– Тогда слушай. Дело серьезное. Секретное! Государственной важности! Партия поручила мне провести одну чрезвычайно секретную и невероятно важную операцию, в которой тебе отведена очень важная роль. – Дроздов сделал паузу. – Это будет важнейший для науки эксперимент. Всемирного революционного значения! Многие проходили отбор, но ты оказался самым подходящим. Партия надеется на тебя. И ты должен оправдать доверие Родины! Это большая честь и отличная возможность стать кандидатом в члены ВКП(б). Понимаешь, о чем я? Поступишь в институт. Или в экспедицию устроишься. Хотел ведь, да?
– Да, – кашлянул Павел, обреченно вздохнул и наконец осмелился сделать глоток остывшего уже чая.
Он утвердился в мысли насчет переливания крови, и теперь его мучило только одно – выживет ли он после этого? А если выживет, то как все будет потом? Не сошлют ли его куда подальше, чтобы он не болтал лишнего? Непонятно только, зачем штаны снимать заставили.
– Так! Отличненько! – еще более оживился Дроздов, и глаза его заблестели. Он продолжил, придавая голосу вкрадчивую внушительность: – Но ты должен понимать, что выполнение миссии потребует от тебя основательных усилий и, главное, соблюдения высочайшей секретности. Ни одна живая душа, кроме нас с тобой, не должна знать ни обо мне, ни тем более о нашей беседе и обо всем, что за ней последует. Понял?
– Конечно, понял! – воскликнул Пашка.
– Ничего-то ты, Пашенька, не понял, – досадливо вздохнул Дроздов. – Ладно, пока этого от тебя и не требуется.
Дроздов взглянул на часы – они были 1-го часового завода, как у Павла, но не карманные, а наручные, с боковой секундной стрелкой. Такие в магазине не купишь.
– На сегодня разговоров достаточно! – подвел итог энкавэдэшник и повысил голос. – Машенька! Подготовь молодого человека ко сну.
– Да я еще не хочу! – возразил Паша, чувствуя накатывающую панику.
– Да кто ж тебя спрашивает, миленький? – усмехнулся Максим Георгиевич.
И Паша понял, что вся ласковость и вежливые словечки Дроздова – это просто такая форма насмешки, что он с такой же ласковостью ножик всадит в спину и спросит потом: «Не больненько?»
Открылась дверь, и Павлу ничего не оставалось, как пойти за Марьей Степановной. Она снова отвела его в ванную, где уже была набрана вода, и велела помыться целиком. Когда Стаднюк залез в воду, она брезгливо скомкала его одежду и спрятала в большой бак с крышкой. На вешалке возле ванной висела полосатая, как в больнице, пижама и полотенце.
– Помоешься, пижаму наденешь, – обронила Машенька.
Это еще больше утвердило его в мысли о переливании крови. А иначе зачем бы ему мыться целиком да еще надевать больничную пижаму?
Марья Степановна выходить из ванной не стала. Отвернувшись от Пашки, терпеливо ждала, когда тот закончит водные процедуры. Она следила за ним в зеркало, которое было напротив. Пашка понял это, наткнувшись на отраженный взгляд секретарши. Оттягивая время, он плескался, пока не остыла вода. Он поглядывал на фигуру Марьи Степановны и думал, что она – очень красивая и молодая женщина. Ну, может, на год или на два старше его.
Для чего она стояла в ванной комнате и следила за ним через зеркальце – Павел понять не смог. Может, чтобы не сбежал? Хотя куда бежать голому, зимой? Да еще когда во дворе караулит красноармеец с собакой? Павел выбрался из ванны, вытерся и, с отвращением надев пижаму, обратился к Марье Степановне:
– А можно домой позвонить? Сестра волноваться будет!
– Кузине твоей уже сообщили, что ты на сборах ОСОАВИАХИМа, – поворачиваясь, сообщила Марья Степановна. – Не волнуйся.
Она отвела его в спальню. Для этого опять пришлось пересечь гостиную, в которой, склонившись над столом, сидел Дроздов. Павлу снова бросилось в глаза сходство энкавэдэшника с Феликсом Эдмундовичем, портрет которого висел на стене, над головой Максима Георгиевича.
Спальней оказалась маленькая комнатка за одной из дверей гостиной. Совсем крохотная – там едва помещалась пружинная кровать с многочисленными блестящими шариками на спинке. У самой двери притулился стул, а между ним и кроватью – железная тумбочка, на которой стояли три темные склянки, графин с водой и стакан.
– Ну что это такое? – пожаловался Паша упавшим голосом, оглядываясь. – Ни книжки, ни журнала нету. А спать-то рано! Зачем же меня в кровать? Что я – больной? Доктор смотрел, сказал, что я здоров!
Он снова начал испытывать страх перед доктором и таинственным переливанием крови, открытым ученым Богдановым. Хотя ничего нового-то тот и не открыл. Дядя, Варькин отец, рассказывал, что в Трансильвании была когда-то одна графиня, которая, пытаясь омолодиться, купалась в крови убитых девушек. Правда, профессор Богданов не убивал молодых людей, а только заменял их молодую свежую кровь на свою подержанную старую.
– А ты не рассуждай, а делай, что говорят. – Марья Степановна развела в воде десяток капель какой-то настойки и протянула Павлу. – На-ка выпей!
Павел выпил морщась, хотя почти никакого привкуса в воде не ощутил. Он хотел спросить, что это за микстура, но потом подумал, что все равно выпить придется. На вопросы же здесь обычно не отвечали.
– А теперь укладывайся. Руки клади поверх одеяла, так, чтобы я их видела. Я тут с тобой посижу. Максим Георгиевич сказал, что тебе сегодня непременно надо спать, так что спи. Не любит он, когда перечат.
– А руки-то зачем? – спросил Павел, недоумевая.
– Так Максим Георгиевич велел, – присаживаясь на стул, вздохнула Марья Степановна и уставилась на Павла так, словно он был картиной в ГМИИ им. Пушкина.
– Марья Степановна, – обратился к ней Пашка. – А можно спросить про Дроздова? Я вот в сапогах ноги чуть не отморозил, а он в туфлях лаковых ходит. И не холодно ему? Он что, особый какой? Какие-то средства особые знает, чтобы не замерзать?
– В НКВД все особые, – сообщила Машенька. – Железные люди. Не болтай, коли неприятностей не хочешь.
И Павел вскоре провалился в сон. Но и во сне страх не оставил его, а бродил где-то подле изголовья.
Глава 2
27 декабря 1938 года, вторник.
Москва, Сокольники
– Соедините меня с товарищем Свержиным, – произнес Дроздов в трубку стоящего на столе телефона.
– Свержин слушает, – ответил на другом конце суховатый мужской голос.
– Это Дроздов, Матвей Афанасьевич. Я закрыл вопрос по делу Громова.
– Очень хорошо. Тогда завизируй последнюю папку, – лениво произнес Свержин. – Только перечитай ее повнимательнее напоследок. Чтоб не упустить чего важного.
Дроздов обращался к Свержину на «вы», а тот по-отечески тыкал, хотя старше был ненамного. Это была его особая манера подчеркивать положение во власти – кто выше, тот и тыкает. Дроздов помнил, как даже пожилая няня называла его на «вы», поэтому тихо злился на крестьянские манеры начальства.
– Будет сделано, товарищ Свержин, – нехотя сказал Дроздов и про себя обозвал начальника мужланом.
Они были знакомы давно, еще с Нижнего Новгорода. Свержин происходил из крестьян. Он приехал в город из какой-то деревеньки и работал в магазине отца Дроздова. А Дроздов, учившийся тогда в Питерском университете, как раз гостил у стариков. Так они со Свержиным и познакомились. В этом были свои неудобства, но и преимущества тоже были.
Положив трубку на рычаг, Дроздов не спеша выдвинул ящик стола и, достав оттуда потертый тульский «наган», сунул его за пояс.
– Перечитай повнимательнее, – буркнул он, передразнивая начальника. – Перечитаю! Перечитаю! До чего же смешна эта доморощенная пролетарская конспирация.
Он нажал под столом кнопку вызова водителя и, шагнув к спальне, где уже посапывал Стаднюк, заглянул внутрь.
– Спит? – негромко спросил он.
– Спит-спит, – закивала секретарша. – Сразу уснул. Слушается беспрекословно.
– А куда ему деваться? – ухмыльнулся Дроздов и погладил себя по бородке. – Глаз с него не спускай! Главное, чтобы не рукоблудил. Если сама стесняешься смотреть, в туалете там или еще где, вызывай Евгения Поликарповича. Пусть на табуреточку станет и в окошечко подглядывает. Поняла? Но за то, чтобы Стаднюк не уединялся ни на секунду, отвечаешь именно ты. Так-то, Машенька!
– Обязательно, Максим Георгиевич, – кивнула секретарша, расправляя складки на коленях.
– Тогда все. Я отлучусь скорее всего до завтра. Работы много. Враги Советской власти не спят!
Одевшись, Максим Георгиевич миновал двор. Не глянув на красноармейца, охранявшего вход, протиснулся в калитку и уселся на переднее сиденье еще не полностью прогретой «эмки».
– Не положено вам спереди, Максим Георгиевич, – попробовал возразить водитель. – Худое место в случае чего.
– Крути баранку, Сердюченко, и помалкивай! – повысил голос Дроздов. – Сложные дни сейчас, не время о собственной шкуре заботиться. Поезжай!
– Куда ехать-то?
– Я же сказал! В Долгопрудный.
– Сказали? – удивился водитель, но, напоровшись на стеклянный взгляд шефа, поправился: – Виноват, не расслышал! Мотор работает. Долгопрудный – это «Дирижабли», что ли?
– Эх, темнота деревенская! «Дирижабли»… Ты бы еще поезд чугункой назвал! Нельзя, Сердюченко, быть таким ретроградом. Советская Республика рвется в светлое будущее, а тебя все назад тянет. Да, чуть не забыл! По дороге свернешь к моей даче.
Насчет «чуть не забыл» Дроздов покривил душой. На самом деле сегодня он целый день разрывался между трех точек пространства. Первую он сейчас покидал, оставляя там спящего Павла Стаднюка. Еще две – Долгопрудный и дача – были впереди. И в обоих местах его ждали неразрешимые задачи, которые следовало решить – решить срочно и во что бы то ни стало. Иначе все пропадет. Иначе ему в этой вонючей стране плюхаться до гробовой доски и терпеть тыканье Свержина. Молоть чушь про мировой пролетариат и светлое коммунистическое будущее, терпеть немытых тупых баб, с которыми без водки невозможно общаться, дебиловатых Стаднюков, толстожопых увальней Сердюченок. Трястись каждую минуту – не подставит ли кто, не стуканет ли! И самому подставлять, стучать, сдавать… Это как езда на велосипеде: остановишься – упадешь. А ехать надо.
Дроздов давно мог бы разгуливать по Парижу, улыбаться милым французским дамочкам. Никакого тебе коммунизма. Никаких тебе пролетариев. Нет, там они тоже есть, но они работают на заводе и не пытаются управлять страной.
Управлять страной должны дворяне, хотя бы просто богатые люди, думал Дроздов, вспоминая нижегородское детство, магазин отца и многочисленное сытое семейство Дроздовых. Максим Георгиевич все чаще жалел, что из глупого юношеского бунтарства связался с революционерами. Но тогда ему казалось, что как раз они со Свержиным и поднимутся к самой вершине власти. Однако Гражданская закончилась, и государство начало потихоньку сжимать стальные пальцы. И почему-то Дроздова в то общество, которое оказалось у рычагов управления, не взяли. А вот Свержин вдруг оказался над Дроздовым. Хорошо, что Максим Георгиевич сразу «забыл», что хорошо знаком с начальником, а то бы…
– Увязнем, – пробурчал Сердюченко. – Дача шибко уж в стороне от дороги.
– Я тебе увязну, – оскалился Дроздов. – Под трибунал отдам, так и знай.
Водитель умолк и тронул машину с места. Метель все кружила и кружила, занося ночную Москву. Желтый свет фар с трудом пробивался через снежные вихри.
За городом вывернули на едва заметный проселок, и «эмка» тяжело поползла вдоль леса по пробитой полуторками колее. Водитель чуть слышно ругался, стараясь уберечь колеса от пробуксовки. Иногда сквозь урчание мотора слышалось завывание вьюги. Ветер толкал машину, и снег, пробиваясь в салон сквозь грубые стыки дверец, со стеклянным звоном сыпался на колени. Дроздов обернулся и достал с заднего сиденья тулуп.
– Папиросочки нет у тебя, Сердюченко? – спросил Максим Георгиевич, закутав ноги, одетые в лаковые ботиночки.
– Та вы ж не курите, товарищ Дроздов, – не отрываясь от дороги, ответил водитель.
– Твоя правда. Ладно, езжай, езжай, а то и впрямь увязнем. – Дроздов в нетерпении сжимал и разжимал челюсти и постукивал под тулупом ногой.
– Если надо расслабиться, у меня спирта есть трошки. Чистый, медицинский, – осторожно предложил Сердюченко.
– Откуда?
– Та у меня ж жинка в больнице работает! – акцента в речи Сердюченко почти не осталось, но иногда он употреблял украинские слова.
– А то я не знаю, кто у тебя жена. Допрыгаешься ты с ней, Сердюченко, до расстрельной статьи. А узнает кто-нибудь, что она спирт ворует?
– Та я ж только вам! – простодушно воскликнул водитель.
– Доверяешь? – удивился Дроздов. – Надо же! Хоть один человек мне доверяет. Ну, спасибо, спасибо!
– Кому тут еще доверять, если не вам, товарищ Дроздов? Вы же и кормилец мне, и поилец!
– Эти разговорчики ты тоже оставь! – сурово одернул его Максим Георгиевич. – Чай не в стае волков, а в Народном комиссариате. Кормит тебя и поит Советское государство, а не я. Понял? Где твой спирт?
Не отрываясь от дороги, Сердюченко достал из кармана шинели плоскую фляжку и протянул начальнику. Дроздов отвернул колпачок и сделал крупный глоток. Закашлялся, смахнув каплю с бородки.
– Без запивки и медицинский плохонько идет, – поморщился он, возвращая фляжку. – Но лучше, чем ничего.
«Эмка» въехала в темный дачный поселок и остановилась возле рубленого двухэтажного терема.
– Подожди меня здесь, – обронил Максим Георгиевич, выбираясь из машины. – Мотор не глуши.
Он взобрался на крыльцо, отпер дверь и, чиркнув спичкой, запалил лампу. В комнате, кряхтя и ругаясь, Дроздов закатал угол ковра и поднял крышку люка. Затем достал «наган» и подкрутил фитиль лампы, чтобы добавить огня. Из подвала крепко потянуло затхлым человеческим духом. Дроздов брезгливо отвернулся.
– Эй, Богданчик, чего молчишь? – энкавэдэшник отступил на шаг от темного проема. – Ты жив там еще? Богдан Громов, твою мать!
– Не тебе мою мать вспоминать, – донесся снизу приглушенный, но все еще дерзкий голос пленника, оборвавшийся тяжелым кашлем. – Не прикасайся к имени моей матери своими грязными губами!
– Если у кого и грязные губы, так это у тебя, – зло усмехнулся Дроздов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10