- Так вот что я хотел сказать. Это не компромисс в точном значении слова, но нечто близкое. Я предлагаю, чтоб правительство через посредничество музея платило Чэдду восемьсот фунтов в год, пока он продолжает танцевать.
- Восемьсот фунтов в год? - переспросил мистер Бингем и в первый раз за всю их встречу взглянул на собеседника голубыми, кроткими глазами, светившимися изумлением, таким же голубым и кротким, как и взор. - Боюсь, я недопонял. Я не ошибся, вы считаете, будто профессор Чэдд в его нынешнем состоянии должен получить под свое начало отдел восточных рукописей и восемьсот фунтов в год?
Отрицательно мотнув головой, Грант отрубил:
- Никоим образом, хоть Чэдд - мой друг и я готов сказать в его поддержку что угодно. Но я не говорил и не хочу сказать, что можно поручить ему сейчас отдел восточных рукописей. Так далеко я не зашел. Я только предлагаю платить ему восемьсот фунтов в год, пока он танцует. Музей, наверное, располагает средствами для поощрения научных изысканий?
Бингем был совершенно сбит с толку.
- Я что-то не совсем вас понимаю, - сказал он, озадаченно помаргивая. - Вы бы хотели, чтобы мы назначили пожизненное содержание чуть не в тысячу фунтов в год этому явному маньяку?
- Нет и еще раз нет, - живо отозвался Бэзил, и в голосе его прозвучала нотка торжества. - Я не сказал "пожизненно", вовсе нет.
- А что же вы тогда сказали? - осведомился кроткий Бингем, кротко не позволяя себе вырвать прядь-другую собственных волос. - Как долго следует платить ему такую сумму? И если не пожизненно, то до какого времени? До Страшного суда?
- Зачем же? - засиял улыбкой Бэзил. - Я обозначил срок - только пока он продолжает танцевать. - Удовлетворенный, он откинулся на спинку стула и сунул руки в карманы.
- Полноте, мистер Грант. Неужто вы и вправду предлагаете, чтобы профессору назначили какое-то неслыханное жалованье на том лишь основании простите за резкость, - что он сошел с ума? Чтобы ему платили больше, чем четверым толковым служащим, лишь потому, что он за домом прыгает, как школьник?
- Вот именно, - невозмутимо согласился Грант.
- И это фантастическое жалованье нужно для того, чтобы продолжить этот несуразный танец? Или, возможно, чтоб его остановить?
- Всегда в конце концов приходится остановиться, - подтвердил Бэзил.
Бингем поднялся, взял свою безукоризненную трость и столь же идеальные перчатки и холодно промолвил:
- Боюсь, нам больше нечего сказать друг другу, мистер Грант. Возможно, ваши разъяснения - шутка, и если так, она, по-моему, немилосердна. Если вы говорили искренне, примите мои извинения за то, что я вас заподозрил в несерьезности. Как бы то ни было, все это вне пределов моей компетенции. Душевная болезнь, душевное расстройство профессора Чэдда - настолько горестная тема, что мне мучительно ее касаться. Однако же всему есть мера. И помешайся сам архангел Гавриил, признаюсь, это отменило бы его сотрудничество с библиотекой Британского музея.
Он сделал шаг к дверям, но Грант остановил его предупреждающим, эффектным жестом.
- Повремените, повремените, пока еще не поздно, - воззвал он к Бингему. - Желаете ли вы помочь великому открытию, мистер Бингем? Желаете ли вы содействовать всеевропейской славе, торжеству науки? Желаете ли, постарев и поседев или, возможно, полысев - не важно, ходить с высоко поднятой головой, ибо и ваша лепта есть в великом деле? Желаете ли...
- А если желаю, что тогда? - прервал его нетерпеливо Бингем.
- Тогда все просто, - не задумываясь, подхватил Грант. - Назначьте Чэдду восемьсот фунтов в год, пока он продолжает танцевать.
Вместо ответа Бингем гневно хлопнул перчатками и ринулся к дверям, но там столкнулся с направлявшимся в гостиную доктором Колменом.
- Прошу прощения, джентльмены, - взволнованно, с какою-то особой доверительностью начал доктор, - но я хотел сказать вам, мистер Грант, что сделал - э-э - обескураживающее открытие насчет мистера Чэдда.
Бингем угрюмо посмотрел на говорившего.
- Конечно, алкоголь, как я и опасался.
- Какой там алкоголь! - воскликнул доктор. - Если бы!
Как видно, это было бы еще не худшее. Встревожившийся Бингем немного сбивчиво и торопливо продолжал:
- Суицидальные намерения?
- Да нет! - нетерпеливо отмахнулся доктор.
Но Бингем лихорадочно перечислял:
- Наверное, говорит, что он стеклянный? Считает себя Богом?
- Ничуть, - резко оборвал его доктор. - Мое открытие совсем другого рода, мистер Грант. Ужасно то, что он не сумасшедший.
- Не сумасшедший?
- Есть хорошо известные физические признаки безумия. - Доктор был краток. - Ни одного из них у него нет.
- Почему же он танцует? - вскричал отчаявшийся Бингем. - Не отвечает на вопросы - ни нам, ни своим сестрам?
- Не берусь сказать, - холодно ответил доктор. - Я занимаюсь сумасшедшими, а не глупцами, а этот человек не сумасшедший.
- Да что же это значит наконец? Как нам заставить его слушать? убивался Бингем. - Неужто с ним никак нельзя связаться?
Ясно и резко, словно дверной колокольчик, прозвучали слова Гранта:
- Я буду счастлив передать мистеру Чэдду все, что вы захотите.
Его собеседники изумленно воззрились на него.
- А как вы это сделаете?
В ответ Бэзил медленно улыбнулся:
- Ну, если вы и впрямь хотите знать...
- Еще бы! - словно в бреду вырвалось у Бингема.
- Тогда я покажу вам.
И Грант вдруг вскинул ногу вверх, громко притопнул обеими ногами и снова стал как цапля. Лицо его было сурово, но впечатление ослаблялось тем, что он отчаянно вращал ногою в воздухе.
- Вы довели меня до этого. Вы вынуждаете меня предать моего друга, промолвил он. - И я предам его ради его спасения.
На лице Бингема, чутко отражавшем обуревавшие его чувства, явственно проступило огорчение человека, который приготовился услышать неприятное.
- Должно быть, что-нибудь еще ужаснее, - только и выговорил он.
Тут Бэзил грохнул об пол башмаками с такой силой, что доктор с Бингемом застыли в самых странных позах.
- Глупцы! - вскричал Грант. - Смотрели ли вы когда-нибудь на этого человека? Неужто вы не замечали, какое выражение глаз у Джеймса Чэдда, когда он с пачкой бесполезных книг и со своим дурацким зонтиком уныло тащится в вашу злосчастную библиотеку или в свой жалкий дом?
Неужто вы не видели, что у него глаза фанатика? Неужто вы ни разу не взглянули на его лицо, торчащее над вытертым воротником и скрытое очками? Неужто вы не поняли, что он бы мог сжигать еретиков и умереть за философский камень? В какой-то мере это я повинен в происшедшем, я, подложивший динамит под камень его веры. Я спорил с ним по поводу его прославленной теории происхождения языка - он утверждает, что придуманный отдельными людьми язык усваивается другими через наблюдение. К тому же я поддразнивал его за то, что он не понимает непосредственных уроков жизни. И что же делает в ответ этот неподражаемый маньяк? Придумывает свой язык - не стану сейчас входить в подробности - и сам себе клянется, что не откроет рта, будет объясняться только знаками, пока другие не поймут его. Так он, разумеется, и сделает. Внимательно понаблюдав за ним, я разгадал его язык, как разгадают и другие, видит Бог. Нельзя ему мешать, он должен довершить эксперимент. Нужно назначить ему восемь сотен фунтов в год, пока он сам не остановится. Остановить его сейчас значило бы растоптать великую научную идею. А это все равно, что объявить новейшие религиозные гонения.
Бингем дружески протянул Бэзилу руку:
- Благодарю вас, мистер Грант. Я постараюсь испросить необходимые нам средства и думаю, что преуспею в этом. Не хотите ли сесть в мой кеб?
- Нет, нет, спасибо, мистер Бингем, - бодро отозвался Грант, - я лучше побеседую в саду с профессором.
Беседа, видно, получилась искренней и задушевной.
Она была еще в разгаре, когда я уходил от Чэддов, - оба выделывали па.
СТРАННОЕ ЗАТВОРНИЧЕСТВО СТАРОЙ ДАМЫ
Беседа Руперта Гранта привлекала, во-первых, тем, что он разворачивал перед вами фантастическую цепь выводов, а во-вторых - тем, что он романтически любил Лондон.
Брат его Бэзил сказал о нем: "Рассуждает он холодно, четко и неверно. Но врывается поэзия - и выводит на правильный путь". Не знаю, относится ли это ко всем действиям Руперта, но одним случаем занятно подтверждается, и я о нем расскажу.
Мы шли по одной из безлюдных бромтонских улиц, в тех ярко-синих сумерках, которые наступают летом в девятом часу и кажутся поначалу не предвестием тьмы, а восходом лазурного светила, сапфирового солнца. Лимонное свечение фонарей озарило прохладную синеву, и когда мы, беседуя, проходили мимо, из нее вырывалась порой бледная искра. Руперт разволновался, пытаясь втолковать мне свою девятьсот девятую теорию. Когда безумная логика овладевала им, он видел заговор в столкновении кебов, руку Промысла - в винтике, выпавшем из часов. Теперь он подозревал злосчастного молочника, который шел перед нами.
То, что случилось позже, так интересно, что я забыл его доказательства. Кажется, Руперту не нравилось, что бидон - только один, и то маленький, да и плохо закрытый, молоко выплескивается на тротуар. Отсюда следовало, что молочник думает не о своем деле, а уж отсюда - что цель у него иная, и потому (тут какую-то роль играли грязные ботинки) он замыслил что-то совсем преступное. Боюсь, я слишком жестоко отверг это откровение, а Руперт Грант, человек прекрасный, но чувствительный, словно поэт или художник, немного обиделся. Он затянулся сигарой с той гордой стойкостью, которую считал необходимой для сыщика, и, кажется, прокусил сигару насквозь.
- Дорогой мой, - язвительно заметил он, - держу пари на полкроны: где бы молочник ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.
- Это я могу, - засмеялся я, - идет.
Примерно четверть часа мы молча шли за таинственным молочником. Он убыстрял шаг, мы едва поспевали, а молоко, серебряное в свете ламп, выплескивалось на тротуар.
Внезапно он юркнул куда-то вниз. Я думаю, Руперт и впрямь считал его кем-то вроде эльфа, и миг-другой не удивлялся. Потом, крикнув мне что-то, он кинулся за ним и тоже исчез.
Я ждал его минут пять, прислонившись к фонарю, пока молочник не возник снова, поднявшись по ступенькам уже без бидона. Он убежал, прошло еще минуты три, и тут вылез Руперт, бледный, но смеющийся, что с ним обычно и бывало, когда он разволнуется.
- Друг мой, - сказал он, потирая руки, - вот вам ваш скепсис. Вот вам мещанское недоверие к городской романтике. Гоните полкроны, в них и выражается ваша прозаическая сущность.
- Что? - недоверчиво воскликнул я. - Неужели с молочником и впрямь неладно?
Руперт как-то поблек.
- С молочником? - переспросил он, пытаясь сделать вид, что не совсем понял. - Ах, да, молочник! Н-нет, дело не в нем...
- А что же с ним? - неумолимо продолжал я.
- Честно говоря, - ответил Руперт, переминаясь с ноги на ногу, молочник, если судить о действиях, произнес:
"Молоко, мисс" - и передал бидон. Конечно, он мог сделать тайный знак...
Я расхохотался.
- Идиот! - сказал я. - Да признайте вы, что ошиблись! С чего бы ему делать знаки? Вы же сами признали, что ничего особенного с ним не было. Признали?
Руперт сосредоточился.
- Ну если уж вы спрашиваете, - сказал он, - да, признал. Может быть, он просто себя не выдал. Может быть, я был не прав.
- Что ж, - сказал я, немного рассердившись, - вы должны мне полкроны.
- Вот тут я не согласен, - суховато возразил Руперт. - Возможно, слова его невинны. Возможно, невинен он сам.
Но полкроны я вам не должен. Условия пари предлагал я, и они - такие: где бы он ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.
- Значит?.. - сказал я.
- Значит, особенное мы увидели, - отвечал он. - Пойдемте, посмотрите, - и прежде, чем я вымолвил слово, утонул в синем сумраке дворика. Ничего еще не решив, я последовал за ним.
Проникнув во дворик, я почувствовал себя очень глупо - в полном смысле слова это был колодец. Запертая дверь, закрытые ставни, короткая лесенка, по которой мы спустились, дурацкая нора, дурацкий человек, который меня привел и чему-то радуется... Я собрался уйти, когда Руперт схватил меня за локоть.
- Послушайте! - сказал он и постучал левой рукой о ставни с такой решительностью, что я остановился. Изнутри доносилось какое-то бормотание.
- Вы говорили с тем, кто внутри? - спросил я.
- Нет, - угрюмо усмехнулся он, - но очень хотел бы.
Знаете, что он бормочет?
- Конечно, нет, - ответил я.
- А вы прислушайтесь, - резко проговорил Руперт.
Примерно минуту я стоял, вслушиваясь, в тишине аристократической улицы. Сквозь длинную щель доносился непрестанный стонущий звук, понемногу сложившийся в слова:
"Когда я выйду? Когда же я выйду? Когда меня выпустят?"
- Вы что-нибудь понимаете? - спросил я, рывком повернувшись к Руперту.
- Может быть, вы думаете, что я преступник, а не сыщик? - ехидно сказал он. - Нет, мой друг, я ничего не понимаю. Женщина эта (голос несомненно женский) не моя брошенная дочь и не одалиска моего сераля. Просто когда я слышу, как зовут на помощь и бьют по ставне кулаком - да, минуты три назад, - мне кажется, что это необычно, вот и все.
- - Простите, мой друг, - сказал я, - однако сейчас не время дли споров. Что мы будем делать?
В руке Руперта Гранта сверкнул складной нож.
- Прежде всего, - ответил он, - мы займемся взломом.
С этими словами он вонзил лезвие в щель и рассек ставни, приоткрыв кусок оконного стекла. В комнате за окном было темно, стекло казалось матовым и темным, как грифельная доска. Потом мы кое-что увидели - и отшатнулись, у нас перехватило дыхание. К стеклу приникли чьи-то глаза, настолько приникли, что окно казалось маской.
Наконец мы увидели бледное лицо и яснее услышали голос:
- Когда я выйду?
- Что бы это значило? - спросил я.
Руперт не ответил, но поднял трость и, словно шпагой, проткнул стекло. Получилась, как ни странно, очень аккуратная, маленькая дырка; и тут же из нее хлынул жалобный голос, молящий о свободе.
- Вы не можете выйти, мадам? - спросил я, наклоняясь к дыре в немалом смущении.
- Выйти? Конечно, не могу, - горестно отвечала незнакомка. - Они не отпускают. Я им говорила. Я просила - не пускают! Никто не знает обо мне, никто сюда не приходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14