Музыканта тогда следователь в третий раз стукнул ниже живота.
- Дрянь какая! Ему толкуешь, чтобы признался, а он на своем стоит!
- ...Почему вы не отправили жалобу по адресату?
- Он - козел... Понимаете, козел!
- Кто?
- Он... Он - козел... Этот козел, - Дмитриевский злобно ощерился, -
следователь... В изолятор пришел. - Он опять заплакал. - Вы за грубость
простите... Я... Он уговаривает не потому, подумалось мне, что боится за
себя - он боится за меня. Меня могут судить по другой статье, а это уже -
вышка. Понимаете? Причем же он? И я взял назад это письмо-заявление. Я
подумал: в самом деле станут разбираться как-то иначе, все пойдет не так,
не так... И - покатилось к вышке... Я уважаю вас, может, кому и верю, так
это вам...
- Этого на вашем месте на сегодня мало, Дмитриевский, - жестко сказал
Гордий.
- Но что же еще! Что же делать, Иван Семенович? Что прикажете делать?
Ведь даже вы... Сколько вас не было у меня? Четыре месяца и три дня... Что
делать? Что делать?..
- Будьте твердыми. Это теперь, наверное, главное. - Гордий понимал,
что говорит как-то неубедительно, не находит тех слов, чтобы этот
изуверившийся человек хотя бы капельку понял его, вдохновился, сумел
выпрямиться, поглядеть на людей твердо, с полным достоинством.
- Помогите мне! - чуть ли не взмолился адвокат. - Теперь появился
шанс, вы понимаете? Все может завертеться по-другому. Теперь есть у вас
основание говорить правду. Не противоречьте, если потребуются новые
показания. Не говорите заведомой чуши. Не говорите с чужих слов. Говорите
лишь то, что было. Пишите только правду. Напишите в ближайшее время
правду!
- Да, да... Правду! - Дмитриевский тут же спрятал глаза. - А если...
Да! Впрочем... И все-таки... Долго вас не было, долго, Иван Семенович... Я
уже подумал - все, Дмитриевский, все!
- Я болел. - Он не сказал правду. Он не только болел. У него умерла
жена.
- Болели? Да, болели... Болели... Жаль! Такие, как вы, не должны
болеть! Такие не должны вообще умирать, понимаете? Я слабый, как
оказалось, никчемный... И то... И то... Не хочу! Верите, не хочу! А вы...
Вы не имеете права болеть! - Он как-то скривился, искренность была на
лице, все лицо засветилось. - Не болейте... Так хочется, чтобы такие не
болели... Вот сейчас, - он взглянул торопливо на часы, - да сейчас... У
нас будет концерт... Я уже... Я буду играть в вашу честь.

3
Вечер был душный, собиралась гроза. Гордий возвратился на станцию,
дождался электрички, и когда приехал в Южнинск, с пригородного вокзала
позвонил старому своему другу Федору Казимировичу Басманову. Тому самому
Басманову, который вел его после проигранного суда по делу Дмитриевского и
двоюродного брата Романова. Вышка - одному, восемь лет - второму. Гордий
был бледен, едва передвигал ноги.
Басманов... Кажется, всегда вовремя - тут как тут.
Сегодня нет дома. Но жена Басманова, сразу узнав Ивана Семеновича,
обрушилась с упреками: почему не звонит, почему не показывается?
- Ты что же себе думаешь, Иван свет Семенович? Федор-то всякий раз
спрашивает: звонил, не звонил? Ты куда это запропастился?
- Пенсию оформлял, - хмыкнул Гордий.
- Слыхала и про такое.
- А коль слыхала, что спрашиваешь? Иван ныне - швах, в нестроевых!
- Будет тебе, будет! Не в строевых! Еще как конь, поди, гарцуешь! В
Москву ездил надысь. - Жена Басманова никогда не забывала свой деревенский
язык и часто употребляла хорошие словечки. - Звонил нам Анкушин. Говорит,
ты там всех на ноги поднял... Вышку-то отклонил?
- Вышку отклонил. Но человек сидит. И сидеть еще - пропасть.
- Так ты-то причем?
- Именно. Причем. Я адвокат. Защитник.
- А он гражданин. Чего на себя нес? Пусть и попыхтит.
- Нет, Наталия. Не то говоришь!
- То и говорю. Извел себя, говорю. Вроде все сошлось на твоем этом
Дмитриевском.
- А ежели бы он твоим сыном был?
- Не надо так под сердце-то бить. Мой погиб на войне.
Гордий неловко, конечно, сказал. Примолк.
- Чего молчишь, свет Семеныч Гордий?
- Думаю.
- Ты откуда звонишь-то?
- С пригородного вокзала.
- Так садись на тринадцатый трамвай...
Она стала объяснять, как лучше к ним доехать, хотя дорогу к ним он
знал прекрасно.

С Федором Басмановым его связывали давние узы профессиональной
дружбы. Где-то в середине войны встретились они на одном из процессов
группы, если подбирать точные слова, мародеров-подонков. Курочили
солдатские посылки, вынимали, что было в них ценного. Басманов тогда
держал охрану здания, где проходил суд (разгневанные жители городка, в
основном женщины, могли устроить самосуд). Гордий, только месяц назад
выписанный из госпиталя после тяжелого ранения, вел защиту подсудимых. Вел
он эту защиту умно, страстно, выискивая всякую зацепку, чтобы облегчить
участь этих, потерявших человеческий облик, но охраняемых законом людишек.
Конечно, из зала неслись выкрики:
- Купленный!
- Сколько дали тебе?
- Расстрелять всех сразу!
Если бы не Басманов, туго пришлось бы, пусть и государственному
защитнику, но защитнику по сути нелюдей.
Как-то с самого начала сошлись, понравились друг другу. Все
послевоенные тяжелые годы перезванивались, писали по праздникам открытки,
поздравляли с днем рождения. А последних лет десять встречали вместе новый
год. Со смертью жены Гордия, веселой улыбчивой Нюши, связь замерла.
Басманов, выросший по службе до ответственного работника прокуратуры
республики, приезжал к товарищу раза три. Гордий скучно принимал гостя,
вообще, показалось Басманову, тяготился им, как и лишними людьми в
квартире, где некогда так весело, просто, душевно хозяйствовала Нюша.
Видно, горе его убило, память воскрешала все новые подробности такой
тихой, очень душевной, совместно праведной жизни, он не мог жить без Нюши.
Все без нее не устраивало, всем он лишним теперь тяготился. В свои
шестьдесят три он остался по сути один. Три сына его служили в армии,
разбросала их военная судьба.
Ему вдруг очень захотелось побыть рядом с Басмановым. Он давно был
одинок. Никто ему давно не говорил добрых слов. Да и не случайно позвонил
он к Басманову. Надо посоветоваться по поводу подделки действительного
прохождения по инстанциям жалобы Дмитриевского. Да кое-что еще было.

Стареет и Федор Басманов. Стареет генерал. Что же, не такая легкая
теперь генеральская жизнь. На работе - день и ночь. Другая теперь милиция,
другая прокуратура. Обнаглел вор, убийца. Законы для него и раньше были не
писаны, - теперь-то такое пошло!
Но, видимо, Наталия позвонила мужу на службу, и когда Гордий нажал на
звонок, думая, что теперь выйдет к нему Наталия, а Басманов придет потом
под вечер, вышел-то Басманов.
Шумно завел гостя в дом, шумно усаживал. Потом достал откуда-то
коньячка, закусочки. Басманов уж давно понял, что друг его приехал не
праздно - с каким-то делом. И когда Гордий сказал: "Ты выслушай меня,
Федор, и не перебивай", улыбнулся.
- По Дмитриевскому опять, что ли?
- Ну спасибо, что помнишь. Другие-то и тех троих, которых к расстрелу
приговаривали, и его давно позабыли.
- Ладно, не обижайся. Звонили же из Москвы. Что ты там, по его делу.
- Ладно, ладно! - обидчив был Иван Семенович. - Ладно... Я, конечно,
ездил и папки все выворачивал наружу. Ведь много тогда документов пропало.
И все на пользу следователю. И не на пользу мне, Федор.
Так вот... Суд, на взгляд Гордия, обошел в приговоре и время
убийства. А между тем, совпадающими показаниями свидетелей, проживающих в
районе, где был обнаружен труп, - они слышали крик убитой, это время
установлено с достаточной точностью. Свидетель, некто Москалец, например,
услышал крик во время трансляции по радио спортивных новостей. Он
утверждает, что это было около 23 часов 35 минут. - Гордий жует жвачку,
голос его бесстрастный, но уже вроде не рад, что рассказывает, - понял: ну
к чему это товарищу генералу, обремененному не такими пустячными
неточностями? У него - миллионы спасенных государственных средств,
изощренность невидимых преступлений, до которых докопаешься лишь с самым
мощным микроскопом. - Так вот, - скучно теперь поясняет, - время
трансляции спортивных известий установлено справкой Радиокомитета. Оно
совпадает... Это время впрочем не противоречит и выводам экспертов: смерть
наступила не позднее 24 часов. После получения Иваненко черепной травмы
она могла прожить не более 15-20 минут...
"Что же он этим хочет сказать?" - силится понять Басманов. - Вот,
оказывается, что! Убитая встречалась со своей подругой на Клочковской
улице, по выводам суда, в 23 часа 30 минут... Ага, понятно! Это
обстоятельство решительно опровергает выводы суда. Согласно им
Дмитриевский и Романов догнали Иваненко в Криничном переулке, вновь
попытались уговорить ее - прекратить преследования Дмитриевского: он же
женится!.. Погоди, погоди! Они ее уговаривали, просили не сообщать
письменно Дмитриевскому на работу - он ведь вот-вот должен был уехать в
Ленинград! Всякая аморальность ему бы помешала. Они ее уговаривали...
Сколько? Две минуты, пять, десять? Романов потом пошел домой. Остался один
Дмитриевский. Он стал один ее уговаривать. Убитая встретилась с подругой в
23 часа 30 минут, ей около двадцати минут понадобилось на дорогу в этот
Криничный переулок. Когда же они ее уговаривали, вначале вдвоем, а потом
уговаривал Дмитриевский один? Но смерть наступила в 24 часа! - Гордий
волнуется, как ребенок. Он хочет, чтобы его поняли. Однако и так понятно.
Концы с концами не сходятся у суда.
Гордий неожиданно умолкает. Он вдруг чувствует, что его плохо
слушают. Он издерган, все ему кажется не так. И он зловеще произносит:
- Зря я к тебе приехал, Федор. Прости.
- Ты что?! - не в шутку обиделся Басманов. - Как раз я очень
внимательно вдумываюсь в то, что ты говоришь.
- Вдумываешься! Не лги мне. - Гордий ощетинился, лицо его исказилось.
- Ты думаешь про другое. Мол, удивил Иван! Ты думаешь о последнем
разоблачении жуликов, которым покровительствовал... Жутко даже сказать,
кто им покровительствовал!
- Об этом я еще надумаюсь.
- А о Дмитриевском, как только расстанемся, сразу и забудешь. Ведь
так?
- Не знаю.
- А знаешь, как невиновному думать, скажем, о расстреле?
- Не городи чуши.
- Над Дмитриевским висел расстрел.
- Я дело не изучал его.
- Конечно, что там для миллионов какой-то Дмитриевский! Тьфу - и
растоптали.
- Ты стал невыносимо злым.
- А ты читал дела Захвата, Улесского и третьего, не помню! Как же его
фамилия? Не помню! Убей! Видишь, память какая дырявая стала! Убей, не
помню... Так парней приговорили: к стенке! А они были не виноваты. Они же
шли по делу убийства Иваненко. Ты стоял у стенки ни за что?
- Ты всегда берешь крайности.
- А я тебе говорю: не стоял! А они уже стояли! И Дмитриевский это
знал. Он знал, что они стояли. Они стояли тогда, точнее после того, как не
признали убийства. Им доказали. Доказали в кавычках....
- Прости, Семенович! Я действительно был не причастен к тому делу, не
изучал его.
- Я тебе, как человеку, гражданину, говорю: выводы суда по этому
вопросу находятся в прямом противоречии... Прости за бюрократический язык!
В противоречии с фактическими обстоятельствами, установленными во время
судебного разбирательства.
- Ты же был в Москве, милый мой! Неужели там это не доказал?
- Москва... Федор! Не глупи! Не та ныне Москва. Совсем не та.
- Но люди те.
- Ошибаешься. И люди не те. Все теперь по-другому. Раньше нас ругали,
кто-то нами руководил... А теперь никто никем не руководит. И никто ни за
что не отвечает. Я стучался в Москве в такие двери... И не снилось мне!
- Гляди, у себя вот наведем, по-другому жить станем.
- А я не верю нашим молодым.
- За то, что на пенсию выперли?
- Не надо иронии. Не за то. За другое. Сейчас столько нахлынуло на
молодых... Про таких обездоленных они и забыли.
- Ну ты один помнишь! Невинный, черт возьми! Но я и ты не суд. Суд
состоялся. И нечего кричать. Доказывай!
- Как?
- По закону. Доказывай по закону. Я с твоим начальством молодым,
разволнованным, разговаривал. Ты все норовишь через голову! Приехал, даже
не поставил в известность это молодое начальство, что ты жалобу нашел, не
так оформленную. И что? Убедишь?
- А нет?
- Да он опять откажется. Ты думаешь... Они, молодые, чувствуют,
может, в этом лучше нас... Три последних дела, чем закончились?
Прибавлением срока, милый ты мой друг! Это же секут молодые! Они потому и
разводят руками. Один раз Иван Семенович вывел из-под вышки. Второй раз...
Играет судьба! Вдруг - вышку снова прилепят?
- Управляют нынче молодые да ранние подследственными, одно скажу!
- Опять двадцать пять! И Дмитриевским, и Романовым управлял,
по-твоему, следователь?
- Да, управлял следователь.
- Логика? Зачем ему это? Впрочем, ты уже сказал: выслужиться. Но это
же риск. Понимаешь, служака, карьерист не пойдет на такой риск. Побоится.
- Я тоже так поначалу думал. А правда в другом. Мы вот сейчас
оглянулись. Очень правильно сделали. И то не так было, и это можно было
подтянуть. Расплодили сами же своей нетребовательностью друг к другу, а в
первую очередь нетребовательность к себе, и бюрократизм, и обывательщину,
и, прости, нового служаку. Для него, такого служаки, важен результат. Он
понимает, что безрезультатность сродни бездеятельности. Вот и пришли к нам
только результатники. Самое страшное, что есть. Во что бы то ни стало
результат. Так воспитывали его, так наставляли, к тому вели.
- Целая философия.
- Да, Федор. И ты за это спрашивал, за результатность, строго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12