то. Это твой отец проклял папу и назвал свою церковь свободной?– Да.– И сам сочиняет молитвы? И сам с рыбаками ходит в море? И своими руками наказывает тех, кто его не слушается?– Да. Я его дочь. Меня зовут Мариетт. А как зовут вас?– У меня много имен. Какое же тебе назвать?– То, которым вас крестили.– А почему ты думаешь, что меня крестили?– Тогда то, которым называла вас мать.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2