Но не охотник. Правда, ли.
девятый образец
Рэймонд внимательно прожевал перченую конфету, которую ему подстроил Джек, тщательно скрыл зевок, торжествующе выплюнул и сумрачно покосился в мою сторону. Ты не вдумчив, друг мой , - читалось в его укоризненном взоре. Рэймонд владел потомственным изяществом, хотя его сентиментальный снобизм действовал на мои мозолистые нервы подобно специальному пластырю. Рэймонд был черный дог, его папа был черный дог, и бабушка, и вся избалованная родня. От вязки к вязке они передавали друг другу, будто олимпийский факел, ангельские повадки и безупречное реноме, чего мне отчаянно недоставало для того, чтобы оказаться в числе приглашенных на бомонд шестикрылых. Бесспорно, вся эта мизансцена выглядела бы менее импозантной, если бы Рэймонд не обосновался у тебя в ногах, подобно стражу, стерегущему боязливую душу. Ведь ты, Эльза, неподражаема, даже когда снишься и тем более когда спишь: ты бледна как сумеречное недомогание и указываешь рукою на Ближний Восток. До моего благородия ты никогда не снисходила, а если бы и снизошла, то жестоко поплатилась бы. Правда, я отметил у тебя незначительный изъян: этот изъян был отверстием в твоем лбу, размером с профиль Виктории на пенсовой монетке. Рядом с твоей головой утвердился лакированный мужской ботинок, изготовленный фирмой Куртц и Диккенс , стоимостью в мой полугодовалый бюджет (каждый). Над ботинком высилась отутюженная брючина, в которой, скорее всего, прописалась нога владельца ботинка; поскольку сам владелец выглядел слишком довольным и держался за остывший парабеллум. Из ствола тянуло сквозняками и пилюлями, и я, опасаясь простудиться, вынул носовой платок, однако сморкаться не стал. Мне просто не сморкалось в этот чудный вечер. На хуторе такие не редкость.

десятый
Бубен мой, обтянутый кожицей малахитового василиска, с волчьими ушами, нанизанными на крысиную петлю, с бубенцами из раннего палладия, с похотливой вязью охранных заклятий, - неустойчивый зрачок тьмы, всхлипы и жалобы спящих наяву, пускающихся вплавь, из семени в семя, - эйхо, бубен мой, обольщающий крепкую, как свиной бульон, ночную дурь, - эйхо, - увеселяет и пьянит этих низкорослых мужчин, этих безгрудых женщин, чьи жилища подметает сквозняк, чьих детей утащила сова. И теплая, как фонтанирующая рвота, любовь вновь свивает свои осиные гнезда, там, в их полых туловищах, в туловищах скотобоев и прачек, будоража их разбавленную мочой кровь, стягивая их в круг Жатвы.
Клинья свинцовых испарений, пробуравливающие вымороченную землю, числом своим кратным ярости пращуров, и числу воинов среди них, и числу когтей их, - раздирают тушу провисающего над головами неба, которое бычий пузырь, полный скорбного клекота, беснующихся бессловесностей, и число их равно тьме.
И когда исполнится полночь, лопаются, точно виноградины, схваченные клещами огня - очи тельца, привнесенного в жертвы Тому, Кто высеивает в пастбищах своих мерцающих светлячков зачатья, Кто движет дыхание наше в затрудненных трахеях, Кто поддерживает, будто сломленную ветвь, покосившийся рассудок наш. Кто терпеливо ожидает спелости нашей. Кто Жнец наш.
И когда приходит пора Жатвы, Он выбирает меж нами и уводит к себе. Эйхо, - вслед за бубном, чтобы не потеряться в очах Его.
одиннадцатый образец
Я расстреливал степенных бунтовщиков, я целовал неразумных крестьянских дочерей, я пил подкисшее вино и судил о видах на урожай. Мне не было нужды припоминать себя и я плыл в долину туманным хлопком осечки. За мной тянулся длинный список, запятые в котором было нетрудно перепутать с пустыми гильзами. Я был карабинер, нотариус полковничьего недоумения, мигрень штабного брюзги, которого звали Леонтесом. Мне недоставало судорожного удушья страха, для того, чтобы прослыть героем, мне слишком нравилась выцветшая полевая форма и обворожительная начальственная бестолковость, для того, чтобы испытывать тревогу или робость. Никто ни о чем не думал, с кем мы ведем наши затяжные бои, например. Иногда это были беглые от удачи солдаты, иногда - одуревшие от библиотечной пыли горожанки. Те были пугливы как вдохновение, а эти дрались отчаянно, будто оправдывая Мериме; дикарки, очи их наполнялись слезами. Иногда меня тошнило, особенно от французских романов, иногда я просил своих солдат подвесить кошку, гревшуюся в мятежном обозе. Глупость меня иногда удивляла.
Я отнял тебя от груди коченеющего любовника. Мне понравилась твоя картинная скорбь, безмятежная ярость, с которой ты бросалась на ленивых и не рассуждающих солдат. Вскоре я вышел в отставку и чуть было не женился на тебе. До китайской пограничной заставы было уже рукой подать. Существовал Восток.
двенадцатый
Пусть бледные мухи загадят твое окно. Пусть запаршивеют яблоки, припасенные к Рождеству. Пусть твой воздушный поцелуй, отправленный невесте, достанется литературному критику. И невеста. Пусть сосед твой татарин. И тебя посадят в тюрьму. И тебя полюбит вдова. Вдова, любительница Модильяни. И хирург отрежет. И семь раз отмерит. Хирург, любитель абсента. Подонок изнасилует твою дочь. Идиот. Пусть классная дама назовет тебя идиотом. А у другой дамы прохладные руки. Ты попросишься к ней на колени. Ее удлиненные персты просто унизаны. Перстнями. Женщина-вамп. Миндалевидные глаза. Женщина-калькулятор. Ты просто погрустневшая тварь. Как только кончаются сигареты, начинаются проблемы. Ума не приложи. Пусть твой прямой начальник соблюдает тебя. Тебя соблюдают все, поскольку ты неудачлив. Скажи им что-нибудь стоящее. Или промолчи как-нибудь по-особенному. Ведь изнасиловали твою дочь. Ведь паклю засунули в рот. Смотри в глаза, руки держи по швам. Ведь ты бетонщик. Причиндалы. Что бы это значило. Скажи, изюм, скажи им. Нет такой буквы. Здесь ничего такого нет, господин комиссар. Господин арматурщик. Господин стропальщик. Оператор курительного аппарата. Дама из аппарата. Наложи на нее. Наложи на нее швы. Застегни ей бюстгальтер. Или расстегни. Сделай.
Но никогда не говори, никогда.

1 2