ПИСЬМО ИЗ СОЛИГАЛИЧА В ОКСФОРД
Роман

Между бумагами вашими находится рекомендательное письмо
англичанина Коока к приятелю своему Марриоту, в Лондон, в коем он пишет,
что вы едете в Англию для исследования нравственных причин благоденствия того
края, дабы ввести оные, буде возможно, в России. Кто таков англичанин Коок
и какие именно причины нравственного благоденствия предполагали вы исследовать в
Англии?
Из допроса П. Я. Чаадаева по
возвращении
его из-за границы
в 1826 году.

Истинно также
говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то,
чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного.

Евангелие от Матфея.


Из своей комнаты в колледже я вышел утром в
половине пятого, нагруженный чемоданом, большой наплечной сумкой, тяжелой связкой
книг и рукописей, пакетом с чаем, пакетом с фруктами и сладостями и множеством свернутых в
трубку толстых газет. Как поднял все это - не знаю. Если бы порвалась ручка
наплечной сумки, за которую я особенно боялся, если бы лопнул один из перегруженных полиэтиленовых пакетов,
я оказался бы в безвыходном положении. Времени до вылета оставалось в обрез.
К счастью, ваши чайник, плитку и кастрюлю я успел упаковать накануне поздно
вечером, пока ждал Алису с письмами, и, чтобы не тревожить вас, отнес все
это вместе с прощальной запиской в привратницкую, написав на пакете: Dr.
B. H., то есть вам. Там же (было уже за полночь) справился у
дежурного привратника, как мне рано утром, когда все будут спать, распорядиться своими
ключами. И действовал теперь в полном соответствии с указаниями этого пожилого краснощекого джентльмена: отпер
изнутри тяжелую дубовую калитку, поставил свой чемодан так, чтоб она не
захлопнулась, взбежал по каменным ступеням в дежурное помещение под большой башней
и опустил ключи в ящик с прорезью. А затем вернулся к своим вещам, оглядел
в последний раз темный двор колледжа, попрощался с одинокой утренней звездой над
шпилем часовни и с тяжелым сердцем защелкнул за собой замок. Все. Russian
professor, как звали меня в эти два месяца в колледже, покинул гостеприимный кров.

Вам приходилось лежать в больнице? Маешьс
от безделья, скучаешь от бедной больничной пищи, тревожишься о близких, с
нетерпением считаешь дни до выписки. И вот наконец прощаешься с соседями по
палате, лихорадочно одеваешься в цивильный костюм, выходишь на свежий воздух,
на улицу, дух захватывает от множества впечатлений... и тут же пронзает мысль,
что этой обыкновенной жизни тебе теперь просто не вынести. Там, в тесной палате,
рядом с кряхтящими и стонущими бедолагами, ты был огражден и защищен от
всех напастей. Там, расслабляясь с утра до вечера и с вечера до утра в
теплой постели, ты позволял себе роскошь прислушиваться к любым своим недомоганиям и
предполагать болезни даже там, где их у тебя не бывало. Здесь, в торопливом уличном
потоке, в транспортной давке, ты вновь - как один напряженный комок нервов, и
уже не уловить, какие смертные процессы идут сейчас в твоем организме, не
до того...
Влажная каменна
мостовая отсвечивала под редкими фонарями. Я был еще в Англии - и как бы
уже не был. На полутемной посадочной платформе стояла по-русски длинна
очередь, но спокойствие и неспешность ее были английскими. Автобус был тоже
английским: руль справа, входная дверь слева, - но водитель чисто по-русски не
желал отвечать на вопросы. Никто в очереди толком не знал, куда и когда он
отправляется. Несмотря на это люди отдавали водителю свои чемоданы, и он
забрасывал их в багажник. Меня одолевали свои проблемы: я думал, что из
вещей отдать в багаж, что взять с собой в салон, - и не заметил, что водитель
успел разобраться с теми, кто стоял впереди, и перешел к тем, кто сзади.

- Возьмите это! - напомнил я ему про свой чемодан.

Он не обратил на меня ни малейшего внимания. Мне
стало страшно. Этот человек не понимал моего английского! До сих пор, все два
месяца, меня здесь понимали и только интересовались иногда: where do you
phone from? (так сказать, откуда вы фоните?). И вот теперь, когда я собрался возвращаться в
ту страну, откуда я фонил, меня перестали слышать! Хмурые невыспавшиеся люди
из очереди тоже, по-видимому, не понимали моего английского. Сейчас автобус уйдет,
и я останусь на улице в чужой стране.
-
Почему вы не берете мой чемодан? - закричал я водителю, рябому парню с
короткой спортивной стрижкой. - Почему не отвечаете на вопросы? Я опаздываю на
самолет!
Шофер удостоил
меня короткого взгляда и вдруг отбросил ногой усердно пододвигаемый к нему
чемодан. Я почувствовал себя совсем как в России и сжал кулаки.

- Подождите, - спокойно сказала женщина позади меня.
- Он вначале берет багаж у тех, кто едет дальше вас.

Ах, какое доброе было у нее лицо!

Мой английский еще понимали.


В чемодане лежали одежда, запасная обувь, белье,
кое-какие личные предметы, бумаги - все то, что я брал с собой в двухмесячную поездку
из Москвы. Было межсезонье, я не знал, какая погода стоит в Англии от октябр
до Рождества, но лишнего с собой, кажется, ничего не взял. В наплечную сумку
вошло два шотландских свитера, красивый клетчатый шерстяной плед, брюки и
джинсы, две пары обуви, майки, носки, сувениры - все новое, купленное в
Англии. Там же был ваш замечательный подарок моей жене.

Кстати, перед самым отъездом я зашел в Marks
& Spenser (название, заслужившее множество изощренных шуток русских школяров
в Оксфорде) - довольно дорогой универмаг, в который я по этой причине старалс
не заглядывать, - нечаянно увидел на витрине этот самый предмет и пришел в
замешательство от его цены. Вы предусмотрительно оборвали ярлычок с подарка
- обычай, распространенный, как мне раньше думалось, только в бедной мнительной России.
Многое из того, что мы делаем у себя с тайным смущением, принято, оказывается, повсюду...

В ту же сумку я поместил два дорогих словар
оксфордского издания и кассету с рождественскими хоралами. Часами гляд
на них в магазинах, я в конце концов справедливо рассудил, что таких словарей, равно
как и такой музыки, в России не достанешь ни за какие деньги. О, сколь редко
посещала меня в Англии эта разумная мысль, сколь многое я безвозвратно упустил,
понапрасну экономя!
Сейчас странно
вспоминать благоговейное чувство, которое я испытывал к маленьким увесистым фунтовым
монетам и хрустящим банкнотам с портретом королевы, что лежали в моем кошельке.
Странно думать, какие грандиозные надежды возлагались на сэкономленные в
Англии гроши. Странно отдавать себе отчет, на что они в конце концов были
потрачены.
В пластиковом пакете
с фруктами лежали: ананас, пять больших апельсинов, два лимона, с десяток
киви (впрочем, что я прикидываюсь: их было ровно одиннадцать штук, как
раз на фунт - каждый киви стоил девять пенсов), шесть жирных авокадо и
большая виноградная кисть. Это предназначалось для новогоднего стола. Там же
в отдельном пакете находились две коробочки с конфетами и десять плиток шоколада.

Чай... Мне бы хотелось посвятить ему отдельные страницы.
Может быть, все, что я вам пишу, окажется в конце концов длинной похвалой чаю.
Было же кем-то из иностранцев сказано, что именно он спасает желудки и
мозги русских. Укажу приблизительное количество: упаковок двадцать разного
веса, разных сортов, всего, наверное, около четырех килограммов. Не так
уж много, если учесть, сколько мы его потребляем.

Опишу еще два предмета, один из которых тянул чуть не
на четверть всего груза. Это была известная вам объемистая рукопись, упакованная вместе
с несколькими книгами и альбомами в плотную бумагу и обвязанная бечевкой.
Книги и альбомы эти я опрометчиво согласился доставить по разным адресам в
Москве. Вы хорошо знаете, как это бывает: посылки из-за рубежа в Россию редко
доходят благополучно, письма идут полтора-два месяца, поэтому мои соотечественники стараются до
предела использовать всякую оказию. Навязывали мне еще и чужой компьютер, но,
слава Богу, удалось отвертеться...
И
последнее - газеты. Я собирал их с первого дня приезда: что-то успевал прочесть,
что-то интересное откладывал на потом. Следил по ним за событиями в России.
Огорчался, кипел, пытался объяснить вам здесь, в Англии, что все на самом деле
не так, как пишут ваши обозреватели, - и тут же, бывало, находил в свежем номере
подтверждение своим мыслям. По газетам узнавал о конфликтах в королевском доме
и изучал родословную правящей династии. По ним, по большим цветным фотографиям на
их полосах, следил за виндзорской трагедией. Эти газеты были мне дороги, они
напоминали о мире, с которым я не хотел расставаться. Наконец, они питали
во мне надежду побыть еще какое-то время в стихии английского языка -
был уверен, что сразу по возвращении в Москву прочту эти толстые тетрадки
от первой до последней страницы.
Если бы
знать!..
В аэропорту я предъявил дл
взвешивания чемодан и, чуть поколебавшись, поставил рядом с ним сумку. Сверток
с газетами прислонил к стойке, остальное держал в руках.

- Тридцать восемь килограммов, - сказала служащая в
форменном облачении. - Придется доплатить.
-
Нет-нет, - торопливо возразил я. Просто потому, что заранее решил не доплачивать. Это
стоило слишком дорого. Аэрофлот и без того изрядно обчистил мои
карманы, взяв дороже, чем я заплатил бы в Москве за билет до Лондона и
обратно, дороже даже, чем обошелся бы мне в это время года полет на комфортабельном лайнере
британской компании. Соотечественники попросту обманули меня, воспользовавшись моей
неопытностью. Несколько вечеров я провел в лондонском офисе Аэрофлота на
Пиккадили, взывая к их совести, но тщетно.
Я
был готов ко многому. Но не к этому громадному весу.

Не чувствовал я тяжести, когда бежал со своим багажом
от ворот колледжа до автобусной станции часа два тому назад! За ручки боялся, но
чтобы было слишком тяжело - не помню. Тридцать восемь! И это не счита
всего того, что я едва держал в руках и чего эта женщина, к счастью, не видела.

Чемодан должен был тянуть не более чем на двадцать килограммов, предельных дл
бесплатного провоза. Сумка - килограммов на шесть. Ручная кладь. Допускается же
брать с собой в салон пять килограммов ручной клади! Зонтик, книжку и прочие
мелочи. Опытные путешественники рассказывали мне, что пластиковые пакеты
в руках вообще не в счет: их не принимают в багаж и потому не взвешивают. О
газетах и говорить нечего. Их я взял почитать в самолете. Рейс долгий. Перечитаю все
и оставлю в кресле.
- Простите, -
сказал я, очнувшись. За мной стоял длинный хвост пассажиров, торопившихся оформить
вылет. - Я передумал сдавать сумку. Возьму ее с собой. Там мой зонтик. -
И стащил сумку с весов, перехватив все пакеты в одну руку.

- Такую большую сумку нельзя брать в салон,
- бесстрастно сказала служащая. - Чемодан весит двадцать семь килограммов четыреста граммов.
Вам придется доплатить... - И она склонилась над конторкой, считая.

Очередь молча ждала. Я медленно соображал, как
связана женщина за стойкой с Аэрофлотом. Не на эту ли подлую
организацию она работает?
-
Мне продали не тот билет, какой я просил, - заговорил я, тщательно подбира
слова. - Фактически я заплатил двойную цену. И вы еще требуете доплаты
за багаж! Я хотел бы побеседовать с представителем Аэрофлота.

- Представительство Аэрофлота на
втором этаже. Откроется в десять, через час после вылета вашего самолета.

Она тут была ни при чем. Она по-английски четко
и честно выполняла свои обязанности.
-
Что у вас в руках? - вдруг спросила служащая. - Положите весь багаж на
весы.
- Это пакеты, - невнятно возразил
я, машинально подчиняясь ее властному голосу. - Не отнимете же вы мои пакеты?

- Еще багаж есть? Кладите все, иначе вас не
пропустят в самолет.
Она
раскраснелась, эта честная англичанка, но продолжала сохранять достойную сдержанность. Во
взгляде ее мне почудилось сострадание.
Вместе с
пакетами на весы лег наконец сверток с рукописью и книгами. Газеты я выставить не
решился, заранее принеся их в жертву.
-
Шестьдесят два килограмма, - тихо сказала женщина. Лицо ее просто пылало, глаза
из серых стали синими. Она была не первой молодости, но показалась мне
теперь очень красивой. - Заплатите или откажетесь от полета? Если будете
платить, я подсчитаю...
-
Мне нечем платить, - уныло сказал я и медленно отошел в сторону.

Наверное, моих денег как раз хватило бы, чтобы
заплатить за этот чудовищный багаж. Но с деньгами были связаны слишком большие
ожидания, чтобы я мог легко с ними расстаться. А главное, стоила ли игра свеч?
Газеты, рукописи, старые башмаки... Хлам. И чужие посылки.

Придется с чем-то расстаться. С чем?

Ну, с газетами я и так уже мысленно расстался. Но
из остального готов был пожертвовать разве что чемоданом с домашними вещами:
единственный выходной костюм, единственные туфли да штук пять рубашек, которым
тоже не было замены. Посылки? Как ни мало знал я их отправителей, все же
я оказался связанным с этими людьми обещанием. О большой рукописи вообще
не могло быть речи: тут я дал слово не случайному знакомому - вам; я сам
выпросил у вас этот драгоценный экземпляр, чтобы помочь книге выйти в России.

Каюсь, в ту минуту я эгоистично подумал: как жаль,
что вам не пришлось меня проводить! Я вернул бы вам рукопись - до лучших
времен. Упросил бы взять чужие посылки и отдать их назад отправителям с
моими извинениями. Это уже минус тринадцать килограммов. С радостью отдал
бы вам продукты - пригодятся. Минус еще семь. Остается...

Остается сорок два.

Говорят, лишние вещи можно сдать в аэропорту и их
отправят по указанному адресу. Но есть ли гарантия, что рукопись до вас
дойдет?
Мне казалось, что
у меня жар, лихорадка, тяжелая форма гриппа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25