Наука сделала возможным некогда, казалось бы, невероятное. Чего проще установить на могиле аппарат воспроизведения давно снятого мгновения жизни, заставить изображение ребёнка бежать и смеяться, как он бежал и смеялся в тот счастливый день! Технически все несложно. Но как непостижимо, как странно, надрывно такое желание матери… Пусть всего одной из миллиона. А может быть, не так уж странно? Ужасно, самоубийственно, но не странно? Перед этой загадкой отступили психологи. Не помог и порыв общественного осуждения: кое-кто все равно продолжал ставить и такие памятники. Что ж… Право матери свято. Даже такое.К чему это вспомнилось?Мы распоряжаемся памятью, но и она распоряжается нами Особенно ночью, когда сна нет, когда ты один, когда в мире нехорошо, когда смерть настигает твоих близких, а ты никому ничем не можешь помочь и, более того, обречён на бездействие.Зря я отсыпался целые сутки, теперь сон не идёт, а память похожа на минное поле. Невозможно не думать о Феликсе, но это невольно тянет за собой память о Снежке, о многих и многих, вплоть до той неизвестной мне девочки, чей призрак бежал тогда по кладбищу. От окна дует, за ним холодный и плотный мрак. И тишина.В руке палка, шаг, шаг, ещё шаг… Нога успела срастись и уже повинуется, её надо разминать. Это болезненно, и это хорошо, потому что перебивает непрошеные мысли. Мы с детства росли в убеждении, что товарищество — одна из высших ценностей жизни. Детский, затем юношеский опыт подтверждал это на каждом шагу, только он умалчивал о другом: чем шире круг дружбы, тем вероятней потери, а каждая из них — горе.Юности это невдомёк, сколько бы о том ни писали, ни говорили старшие. Слова и книги подобны каплям и струям дождя, без них ничто не взойдёт, но и они бесполезны, если в почву не заброшены семена, а их сеятель — это жизнь. Пока я сам не потерял Снежку…Нет, об этом сейчас нельзя! Нельзя расслабляться, плакать нельзя, утром ты должен быть свеж и бодр, потому что утром снова борьба, нужны все до последнего силы, переживания их только убавят.Убавят ли? Не знаю, не знаю! Память о Снежке, память о Феликсе мучительны, как раскалённое железо, это я знаю и стараюсь думать о другом. О том, успеют ли к утру починить мою “черепаху”, залечится ли нога, кого теперь надо избрать вместо Феликса…Опять!Почему гомеровские герои могли рыдать и рыдали, а мы себе это запрещаем? Другие заботы? Или другая ответственность? Ах, да не все ли равно…Так я ковылял от окна, из которого дуло холодом ночи, к изголовью кровати, к кругу света на нем, и мысли подчинялись этому ходу, но так не могло длиться до бесконечности, ноге надо было дать отдых. А стоит лечь и закрыть глаза…Присев, я уже в который раз включаю информ.Что изменилось за последний час? От натиска моря удалось отстоять Бангкок (это я уже слышал, все равно молодцы). На Мадагаскаре внезапно выпал снег (бедняги лемуры, сейчас, увы, не до вас…). В малоазиатском анклаве попавшие в наше время крестоносцы помолились богу (ещё бы, ночь вдруг сменилась днём!) и продолжают резаться с мусульманами (спятили они, что ли?). На юге Африки динозавр смог преодолеть силовой барьер, но был вовремя оттеснён в свой мезозой…И по-прежнему никаких известий о новых хроноклазмах. Уже сутки как тихо. Самое приятное, что можно услышать! Может быть, прав Алексей? Ведь если дело в резонансе, то колебания постепенно должны затухать. А если те сутки, что я провалялся, прошли спокойно, то это, возможно, свидетельствует…Увы, это пока ни о чем не свидетельствует, такие дни бывали и раньше.Я дослушал передачу и выключил информ. Больше дел нет. Выскользнуть наружу, долететь до ангара, помочь ребятам с ремонтом? Прогонят. Моё дело выполнять врачебные предписания. Выздоравливать. Покой, отдых и сон.В окно застучал дождь. Смолк. Я встал. Будь что будет, мне нужно дело, и оно у меня есть. В конце концов, это тоже мой долг, надо только решиться. А, ничего! Ходить, в сущности, не придётся, быстренько обернусь туда и сюда, тем более что другой возможности у меня, скорей всего, не будет. Как я сразу об этом не подумал!Я быстро собрал сумку, натянул на себя походную амуницию, потуже затянул капюшон, раскрыл окно.Ветер гнул и раскачивал едва различимые в темноте ветви деревьев, гулко ходил в их вершинах, плескался дождём. Где-то рядом мокрые листья шуршали о стену замка. Я дал глазам привыкнуть, учёл поправку на ветер и, чтобы не задеть близкое дерево, взмыл вверх. Резкий порыв ветра попытался прижать меня к стене, но это ему не удалось. Огоньки окон отклонились в сторону и ушли вниз, под ногами мелькнули зубцы башен. Завершив этот манёвр, я тут же нырнул и полого прошёл над смутной массой деревьев парка. Высь меня не манила: чтобы не привлекать внимания, я заранее выключил маяк-ответчик, и теперь следовало избегать трасс, которыми мог воспользоваться любой реалет…Бреющий полет в темноте — не самое приятное занятие, зато никаких посторонних мыслей тут быть не может, а этого я и хотел. Лицо нахлёстывал дождь, тело ласточкой рассекало воздух, всякая минута требовала предельного внимания, и лучшего сейчас быть не могло. За рельефом земли следил сблокированный с расчётчиком локатор, я заведомо не мог врезаться ни в холм, ни в здание, но кроны деревьев давали размытый сигнал, тут приходилось полагаться на инфраоптику и быть настороже. Особенно из-за шквалистого ветра, порывам которого надо было противостоять. Конечно, я уже мог включить ответчик и уйти в вышину, благо поодаль от замка никто ни о чем не стал бы расспрашивать, но толика сумасшедшинки и риска иногда полезней благоразумия.Почему-то я ничуть не боялся сбиться с пути, хотя на бреющем полёте, ночью, это вполне возможно. Мне нравилось лететь именно так, спорить с непогодой, а то и судьбой. Не знаю, почему я был так уверен в себе. Можно назвать это интуицией или озарением, только каждый рано или поздно чувствует в себе некую подсказку, которая, если ей довериться, не хуже компаса ведёт к цели. Причём, самое странное, не обязательно к той, к которой человек устремился бы, знай он все наперёд.Разгорячённый полётом, я опустился возле пещеры и по инерции шагнул так, словно кто-то другой ещё час назад ковылял с палочкой от окна к кровати. Нога тут же напомнила о себе, и это меня отрезвило. Щебень у входа был мокрым и скользким, я зажёг фонарь. Тьма раздалась, отпрыгнула в глубь пещеры, в ярком конусе света забелели острые сколы щебня, проступил серый известняк холма, выделилась тёмная зелень редких пучков травы. Не только дыхание, но и одежда курились паром. Пригнувшись и выставив вперёд фонарь, я протиснулся в пещеру. Захлюпала грязь, на стенах вдоль трещин заблестели капли. Вот это новость! То, что я посчитал сухим и надёжным убежищем, первый же дождь превратил в грязную и сырую нору.Девушка, очевидно, спала. Внезапный и резкий свет заставил её привскочить; в расширенных зрачках метнулся красноватый отблеск, какой изредка бывает и у людей. Но сейчас на меня смотрел именно зверёныш, сжавшийся, насмерть перепуганный, готовый отчаянно драться, ощерившийся.— Не бойся, это же я, — кляня себя за поспешность, сказал я как можно мягче.Голос она, похоже, узнала; зрачки сузились, впились в моё лицо, огоньки в них погасли. И это все, чего я добился. Тот же оскал готовых рвать и кромсать зубов, худое угловатое тело Напряжено, как перед прыжком, в правой руке зажат камень, который она готова метнуть, и только это, пожалуй, в ней человечье. Нет, ещё выражение страха. Ещё бы! Чем мог быть Для первобытного человека внезапно и ярко озаривший пещеру свет, что он должен был подумать при виде черно и смутно выросшей за ним фигуры? Такое, да ещё спросонья, могло насмерть перепугать даже философа не столь далёких веков.Я поспешил сорвать очки, убавил свет, отключил терморегуляцию, чтобы одежда перестала куриться паром, отступил на шаг, давая девушке время опомниться и узнать меня.— Ну вот, ты вглядись, никакой я не бог, не дух, не оборотень, такой же, как и ты, человек, не надо меня бояться, не надо… Ты меня узнаешь, узнаешь?Я говорил без остановки, спокойно, важны были не слова, которых она, разумеется, не понимала. В тот раз все было куда проще! Кем я был для этого существа теперь? Божеством? Нет, понятия бога эти люди, кажется, ещё не выработали. Злым, явившимся из темноты духом? Призраком ночи? Кем-то ещё?Праздный, в общем, вопрос. Она для меня была и осталась человеком, а я, бьющий врагов молниями, летающий и повелевающий светом, был для неё, надо думать, чем-то потусторонним. И ладно, мне от неё ничего не нужно. Накормлю, подлечу, а уж как выглядит человек одной эпохи в глазах своих далёких предков, пусть этой проблемой терзаются историки.Звук моего голоса наконец дошёл до неё. Лицо смягчилось, оскал исчез, зверька больше не было, но, хоть убей, я не мог понять ни одной её мысли! Пульс у неё был бешеный, я видел, как под кожей ходят ребра, как вздрагивает грудь, как вся она напряжена, но это смятение чувств никак не отражалось на замурзанном, осунувшемся лице, вернее, отражалось нечитаемо.Сколько времени так прошло? Дыхание девушки выровнялось, стиснувшая камень рука разжалась, взгляд расширенных глаз ушёл внутрь, они угрюмо и темно отражали свет. Казалось, она свыклась со мной, как перепуганный котёнок свыкается с присутствием нового хозяина. Что ж, этого достаточно…Продолжая говорить, я шагнул к ней. Мне казалось, что я готов ко всему. К тому, что она сожмётся в комочек или внезапно полоснёт мою руку ногтями или, наоборот, распластается ниц. Но к тому, что произошло в действительности, я оказался не более подготовленным, чем она к моему светозарному появлению в пещере.При первом же моем шаге её взгляд метнулся удивлением. Забыв обо всем, она в недоумении уставилась на мою повреждённую ногу.Хромота! Её поразила моя хромающая походка. Но почему?Я остановился в растерянности. Теперь она смотрела на меня так, будто силилась что-то понять или вспомнить. Её взгляд уже не был ни взглядом попавшего в ловушку зверёныша, ни темно-непроницаемым взглядом грязнолицего сфинкса, это был взгляд человека, который срочно должен решить что-то очень и очень важное для себя.— Хо’ошая…Хотя я отчётливо видел движение её губ, до меня не сразу дошло, что я слышу её голос, а не эхо собственных слов.Наконец истина проникла в сознание.— Что? Что ты сказала?— Хо’ошая… Эя хо’ошая… — Она ткнула себя в грудь. — Хо’ошая, — повторила она.Но теперь её палец указывал на меня!Все перевернулось. Теперь она владела собой, тогда как я… Летающий, повелевающий и все такое прочее, я стоял с разинутым ртом.— Ты… ты говоришь по-нашему?!— Хо’ошая, — повторила она мне как неразумному. — Эя хо’ошая…По-детски оттопырив губу, она тронула больную ногу, затем показала на мою и гримасой изобразила боль.— Нет хо’ошая… Нет хо’ошая…Я так и сел. Куда лингвасцету до этой замурзанной пещерной девчонки! С какой быстротой она усвоила слова и сопоставила факты! Десять-пятнадцать минут — и такие успехи! Что это — норма того времени или мне встретился гений? Кто из нас смог бы на её месте так быстро разобраться в ситуации? Вероятно, никто.— Павел. — Я ткнул себя в грудь.— Авел, — повторила она. — Авел хо’ошая. Эя хо’ошая.Она улыбалась, она была довольна. Она признала во мне человека — вот что самое поразительное.— Нога. — Я повторил её жест и воспроизвёл ту же гримасу.— Но-а… — Некоторые звуки давались ей с трудом, она добавила что-то по-своему.— Говори, говори ещё! — Досадуя на молчащий лингвасцет, я тщетно пытался уловить смысл её слов.Нет, просьбы она не поняла и замолкла. Но это уже не имело значения. Я торопливо отстегнул сумку и протянул ей. Она, не церемонясь, вцепилась в протянутое обеими руками, фыркнула, как котёнок, от резкого и непонятного запаха специй, переломила брикет и, не срывая обёртки, впилась в него зубами.— Да подожди ты! — вскричал я и попытался стянуть обёртку, но она лишь поспешней заглотнула кусок, её зубы предостерегающе щёлкнули.Столь мгновенный переход снова к дикости меня отрезвил и смутил. Пожирая мясо, она только что не рычала. Но успокоилась, едва я убрал руку.А я — то было вообразил! Как все же одно могло согласоваться с другим? Феноменальная понятливость и… Впрочем, о чем говорить: далёкие предки этой девочки оставили нам в наследие великое искусство пещерной живописи, её современники умели неплохо считать, но, судя по раскопкам, спали среди кухонных отбросов. Подавая тюбик с какой-то пастой, я предусмотрительно свинтил крышку и показал, как им надо пользоваться, но это не помогло, — она вгрызлась в него, как в кость, и лишь слегка удивилась, когда содержимое брызнуло ей в лицо. Она тут же слизнула все и отбросила изжёванные останки тюбика. Зато она прекрасно знала, как поступить с фляжкой, и запрокинула её тем же движением, что и любой из нас. Отталкивающего, неопрятного в ней было не больше, чем в проголодавшемся зверьке, но теперь я легко мог представить её разрывающей кролика и пьющей тёплую кровь.И это существо только что говорило на моем языке!Сырая и тесная пещера, белый свет электричества, глухая тьма позади, спутанные волосы девочки падают ей на лицо, такое похожее на лица девушек нашего века и такое чуждое мне, когда она рвёт и заглатывает пищу, — где я сам, в каком времени? И в каком времени эта худая мускулистая голышка, в чьих глазах то возникают, то пропадают мрачно-красноватые огоньки? Дите, которое только что лепетало слова моего века и тут же ушло, отдалилось, исчезло, хотя по-прежнему могу коснуться его рукой и в ответ, верно, услышу, что мы оба хорошие и у обоих плохо с ногой. Или ответом на прикосновение будет царапающий взмах руки, лязг острых зубов?Нет, подумал я, её слова не должны обольщать, они лишь эхо моих собственных. Так говорить мог бы и попугай. Ну, не совсем попугай, однако доброе отношение и ему понятно, а здесь все-таки разум. Или он тоже иллюзия? Иллюзия, вызванная точно таким же, как в наши дни, сложением тела, сходством черт лица?“Человек разумный”
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22