Ганс Гейнц ЭВЕРС
ШКАТУЛКА ДЛЯ ИГРАЛЬНЫХ МАРОК


В этот вечер я довольно долго ждал Эдгара Видерхольда. Я лежал на
кушетке, а индийский бой медленно махал надо мною большим опахалом. У
старого Видерхольда были в услужении индусы, которые уже давно последовали
за ним сюда, а с ними вместе и их сыновья и внуки. Эти индийские слуги
очень хороши: они прекрасно знают, как нам надо прислуживать.
- Подойди, Дэвла, скажи своему господину, что я его жду.
- Атья, саиб.
И он ушел беззвучно. Я лежал на террасе и мечтательно смотрел вдаль,
на Светлый Поток. Только час тому назад с неба исчезли тучи, которыми оно
было обложено целыми неделями; целый час не падал больше теплый дождь. И
вечернее солнце бросало целые снопы лучей на фиолетовый туман, окутывавший
Тонкин.
Подо мной на поверхности воды тихо покачивались джонки, снова
пробуждаясь к жизни.
Люди выползали наружу; ковшами, тряпками и тамариновыми метлами они
выбрасывали воду из джонок. Но никто не разговаривал. Тихо, почти неслышно
работали это люди; до террасы едва достигал легкий шорох. Мимо проехала
большая джонка, наполненная легионерами. Я махнул рукой офицерам, сидевшим
на корме, и они меланхолично ответили на мое приветствие. Конечно, они
предпочитали бы сидеть на широкой веранде бунгало Эдгара Видерхольда, чем
плыть по реке днями и неделями под горячим дождем в своей ужасной стоянке.
Что это были за люди? Только не члены общества трезвости. Конечно, среди
них есть поджигатели, грабители и убийцы, - да разве нужно что-нибудь
лучшее для войны? Не подлежит сомнению, что эти люди хорошо знают свое
ремесло. А те, кто попадает сюда из высших слоев общества, гибнут
навсегда, тонут в мутном потоке легиона. Среди последних есть и
священники, и профессора, и дворяне, и офицеры.
О, я хорошо знаю их. Пьяницы, игроки, дезертиры из всевозможных
полков. И все это - анархисты, которые и понятия не имеют о том, что такое
анархизм; все это люди, которые восстали против какого-нибудь невыносимого
для них притеснения, и бежали. Преступники и полудети, ограниченные головы
и великие сердца - настоящие солдаты.
Джонка направляется на запад и исчезает в вечерней мгле, там, где
Красная Река впадает в Светлый Поток. Там ее поглощает густой туман и как
бы всасывает в себя страна фиолетового яда. Но они не боятся ничего, эти
белокурые, бородатые храбрецы - ни дизентерии ни лихорадки и меньше всего
желтых разбойников: ведь у них с собой достаточно алкоголя и опиума, а
кроме того, они снабжены хорошими лебелевскими ружьями, - чего же им еще?
Сорок человек из пятидесяти останутся там, но те, кто возвратится,
все-таки подпишут новые контракты - во славу легиона, но не Франции.
Эдгар Видерхольд вышел на веранду.
- Они проехала? - спросил он.
- Кто?
- Легионеры!
Он подошел к перилам и посмотрел вниз на реку.
- Слава Богу, их не видно больше. К черту их, я не могу их видеть!
- В самом деле? - спросил я.
Я, конечно, прекрасно знал, как и все в этой стране, отрицательное
отношение старика к легиону, но хотел вызвать его на разговор, а потому и
представился удивленным:
- В самом деле? А между тем весь легион обожает вас. До тех пор, пока
восемь лет тому назад двери дома не закрылись, и господин Эдгар Видерхольд
не перенес свое убежище в Эдгархафен.
Так называлось маленькое местечко, где была расположена ферма
Видерхольда; оно находилось на берегу реки, на расстоянии двух часов вниз
по течению. Да, с тех пор его дом был заперт для легиона, но не его
сердце. Каждая легионерская джонка, которая проезжала мимо, причаливала к
Эдгархафену, и управляющий передавал офицерам и солдатам две корзины вина.
К этому дару всегда прилагалась визитная карточка старика: "Господин Эдгар
Видерхольд очень сожалеет, то не может на этот раз у себя принять господ
офицеров. Он просит соблаговолить принять прилагаемый дар, и сам пьет за
здоровье легиона".
Когда я попал к нему, то оказалось, что я был первый немец, с которым
он заговорил после большого промежутка лет. О, видеть-то он видел многих
немцев на реке. Я уверен, что старик прячется где-нибудь за занавесями и
подсматривает оттуда каждый раз, когда мимо его дома проплывает джонка с
легионерами. Но со мной он говорил опять по-немецки. Я думаю, что только
поэтому он и старается удержать меня как можно дольше и придумывает всегда
что-нибудь новое, чтобы отсрочить день моего отъезда.
Никто не знает, сколько ему, собственно, лет. Если тропики не убивают
человека в юном возрасте, то он живет бесконечно долго. Он становится
выносливым и крепким, его кожа превращается в желтый панцирь, который как
бы защищает его от всяких болезней. Так было и с Эдгаром Видерхольдом.
Быть может, ему было восемьдесят лет или даже девяносто, но он каждый день
с шести часов утра сидел в седле. Волосы на голове его были совершенно
седые, но длинная, острая бородка сохранила желтовато-серый цвет. Его лицо
было длинное и узкое, руки также были длинные и узкие, и на всех пальцах
были большие желтые ногти. Эти ногти были длинные, жесткие, как сталь, и
острые и крючковатые, как когти у хищных животных.
Я протянул ему папиросы. Я уже давно перестал их курить, они
испортились от морского воздуха. Но он находил их превосходными - ведь они
были немецкого производства.
- Не расскажете ли вы мне, почему Легино изгнан из вашего бунгало?
Старик не отходил от перил.
- Нет, - сказал он.
Потом хлопнул в ладоши:
- Бана! Дэвла! Вина и стаканов!
Индусы поставили столик, он подсел ко мне. Я чокнулся с ним:
- За ваше здоровье! Завтра я должен уезжать.
Старик отодвинул свой стакан:
- Что такое? Завтра?
- Да, лейтенант Шлумбергер будет проходить с отрядом третьего
батальона. Он возьмет меня с собой.
Он ударил кулаком по столу:
- Это возмутительно!
- Что?
- Что вы завтра хотите уезжать, черт возьми! Это возмутительно!
- Да, но не могу же я вечно оставаться здесь, - засмеялся я. - Во
вторник будет два месяца.
- В том-то все и дело! Теперь я уже успел привыкнуть к вам. Если бы
вы уехали, пробыв у меня час, то я отнесся бы к этому совершенно
равнодушно.
Но я не сдавался. Господи, неужели у него мало бывало гостей, неужели
он не расставался то с одним, то с другим? Пока не появятся новые...
Тут он вскочил. Раньше, да, раньше он и пальцем не шевельнул бы для
того, чтобы удержать меня. Но теперь, кто бывает у него? Кто-нибудь
заглянет раза два в год, а немцы появляются раз в пять лет. С тех пор, как
он не может больше видеть легионеров...
Тут я его поймал на слове. Я сказал ему, что согласен остаться еще
восемь дней, если он расскажет мне, почему...
Это опять показалось ему возмутительным.
- Что такое? - немецкий писатель торгуется, как купец какой-нибудь?
Я согласился с ним.
- Я выторговываю свое сырье, - сказал я. - Мы покупаем у крестьянина
баранью шерсть и прядем из нее нити и ткем пестрые ковры.
Это понравилось ему, он засмеялся:
- Продаю вам этот рассказ за три недели вашего пребывания у меня!
- В Неаполе я выучился торговаться. Три недели за один рассказ - это
называется заломить цену. К тому же я покупаю поросенка в мешке и понятия
не имею, окажется ли товар пригодным. И получу-то я за этот рассказ самое
большее двести марок; пробыл я уже здесь два месяца и должен остаться еще
целых три недели - а я не написал еще ни одной строчки. Моя работа во
всяком случае должна окупаться, иначе я разорюсь...
Но старик отстаивал свои интересы:
- Двадцать седьмого мое рождение, - сказал он, - в этот день я не
хочу оставаться один. Итак, восемнадцать дней - это крайняя цена! А то я
не продам своего рассказа.
- Ну, что же делать, - вздохнул я, - по рукам!
Старик протянул мне руку.
- Бана, - крикнул он, - Бана! Убери вино и стаканы также. Принеси
плоские бокалы и подай шампанского.
- Атья, саиб, атья.
- А ты, Дэвла, принеси шкатулку Хонг-Дока и игральные марки.
Бой принес шкатулку, по знаку своего господина поставил ее передо
мной и нажал пружинку. Крышка сразу открылась. Это была большая шкатулка
из сандалового дерева, благоухание которого сразу наполнило воздух. В
дереве были инкрустации из маленьких кусочков перламутра и слоновой кости,
на боковых стенках были изображены слоны, крокодилы и тигры. На крышке же
было изображено Распятие; по-видимому, это была копия с какой-нибудь
старой гравюры. Однако Спаситель был без бороды, у Него было круглое, даже
полное лицо, на котором было выражение самых ужасных мук. В левом боку не
было раны, отсутствовал также и весь крест; этот Христос был распят на
плоской доске. На дощечке над его головой не было обычных инициалов:
I.N.R.I., а следующие буквы: K.V.K.S.II.C.L.E. Это изображение Распятого
производило неприятное впечатление своей реальностью; оно невольно
напомнило мне картину Маттиаса Грюневальда, хотя, казалось, между этими
двумя изображениями не было ничего общего. Отношение художников к своим
произведениям было совершенно различное: по-видимому, этого художника не
вдохновляли сострадание и сочувствие к мучениям Распятого, а скорее
какая-то ненависть, какое-то самоуслаждение созерцанием этих мук. Работа
была самая тонкая, это был шедевр великого художника.
Старик увидал мой восторг.
- Шкатулка принадлежит вам, - сказал он спокойно.
Я схватил шкатулку обеими руками:
- Вы мне ее дарите?
Он засмеялся:
- Дарю - нет! Но ведь я продал вам свой рассказ, а это шкатулка - это
и есть мой рассказ.
Я стал рыться в марках. Это были треугольные и прямоугольные
перламутровые пластинки с темным металлическим блеском. На каждой марке с
обеих сторон была маленькая картинка, искусно выгравированная.
- Но не дадите ли вы мне комментариев к этому? - спросил я.
- Но ведь вы сами играете теперь с комментариями! Если вы как следует
разложите эти марки, по порядку, то вы можете прочесть мой рассказ, как по
книге. Но теперь захлопните шкатулку и слушайте. Налей, Дэвла!
Бой наполнил наши бокалы, и мы выпили. Он набил также трубку своего
господина, зажег ее и подал ему.
Старик затянулся и выпустил изо рта целое облака едкого дыма. Потом
он откинулся в кресле и сделал слугам знак, чтобы они махали опахалами.
- Вот видите ли, - начал он. - Этот дом действительно заслужил
название бунгало легиона. Здесь пили офицеры, а там в саду - солдаты;
очень часто я приглашал солдат также сюда на веранду. Верьте, что мне
очень часто приходилось встречать интересных типов: людей, прошедших через
огонь и воду и наряду с ними детей, которые ищут материнской ласки. Легион
был для меня настоящим музеем, моей толстой книгой, в которой я всегда
находил новые сказки и приключения. Ведь молодые все рассказывали мне: они
были рады, когда им удавалось застать меня одного, и тогда они раскрывали
мне свою душу. Вот видите ли, это действительно правда, что легионеры
любили меня не только за мое вино и за несколько дней отдыха у меня в
доме.
Тогда французы не заходили еще так глубоко в стану, как теперь.
Последняя стоянка их находилась лишь в трех днях езды отсюда вверх по
Красной Реке. Но даже в Эдгархафене и в ближайших местностях стоянки были
опасны. Дизентерия и тиф, конечно, свирепствовали в этой сырой местности,
а на ряду с этим - тропическая анемия. Вы знаете эту болезнь и знаете, как
умирают от нее. Появляется легкий, едва заметный жарок, от которого пульс
бьется чуть-чуть скорее обыкновенного, но этот жарок не проходит ни днем
ни ночью. Аппетит пропадает, больной становится капризным, как хорошенькая
женщина. Хочется спать, спать - пока наконец не появится призрак смерти, и
больной радуется этому, потому что надеется наконец выспаться вволю. Те,
кто умерли от анемии, остались в выигрыше в сравнении с теми, которые
погибли иным образом. Боже, - конечно, нет никакого удовольствия умереть
от отравленной стрелы, но тут по крайней мере смерть приходит через
короткий срок. Но немногие умерли и этой смертью - быть-может, один из
тысячи. Этому счастью могли позавидовать другие, кто живыми попались в
руки желтым собакам. Был некий Карл Маттис, немецкий дезертир, кирасир,
капрал первого батальона, красивый парень, который не знал страха. Когда
стоянка Гамбетты была осаждена неприятелем, он взялся с двумя другими
легионерами пробиться сквозь неприятеля и принести известия в Эдгархафен.
Однако ночью их открыли и одного убили. Маттису прострелили колено; тогда
он послал своего товарища дольше, а сам боролся против трехсот китайцев, в
течение двух часов прикрывая бегство товарища. Наконец они поймали
Маттиса, связали ему руки и ноги и привязали его к стволу дерева, там, на
плоском берегу реки. Три дня он там лежал, пока наконец его не съели
крокодилы, медленно, кусок за куском, и все-таки эти страшные животные
были милосерднее своих двуногих земляков. Год спустя желтые собаки поймали
Хендрика Ольденкотта из Маастрихта, богатыря семи футов вышины,
невероятная сила которого погубила его: в пьяном состоянии он одним
кулаком убил своего родного брата. Легион мог спасти его от каторги, но не
от тех судий, которых он здесь нашел. Там, в саду, мы нашли его еще
живого: китайцы взрезали ему живот, вынули из него внутренности, наполнили
живот живыми крысами и снова искусно зашили. Лейтенанту Хейделимонту и
двум солдатам они выкололи глаза раскаленными гвоздями; их нашли
полумертвыми от голода в лесу; сержанту Якобу Бибериху они отрубили ноги и
посадили его но мертвого крокодила, как бы подражая казни Мазепы.
1 2 3 4