Несколько женщин, работающих тут же, с любо-
пытством смотрели на своего запыхавшегося директора. Не спрашивать же
их, куда он девался! И приходил ли сегодня? Кто Яша и кто он?
Он с минуту потоптался, потом спросил об их начальнике, сидящем
сейчас в его кабинете вместе с другими недоумевающими, и выбежал.
Надо было что-то делать. Что-нибудь конкретное. А не метаться в по-
исках канцеляриста, чернильной души, на потеху всему заводу!
Он отдал соответствующие распоряжения. Уже через час после совеща-
ния в баню пришли маляры и, не обращая внимания на моющихся женщин,
закрасили окна серой масляной краской.
И всем показалось, будто они ослепли. Исчез многоцветный мир эроса
и красоты. Жизнь стала такой же серой и тусклой, как застиранный боль-
ничный халат (так написал по этому поводу Яша в одном из стихотворе-
ний, найденных у него впоследствии при обыске).
Но Складовский забыл, с кем имеет дело. В тот же вечер эти окна бы-
ли выбиты. Потом их били и вставляли с регулярностью и необратимостью
восхода и захода солнца. В результате резко упала посещаемость бани и,
соответственно, вечерней школы. Зато резко возросло количество пьяных
драк, прежде случавшихся по выходным дням и в получку, а также изнаси-
лований.
Но что хуже всего, стало разваливаться на глазах с таким трудом на-
лаживаемое производство...
Директор рвал и метал. На работе не давал покоя ни себе, ни подчи-
ненным, а дома, ночью, жене и соседям. И каждый раз это приводило лишь
к обратному результату. Надя, казавшаяся ему в утренние сумерки такой
покорной, любящей и податливой, при свете дня становилась угрюмой,
несдержанной и несговорчивой. И постоянно куда-то уходила... Подчинен-
ные ни в чем уже не противоречили, но сделались инертными и безынициа-
тивными, работающими из-под палки. Чувствуя это глухое, нарастающее
сопротивление, Складовский, никогда не повышавший голоса, со всеми
только на "вы", а с работягами за руку, стал неузнаваем. Он взял при-
вычку стучать по столу, хотя до ожидаемого всеми "пся крев" еще не до-
шел...
Он уволил Степана Калягина, добродушного и самого молодого из на-
чальников цехов, посмевшего ему перечить на оперативке. А когда за не-
го вдруг вступилась Надя, устроил ей дикую сцену: "Ах, вот это кто!" О
чем после искренне жалел и просил прощения...
"Послушай, Юзя, - сказала она, когда все утихло. - Ты не забыл, за
что мне дали срок? За то, что не дала одному большому начальнику. И на
десять лет сделали подстилкой для лагерной охраны и проверяющих комис-
сий.
Я по гроб тебе обязана, но ты меня не купил, ясно? Не моя вина, что
такой уродилась! И меня это кино заставляли через колючку показывать.
Мол, лучше после этого работают и норму перевыполняют. А пока не пока-
жу - никакого энтузиазма. Они и привыкли. Мне и самой понравилось. А
ты как думал? План сделал, потому что с завода сутками не вылезаешь?
Разобрался бы сперва, а после окна закрашивал..."
Урезонивали его и на расширенном райкоме: "Смотри, что у тебя тво-
рится! А ведь были лучшие в районе показатели по пьянству и бандитиз-
му. Хотели твой вагоноремонтный переделать в вагоностроительный, вышли
с этим предложением в наркомат, а теперь что прикажешь делать? Женил-
ся, понимаешь, на бывшей проститутке, потерял голову - и вот резуль-
тат! Словом, или наведи железный порядок, или... Ты же можешь, когда
захочешь! И мы со своей стороны примем надлежащие меры. Уже арестован
за рецидив антисоветской деятельности известный тебе Яков Горелик.
Словом, создали тебе все условия для спокойной работы".
Тут все заулыбались и по-свойски подмигнули растерянному Складовс-
кому. "Что я натворил! - думал он про себя, слушая старших товарищей
по партии. - Вот почему Яши нет на месте уже неделю! Да не голову я
потерял! Я лицо потерял. А уж потом - голову... Но я наведу, наведу
порядок! Чего бы это ни стоило! Всем докажу, что этих результатов до-
бился я сам, а не моя жена, показываясь голой всему заводу!"
Но промолчал. Только кивнул в знак согласия.
Когда он сказал Наде об аресте Яши, та равнодушно пожала плечами
безупречной лепки: "Доигрался. Говорила ему: брось эти стишки! Никому
это не надо. Или пиши про что другое... - Потом внимательно посмотрела
на мужа: - Или его за что другое посадили? Так он же там помрет!"
Зато возмутились работяги: "Яшку-то за что, сволочи! Муху не оби-
дит".
Между тем Складовский стал наводить железной рукой дисциплину. И
чем больше мерещилось, что над ним смеются, тем больше ожесточался!
Пошли под суд прогульщики и опаздывающие, чего прежде он старатель-
но избегал, несмотря на грозные постановления директивных органов.
Но это не имело, казалось, ни малейшего воздействия на "контин-
гент". "Напугал ежа голой жопой! - сказала жена. - Какая им разница,
где отбывать?" И была права. Чем оглушительнее народ напивался, тем
меньше отличался Соцгородок от привычной зоны. Некоторые по пьянке
составляли планы побега. И однажды таки бежали темной ночью, и вернули
их с милицией через несколько суток, притихших, продрогших, протрез-
вевших.
Складовскому бы опомниться, но он будто закусил удила. Уже бессиль-
ный что-то исправить, он начал мстить. Мстить всем, кто, как ему каза-
лось, наслаждался его позором. И покусился на святая святых: приказал
начинать последний киносеанс в клубе не позже семи вечера.
Под предлогом, будто любители позднего кино, как правило самые мо-
лодые, просыпают утреннюю смену. Оскорбленный "контингент" воспринял
это как удар ниже пояса. Последний сеанс был одним из немногих атрибу-
тов свободы, какие еще оставались. И Надя даже собрала вещи, чтобы уй-
ти к опальному Степану Калягину. "Почему к нему?" - кричал Складовский
на весь дом, разбрасывая ее вещи. "А к кому? - спокойно удивлялась На-
дя, подбирая тряпки. - Сам же говорил, что не зря за него заступаюсь.
Мне-то все равно, для меня вы все одинаковы..."
"За что жилы рвали, а водную артерию к столице пяти морей тянули? -
кричали те, кто на последние сеансы ходил, чтобы почувствовать себя
свободным человеком и заодно отоспаться. - На кой хрен такая амнис-
тия?"
"В самом деле, можно ли у нас проспать утром, хотя бы теоретически?
- задавались риторическим вопросом немногочисленные интеллигенты Соц-
городка, собираясь у кого-нибудь на чаепитие. - Если все живое в окру-
ге десяти километров вскакивает в шесть утра, заслышав наш умопомрачи-
тельный гудок?.. Наверно, так будем выскакивать из могил, услышав тру-
бу архангела Гавриила..." - добавляли вполголоса.
Гудок был едва ли не главной достопримечательностью Соцгородка и
тайной гордостью его обитателей. Ни у кого, даже в самой Москве, не
было такого гудка! Непомерно могучий для столь хилого заводика, он как
бы позволял ему тягаться с признанными гигантами индустрии и намекал
на его славное будущее.
Складовский сразу почувствовал, насколько все усугубил. Словно
средневековый тиран, посмевший лишить покорный народ любимого праздни-
ка, он чувствовал, как власть навсегда ускользает из рук, а земля
из-под ног.
Надя перестала показываться на людях. Иногда ее видели в директорс-
кой "эмке", когда она ехала в столицу за продуктами.
Сам Складовский запил, да так, что мог неделями не показываться на
службе. И она наконец ушла от него, но не к Калягину, а к главному ин-
женеру треста, приезжавшему на завод во главе комиссии, выявившей мно-
жество недостатков в работе и личном поведении директора, от которого
несло спиртным даже на заключительном заседании.
Складовского исключили из партии, сняли с поста и чуть не отдали
под суд за сознательный саботаж. Но ограничились переводом заместите-
лем начальника цеха, где на прежнюю должность был восстановлен Степан
Калягин.
Потом стало известно, что от главного инженера треста Надя ушла к
начальнику главка, точно так же выявившему злостные упущения в работе
ее нового мужа, вплоть до вредительства, и срочно разведшегося со ста-
рой женой.
Одновременно Складовского, как ни опекал его не помнивший зла Каля-
гин, опустили до сменного мастера.
И это продолжалось до самой войны. Чем выше поднималась Надя, меняя
мужей, снимающих и сажающих друг друга, тем ниже спускался по служеб-
ной лестнице ее первый супруг.
Казалось, новое руководство завода, не способное поднять производс-
тво хотя бы до уровня, достигнутого Складовским, вымещало на нем свое
бессилие, что, как ни странно, вызывало к нему сочувствие у работяг.
Ему подносили, наливали, хлопали по плечу, когда он, мятый и замызган-
ный, присоединялся к какой-нибудь пьющей компании.
Часто он приставал к собутыльникам с одним и тем же мучившим его
вопросом: что значит - Днепрогэс изображает? Те переглядывались, кру-
тили пальцем у виска и спешили перевести разговор на другую тему. Или
что-нибудь такое показывали, не вызывавшее с Днепрогэсом даже отдален-
ной ассоциации, отчего Складовский сердился и начинал выяснять отноше-
ния. Тогда его в свою очередь спрашивали: что такое Надя в койке изоб-
ражала, если большие начальники ради нее на Колыму идут? Складовский
многозначительно улыбался, что-то припоминая, но только отрицательно
качал головой: он никогда этого не скажет. Никому.
Чем больше терялся след Нади, тем больше приходилось строить дога-
док и предположений. Следя по газетам и радио за громкими политически-
ми процессами, разоблачавшими злейших врагов народа, они понимающе пе-
реглядывались. Никто не верил в заговоры и происки троцкистов. Все
считали, что это бывших мужей Нади Складовской сажают и расстреливают
ее очередные и более высокопоставленные женихи.
Не верили и потом, когда этих несчастных реабилитировали, ибо пола-
гали, что все равно не было сказано всей правды.
Пару раз Надю все-таки видели в центре Москвы - еще более неотрази-
мую, хотя и исхудавшую... Один раз возле Елисеевского, когда она сади-
лась в "ЗИС-101" в чернобурках, несмотря на теплый вечер, а потом че-
рез год, в Столешниковом, всю в соболях, несмотря на жаркую погоду. Ее
сопровождал молодой военный с кубиками в петлицах, весь загруженный
покупками.
К тому времени Юзеф Складовский уже числился чернорабочим в литей-
ке, и часто сменяемое заводское начальство просто забыло о нем... Поч-
ти одновременно прекратилось восхождение Нади, когда до вершины, каза-
лось, оставалось только протянуть руку.
Последний ее супруг застрелился сам, не дожидаясь ареста. Теперь
она внушала власть предержащим не столько вожделение, сколько ужас.
Женитьба на ней приносила одни только несчастья, а в содержанки она
упорно не шла.
Знаменитый писатель, разменявший седьмой десяток лет и второй деся-
ток жен, плакал и ползал у ее ног, уговаривая идти к нему в "музы", но
ничего не добился. Он уверял, будто не имеет права, перед историей и
литературой, жениться на ней. Что он, запросто вхожий к вождям, пода-
рившим ему особняк в центре города, не принадлежит себе, а народу и
партии. Что он должен успеть написать книгу о современности, которую
от него ждет затаив дыхание все прогрессивное человечество. Уж больно
она роковая, чтобы он мог так рисковать. Ну не в "музы", так хоть в
экономки! И ей достанутся все его бриллианты и дачи.
Надя была непреклонна: или женись, или катись! Она-то думала, что
писателей хотя бы не сажают. Она уже устала носить им всем передачи!
Она мечтала о покое и определенности, лишенная их с того злополучного
осеннего вечера, когда Складовского черт дернул тащиться домой мимо
бани...
И в июле сорок первого она пришла к нему в убогую комнату в бараке,
куда он был переселен, вся в крепдешинах и сверкающих цацках, несмотря
на последние сводки Информбюро.
"Юзеф Францевич! - сказала она этой грязной и вонючей субстанции, в
которой не сразу различила бывшего мужа и властителя Соцгородка. - Я
держала, сколько могла, вашу фамилию, которая всегда мне так нрави-
лась, хотя все требовали, чтобы я ее сменила, а татуировки вывела. Мои
мужья подозревали, что я таким образом собираюсь к вам вернуться, и
оказались правы".
"Пся крев! - сказал Складовский к восторгу собравшихся за дверью. -
Так это ты, рыжая? Я как знал, что ты вернешься. Сначала принеси, чем
опохмелиться, а потом я буду решать, что делать с тобой дальше".
"Но вы меня перебили, - ответила Надя, доставая из нарядной сумочки
с инкрустациями бутылку армянского коньяка, запечатанного сургучом. -
Я берегла вашу фамилию, чтобы сберечь вас от лагеря. Мои мужья ревно-
вали, когда я рассказывала в ответ на их категорические требования,
как вы любили меня целовать именно в татуировки. Но боялись, что на
суде всплывет, что мы оба Складовские, и вы потянете их за собой.
И при этом они подозревали, что вы лучше их всех, несмотря на вашу
гнусную польскую учтивость, чванство и чистоплюйство!"
"Налей! - заорал Складовский, мотая головой. - И помянем душу не-
винно расстрелянного Якова Горелика, а после - катись, откуда пришла,
шлюха, пока я не передумал!"
И выпил, смакуя, держа дрожащими пальцами грязный стакан. А соседки
за дверью всхлипнули и вытерли слезы.
"Не гоните меня, Юзеф Францевич! - заплакала Надя и села с ним ря-
дом на мусорный пол. - Куда мне идти? Вы вытащили меня из Дмитлага,
теперь я вытащу вас из этой помойки. Я ваше добро не забыла, а потому
только от вас хотела бы ребеночка..."
"Из койки начальника лагеря я тебя вытащил! - сказал Складовский
весело и благодушно. - И все ты врешь! Я твои татуировки терпеть не
мог!"
Она стала жить с ним, но через полгода он умер в заводской больнице
от цирроза печени. Еще через год она вышла замуж за Степана Калягина,
вернувшегося с фронта без ноги. Когда у них родился мальчик, они наз-
вали его Юзефом, что то же самое, что Иосиф.
1 2 3