Кэрол ЭМШВИЛЛЕР
СУББОТНИЙ ОТДЫХ НА БЕРЕГУ МОРЯ

- Сегодня суббота, - сказала совершенно лысая женщина и натянула свой
засаленный зеленый платок так, чтобы он полностью прикрывал ее голову. - Я
временами сбиваюсь и теряю счет дням, но я добавила на календаре три дня -
по-моему именно столько я забыла отметить - и получается, что сегодня
должна быть суббота.
Ее звали Мира, и у нее не было ни бровей, ни ресниц, ни даже
прозрачного пушка на щеках. Когда-то у нее были длинные, черные волосы, но
теперь, глядя на ее розовое, голое лицо, можно было вообразить, что раньше
она была рыжей.
Ее муж, Бен, сидел, развалясь, у кухонного стола. Как и жена, он был
совершенно лыс и без волос. Он ждал завтрака. Он носил выцветшие красные
шорты и тенниску с большой дырой под правым рукавом. Глаза его глядели
пристально, а череп казался более голым, чем у жены, поскольку он не носил
ни платка, ни шапки.
- В субботу мы всегда отдыхали, - говорила она, выставляя на стол
миску с овсянкой для ребенка.
Затем она поставила большую миску перед мужем.
- Я должен сегодня обкосить лужайку, - ответил он. - Суббота там или
не суббота.
Она продолжала, как бы и не услышав.
- В такие дни мы выезжали к морю, на пляж. Я многое забыла, но это я
помню.
- Я на твоем месте не думал бы про все эти вещи, - пустые глаза Бена
сфокусировались наконец на пустом стуле ребенка, и он повернулся к окну за
спиной и закричал:
- Малыш, малыш! - он проглатывал букву "а", так что получалось: -
М'лыш.
- М'лыш, пора завтракать, парень, - и, тяжело дыша, сказал жене: - Он
не придет.
- Но я все же думаю об этом. Я помню булочки с сосисками и пикники на
морском берегу, и какие это были прекрасные прохладные дни. Мне кажется,
что у меня нет даже купального костюма.
- Это все будет далеко не так, как раньше.
- Но море-то осталось прежним. И уж в этом можно быть уверенным.
Интересно - там был дощатый настил для прогулок - сохранился ли он?
- Ха, - сказал Бен, - мне не нужно ехать и смотреть, чтобы ответить
тебе, что его давно пустили на дрова. Ведь это было четыре зимы назад.
Она уселась и, поставив локти на стол, уставилась в свою миску.
- Овсянка, - произнесла наконец она, вкладывая в одно это слово все,
что она почувствовала, вспоминая о пляже и о прошлом.
- Не думай только, что я для тебя не хочу ничего сделать, - сказал
Бен и слегка коснулся ее руки кончиком пальца. - Я хотел бы. Так же, как
хотел бы, чтобы тогда мне удалось донести до дома эту рубленую солонину.
Но пакет был тяжелый, и мне пришлось бежать, и в поезде была драка, так
что и сахар я тоже потерял. Интересно, какая сволочь сейчас пользуется
нашим добром?
- Я знаю, что ты делаешь все возможное, Бен. Я знаю. Просто временами
что-то находит на меня, особенно в такие вот субботние дни, как сейчас.
Ходить за водой в конец квартала и то только тогда, когда там есть
электричество, чтобы помпа работала, да еще эта овсянка. Временами
кажется, что мы ничего не едим, кроме нее, но как подумаю, какой опасности
ты подвергаешь себя, добывая пищу...
- Ничего. Я могу постоять за себя. В поезде я не самый слабый.
- Боже, я об этом думаю каждый день. Слава Богу, говорю я себе - ведь
с нами могло быть еще хуже. Голодная смерть, например.
Она смотрела, как он, низко склонившись над миской, делает губы
трубочкой и дует на кашу. Ее до сих пор поражало, какой у него голый и
длинный череп, и как всегда при виде этого голого уродства она вдруг
испытывала желание прикрыть его голову ладонями, чтобы хоть как-то скрыть
отсутствие волос, но, как всегда, она лишь поправила платок, вспомнив о
своей собственной лысине.
- Ну разве это жизнь? Разве можно все время торчать в четырех стенах
- как будто прячешься от кого-то. Начинаешь поневоле думать, что тем -
мертвым - повезло больше. Что за жизнь, если даже не можешь съездить на
море в субботу?
Она думала о том, что единственное, чего ей хочется - это обидеть
его... Нет, сказала она сама себе твердо. Остановись. Хватит. Замолчи,
наконец, и ешь, и прекрати думать об этом. Как тебе посоветовал Бен. Но ее
несло дальше, и она продолжала.
- Ты знаешь, Малыш еще никогда не выезжал на море, ни одного раза, а
до него всего девять миль, - и она знала, что ее слова задевают его.
- Где Малыш? - спросил он и еще раз закричал в окно.
- Опять где-то шляется.
- Ну и что? Волноваться нечего - автомобилей нет, и он очень быстро
бегает и очень ловко карабкается по деревьям - для своих трех с половиной
лет он очень развитый мальчик. Да и что поделаешь, если он встает так
рано?
Бен покончил с едой и встал, зачерпнул чашкой из большой кастрюли,
стоящей на полке, и напился.
- Пойду посмотрю, - сказал он. - Он не откликается, когда его зовешь.
Она наконец принялась за еду, наблюдая за мужем через окно кухни и
слушая его призывы. Она глядела, как он горбится и косит - раньше он носил
очки, но последняя пара разбилась год назад. Не в драке, поскольку он был
слишком осторожен, чтобы носить их, выходя на люди, даже тогда, когда все
было еще не так плохо. Разбил их Малыш - он вскарабкался на самую верхушку
буфета и самостоятельно достал их, а ведь тогда он был на целый год
моложе. Потом, как она вспоминала, очки уже лежали сломанные на полу.
Бен исчез из поля зрения, открывающегося из окна, а в комнату
ворвался Малыш, как будто он все это время жался у двери за порогом.
В отличие от своих больших, розовых, безволосых родителей он обладал
прекрасными густыми волосами, растущими низко надо лбом и идущими книзу от
затылка и шеи настолько далеко, что она все время размышляла, кончаются ли
они там, где раньше у людей обычно кончали расти волосы, или же они растут
и много ниже. Он был тонок и мал для своего возраста, но выглядел сильным
и жилистым. У него были длинные руки и ноги. Кожа его была
бледно-оливкового цвета, черты лица - грубые, топорные, взгляд пристальный
и настороженный. Он глядел и ждал - что она будет делать.
Мира только вздохнула, подняла его и усадила в детское креслице и
поцеловала его в твердую, темную щеку, думая, какие чудесные волосы, и
хотела бы я знать, как бы их подстричь, чтобы мальчик выглядел опрятно.
- У нас кончился сахар, - сказала она, - но я приберегла для тебя
немного изюма.
Она достала коробочку и бросила в его кашу несколько изюминок.
Затем она подошла к двери и крикнула.
- Бен, он здесь. Он пришел, Бен, - и более мягким голосом добавила: -
Гномик наш.
Она слышала, как Бен свистнул в ответ и вернулась в кухню. Когда она
подошла к столу, овсянка Малыша уже лежала на полу овальной плюхой, а сам
он так же, не мигая, глядел на нее настороженными коричневыми глазами.
Она опустилась на колени и ложкой собрала большую часть овсянки
обратно в миску. Затем она грубовато ухватила Малыша, хотя в этой
грубоватости и проглядывала мягкость. Она оттянула вниз эластичный пояс
его джинсов и влепила в обнаженные ягодицы два полновесных шлепка.
- У нас не так много пищи, чтобы ее разбрасывать, - сказала она,
одновременно отмечая взглядом пух, растущий у него вдоль позвоночника, и
гадая - было ли так у трехлетних детей раньше.
Он стал испускать звуки а-а-а, а-а-а, но не заплакал, и после этого
она обняла его и держала так, что он прижался к ее шее, как она это
любила.
- А-а-а, - сказал он снова, более мягко, и укусил ее чуть пониже
ключицы.
Она выронила его, но успела подхватить у самого пола. Рана болела, и
хотя была она совсем неглубокая, но зато в полдюйма шириной.
- Он снова укусил меня, - закричала она в двери Бену. - Он укусил
меня. Он откусил целый кусок кожи и все еще держит его в зубах.
- Боже, что за...
- Не бей его. Я уже его отшлепала, а три года - трудный возраст... -
Она схватила Бена за руку. - Так сказано в книгах. Три года - трудный
возраст.
Но она помнила, что на самом деле в книгах говорилось, что в три года
у ребенка развивается речь и потребность в общении с другими людьми.
Бен опустил Малыша, и тот, пятясь, выбежал из кухни в спальню.
Она глубоко вздохнула.
- Я должна хоть на день вырваться из этого дома. Я имею в виду, что
нам надо действительно съездить куда-нибудь.
Она опустилась в кресло и позволила ему промыть рану и наложить
крест-накрест повязку.
- Подумай, может, это осуществимо? Неужели мы не можем хоть раз
выехать на пляж с одеялами, с бутербродами и устроить пикник? Как в
прошлые времена? Мне просто необходимо как-то встряхнуться.
- Ну, хорошо. Ты повесишь на пояс большой разводной ключ, а я возьму
молоток и, думаю, мы сможем рискнуть выехать на автомобиле.
Она провела минут двадцать, разыскивая купальный костюм и так и не
найдя его, махнула рукой. Она решила, что это не имеет никакого значения -
скорее всего, там никого не будет.
Пикник был самый простой. Она собрала все минут за пять - целую банку
консервированного тунца, черствый домашний пирог, испеченный за день до
этого (как раз на некоторое время в сеть подали электричество) и
сморщенные, червивые яблоки, собранные в соседнем саду и пролежавшие всю
зиму в другом доме, в котором был погреб.
Она слышала, как Бен возился в гараже, отливая бензин из банки,
извлеченной из тайника. Он отмерил его так, чтобы в бензобак влить ровно
на десять миль пути. И такое же количество в запасную канистру - на
обратный путь. Канистру, приехав на пляж, надо будет получше спрятать.
Теперь, когда решено было окончательно, что они едут, в ее голове
начали угрожающе возникать всевозможные "а что, если...". Но она твердо
решила, что не передумает. Определенно, раз в четыре года можно рискнуть.
И съездить к морю. Это не так уж и часто. Она думала об этом весь
последний год, и вот она собиралась и получала удовольствие от сборов.
Она дала Малышу яблоко, чтобы тот был при деле, и уложила еду в
корзинку, все время крепко стискивая зубы, и твердо сказала сама себе, что
больше она не собирается забивать себе голову всякими "что будет, если..."
и что, в конце концов, она намерена хорошо отдохнуть и развлечься.
Бен после войны отказался от своего роскошного "Доджа" и завел
маленький, дребезжащий европейский автомобиль. Они уютно упаковались в
него: еда и армейские одеяла на заднем сиденье, а также ведерко и совок,
чтобы играть в песке, а сами они сидели на переднем сиденьи, и Малыша она
посадила к себе на колени, и его волосы щекотали ей щеку, когда он
оглядывался.
Они тронулись по пустой дороге.
- Помнишь, как здесь было раньше в уик-энд? - сказала она и
засмеялась. - Бампер к бамперу - нам это тогда так не нравилось.
Проехав немного, они обогнали какого-то пожилого на велосипеде, в
яркой рубашке, выбившейся из-под джинсов. Трудно было сказать, мужчина это
или женщина, но оно им улыбнулось, и они помахали в ответ и крикнули:
- Эгей!
Солнце припекало, но когда они приблизились к берегу, подул свежий
бриз, и она ощутила запах моря. Ее охватило такое же чувство, какое она
испытала, когда увидела море в первый раз. Она родилась в Огайо, и ей было
двенадцать, когда ее взяли с собой в поездку, и она первый раз ступила на
широкий, плоский, солнечный, песчаный пляж и вдохнула этот запах.
Она крепко сжала руками Малыша, хотя тот протестующе извивался и
корчился, и прильнула к плечу Бена.
- О, как все хорошо! - сказала она. - Малыш, сейчас ты увидишь море.
Смотри, дорогой, запоминай этот вид и этот запах. Они восхитительны.
Малыш продолжал корчиться, пока она его не отпустила.
И наконец показалось море, и оно было именно таким, каким оно было
всегда - огромное и сверкающее и создающее шум, как... Нет, оно смывало
все голоса войны. Как черное звездное небо, как холодная и равнодушная
Луна, море также пережило все, что было.
Они миновали длинные кирпичные душевые, оглядываясь вокруг, как это
они всегда делали. Дощатый настил между душевыми действительно исчез, как
и предсказывал Бен. От него не осталось ни щепки.
- Давай остановимся у большого душевого павильона.
- Нет, - ответил Бен. - От него лучше держаться подальше. Еще
неизвестно, кто может оказаться там, внутри. Я еще проеду малость.
Она была счастлива, так счастлива, что не возражала. Впрочем, ей и
самой показалось, что она заметила в последней душевой темную фигуру,
которая тут же спряталась за стену.
Они проехали еще милю или что-то вроде, затем съехали с дороги, и Бен
подогнал автомобиль к группке чахлых кустов и деревьев.
- Все будет прекрасно, ничто не испортит нам субботы, - сказала она,
вынося из машины вещи, приготовленные для пикника. - Ничто! Пошли, Малыш!
Она стряхнула с ног туфли и помчалась к пляжу, и корзинка качалась на
ее руке и задевала коленку. Малыш легко выскользнул из своих домашних
тапочек и припустил за ней.
- Ты можешь сбросить одежду, - сказала она ему. - Здесь же
никого-никого нет.
Когда, чуть позже, к ним присоединился Бен, который задержался, чтобы
спрятать бензин, она уже постелила одеяла и растянулась на них в своих
красных шортах, в лифчике и в том же неизменном зеленом платке, а Малыш,
голый, коричневый, плескался с ведерком на мелководье, и капли морской
воды падали с его волос и стекали по спине.
- Гляди, - сказала она, - насколько достает взгляд - никого.
Совершенно другое чувство, чем дома. Там ты знаешь, что вокруг тебя в
домах есть другие люди, а здесь такое чувство возникает, что мы тут
одни-единственные, и ничто не имеет значения. Мы, как Адам и Ева - ты, я и
наш ребенок.
Он лег на живот рядом с ней.
- Приятный бриз, - сказал он.
Они лежали плечом к плечу и наблюдали за волнами, за чайками, за
Малышом, а позже сами долго плескались в прибое и съели ленч, и снова
лениво лежали на животах и глядели на волны.
1 2