– Мартин опустил ресницы. – Скажи, это правда, что на груди у меня сидят бесы?
– Нет, – тут же ответил монах. – Во всяком случае, я их не вижу.
– Так и думал, что проклятая сука все врет.
– Ты умираешь, – сказал монах негромко. – Тебе лучше примириться с небом и с самим собой.
– Я ландскнехт, – проворчал Мартин. – Мы все тут прокляты. Ты видел наше знамя?
– Да, – сказал монах.
– Я сам купал его в крови. – Мартин открыл глаза, яростно блеснул белками.
– Я отпущу тебе грехи, – спокойно произнес монах. – Для того меня и позвали.
– Ну, спрашивай, только учти: я перезабыл все молитвы. Ты уж подскажи мне, какие слова принято говорить на исповеди.
– Не надо слов, какие принято говорить. Ты еще помнишь десять заповедей?
– Я убивал, – заговорил Мартин, прикрыв веки. – Я крал. Я лжесвидетельствовал. Я прелюбодействовал…
* * *
– Значит, госпожа Осень приходит к деревьям, а не к людям, так, мама?
– Да, сынок. К людям приходит только Смерть.
* * *
Когда тело Мартина, завернутое в старую мешковину, забросали сырой землей и воткнули в свежую могилу две палки, связанные крестообразно, капитан жестом подозвал к себе монаха. Тот подошел, почти не оскальзываясь на мокрой глине, остановился в двух шагах, откинул с лица капюшон.
Нехорошее лицо у монаха. Угрюмое, с тяжелым подбородком, рубленым носом. И губы сложены надменно, изогнуты, как сарацинский лук. При виде таких служителей Божьих суеверные бабы спешат обмахнуться крестом и плюнуть.
– Уж очень вовремя ты появился, – сказал ему Агильберт вместо благодарности. – Мои люди впали бы в уныние, если бы знали, что им предстоит умереть без покаяния.
– Иисус сказал: «Исповедуйтесь друг другу», – напомнил монах, глядя на капитана странными, очень светлыми глазами.
– Всегда лучше, когда работу делает профессионал, – возразил Агильберт. – Мои ландскнехты обучены убивать. Смею тебя заверить, они делают это добросовестно. А ты обучен отпускать им грехи. Вот и превосходно. Пусть каждый занимается своим делом.
Монах шевельнул бровями и еле заметно раздвинул губы в усмешке, которая была и не усмешкой вовсе.
– Ты что-то хотел мне сказать.
– Да. Оставайся с нами, – прямо предложил Агильберт. – Ты бродяга, как мы, привык к походной жизни. И ума у тебя побольше, чем у нашего Валентина. Не станешь соваться под пули.
– Валентин? – переспросил монах. – Так звали вашего капеллана?
Агильберт кивнул.
– Храбрец был, – добавил капитан, желая показать этому незнакомому монаху, как велика понесенная отрядом потеря и как мало надежды ее возместить.
– Валентина застрелил булочник в Айзенбахе, когда святой отец полез грабить, – сказал монах.
Агильберт ошеломленно замолчал. Но пауза длилась недолго, после чего капитан громко расхохотался.
– Ай да святоша! – сказал он. – Даже это вызнал. Не зря столько времени торчал у Мартина… Так останешься? Я буду платить тебе пять гульденов в месяц.
– У Эйтельфрица капеллан получал тридцать пять, – заметил монах.
– Тебе-то что?
Монах пожал плечами.
– Я останусь с вами, пока во мне будет нужда.
И повернулся, чтобы уйти.
– Погоди ты, – окликнул его капитан. – Звать-то тебя как?
Монах повернулся, глянул – высокомерно, точно с папского престола, и ответил чуть не сквозь зубы:
– Иеронимус фон Шпейер.
Так Свора Пропащих обрела нового духовного наставника взамен отца Валентина, который большинству годился в сыновья.
Шальк
Неуживчив был тогдашний правитель Страсбурга Лотар. С городом обращался как Бог на душу положит, а что взгромоздит Всевышний на лотарову душу, и без того отягченную, – о том лучше не задумываться. Перед соседями же охотно выставлял Лотар свой драчливый нрав: если ни с кем и не воевал, значит, готовился к новому героическому походу. Вечная нужда в солдатах превратила Лотара в благосклонное божество для ландскнехтов.
К Страсбургу и двигалась Свора Пропащих после того, как Эйтельфриц Непобедимый был разбит у Брейзаха. И кем? Этим юбочником, Раменбургским маркграфом, который только одно и умеет – отсиживаться за крепкими стенами. И ведь отсиделся!..
Удача отвернулась от Эйтельфрица, а он все не хотел тому верить, бесновался, искал виноватых. Но Раменбургская марка устояла перед натиском его солдат, даром что разграбили половину деревень в округе. И когда под стенами Брейзаха полегли две трети воинства, набранного сплошь из отпетых головорезов, неистовый Эйтельфриц впал в ярость.
Повелел отрубить головы двум своим капитанам.
Колесовал шанцмейстера.
Выстроил длинный ряд виселиц для «дезертиров», как именовал теперь уцелевших после бойни солдат.
А под конец переломал, истоптав ногами, все павлиньи перья на своем берете…
Агильберту одного взгляда на это достало, чтобы подхватить в обоз то, что еще оставалось от добычи, и той же ночью, не дожидаясь худого слова, двинуться прочь, к Айзенбаху, – взять свою плату за пролитую под Брейзахом кровь.
На полпути к отряду прибился артиллерист Шальк, и Агильберт взял его. Хоть и славился пушкарь поганым нравом и в картах передергивал, за что бывал жестоко бит, но одно то, что ушел от расправы, о многом говорило.
Был Шальк человеком неопределенного возраста – лет сорок можно ему дать. Невысокий, юркий, с острым взглядом из-под копны светлых волос, вечно немытых и потому серых, как старая солома. А одевался так вызывающе, что коробило даже покойного отца Валентина. Уж на что духовный пастырь привык к ландскнехтам, и то повторял вслед за преподобным Мускулусом, прославленным в Берлине обличениями нечестивой моды: дескать, штаны подобного покроя более подчеркивают нечто, надлежащее быть сокрыту, нежели скрадывают оное. Шальк не соглашался, выдвигая контртезис: «Ежели Господу угодно было оснастить меня должным образом, то почему мне не восславить щедрость Его?» И продолжал таскать свое непотребство, на радость обозным девицам.
После брейзахского разгрома Эйтельфриц действительно обвинил Шалька в дезертирстве и потащил на виселицу. Шутка сказать: один из всего расчета остался в живых. Заливаясь слезами, висел Шальк на руках графских телохранителей, шумно оплакивая свою молодую жизнь и вечную разлуку с ненаглядной Меткой Шлюхой. И вдруг вывернулся и бросился бежать во двор, где еще раньше приметил разбитый пушечный ствол.
Как к возлюбленной, метнулся Шальк к тяжелому стволу. Пал на него, обхватив обеими руками.
Эйтельфриц позеленел от досады – едва не проглотил собственный берет, который в ярости грыз зубами, собираясь вынести приговор мерзавцу-пушкарю.
Даже самые злостные дезертиры из проклятого племени артиллеристов пользовались правом убежища возле своей пушки. Вместо алтаря им все эти Меткие Шлюхи и Безумные Маргариты.
Эйтельфриц вышел во двор, не спеша обошел пушку кругом. Шальк продолжал лежать плашмя, прижимаясь всем телом к стволу. Из-под густой пряди, упавшей на глаза, поглядывал за Эйтельфрицем – что еще надумает сумасшедший военачальник.
А Эйтельфриц все ходил вокруг, как кот вокруг мышеловки, все раздумывал, сунуть ли лапу, не прищемит ли и его.
– Уморить бы тебя, подлеца, голодом на этой железке, да некогда, – гласил оправдательный приговор Эйтельфрица.
И Шальк улыбнулся.
На всякий случай дождался ночи и только тогда, с опаской, отошел от Меткой Шлюхи.
Осторожно выбрался из расположения Эйтельфрица и со всех ног припустил бежать в темную ночь, примечая по колесному следу, куда двинулся обоз Агильберта.
От Эйтельфрица Шальк получал десять гульденов в месяц, о чем в первый же день сообщил Агильберту.
Тот предложил четыре.
– Сука, – сказал Шальк своему новому командиру, – дай хотя бы восемь.
– Жадность задушит тебя, Шальк, – сказал Агильберт. – Правду говорят о пушкарях, что свои деньги рядом с ихними не клади.
Шальк заинтересовался.
– Это почему еще?
– Пожрут, – ответил капитан. – Хрум-хрум – и нет солдатских денежек.
Шальк призадумался, потом улыбнулся, покачал головой.
– Загибаешь, – сказал он. – Я слышал эту историю. Она не про пушкарей вовсе, а про тех, кто дает деньги в рост.
– Какая разница? – Агильберт пожал плечами и встал, давая Шальку понять, что разговор окончен. – Все равно больше четырех не получишь.
– А Мартину, Радульфу и Геварду платишь восемь, – крикнул Шальк ему в спину. Капитан даже не обернулся. Шальк выругался и тут же забыл о своей неудаче.
Так появился в отряде Шальк.
* * *
Дожди зарядили надолго. День сменялся днем, деревня сменялась деревней. Как в ярмарочном вертепе, мелькали перед глазами лесистые горы, крестьянские дома, островерхие церкви, замки мелких землевладельцев, ощетинившиеся башнями. При виде солдат крестьяне бросали работу и бежали куда глаза глядят.
Народ в этих краях простоватый и работящий, на солдат глядит в смятении, со страхом, как глядел бы на чертей, вздумай те строем выйти из ада. Сколько таких отрядов прошло через эти деревни – Бог весть. И вряд ли скоро конец войне и грабежу.
Солдаты тоже не обременяли себя раздумиями о будущем. На их век хватит крестьянских кур и перепуганных девок.
* * *
Шальк сразу же невзлюбил нового капеллана. Кроме него, по-настоящему ненавидела Иеронимуса Эркенбальда. Женщина злилась на монаха за то, что он посмеялся над ней, мужчина – за то, что не дал посмеяться над собой.
Шальк считал себя богохульником, чем чрезвычайно гордился, а новому капеллану не было до этого, похоже, никакого дела. Как ни изощрялся пушкарь, ему не удавалось вывести из себя этого Иеронимуса фон Шпейера.
Наконец он явился к тому вечером и, обдавая монаха кислым запахом пивного перегара, попросил отпустить грехи. Дескать, пора – накопилось.
Иеронимус без улыбки посмотрел на солдата, сел рядом. Огромная луна висела над ними в черном небе, река плескала внизу. Лагерь разбили на склоне виноградной горы, и в дневном переходе отсюда были видны поздние огни в деревне.
– Я грешник, – вымолвил Шальк заплетающимся языком.
Никакой реакции. Монах продолжал сидеть неподвижно.
Четверть часа Шальк, путаясь в словах и жарко вздыхая, каялся в том, что свою сумасшедшую Кати любит более спасения души своей. Расписывал ее дивную дырку, чудную пустоту ее лона.
– Что только не совал я туда, и руками лазил, и заглядывал… – бормотал Шальк.
Иеронимус слушал, не перебивая и не меняя выражения лица. Наконец Шальку стало скучно.
– Ничем тебя не проймешь, – с досадой сказал пушкарь. – Чтоб в аду тебе сгореть, святой отец.
И признался: говорил о своей пушке.
– Я понял, – спокойно отозвался Иеронимус. – Других грехов за тобой нет?
– А как же, – с готовностью ответил Шальк.
Монах молча глядел на него. Ждал.
– Бабий грех один за мной, – таинственно заговорил Шальк, понижая голос. – Извел младенца во чреве.
Луна немного сместилась. Ночь шествовала над рекой, и так неинтересно было Иеронимусу слушать пьяного солдата, так хотелось остаться наедине с тишиной и звездами.
– Как это – извел младенца? – нехотя спросил Иеронимус.
Шальк взмахнул рукой, как будто ножом пырнуть хотел.
– Вспорол брюхо беременной бабе. Убил и ее, и ребенка.
Даже в темноте было видно, как победоносно сверкнули его глаза.
Монах дернул углом рта.
– Наговариваешь на себя, – сказал он точно через силу. – А что по пушке скучаешь, так это не грех. И в пушечный ствол руками лазить не возбраняется ни человечьим законом, ни Божеским. Иди, дитя мое, и больше не греши.
Чувствуя себя последним дураком, Шальк яростно выругался и с той минуты возненавидел монаха лютой ненавистью.
Хильдегунда
Дорога вошла в деревеньку, но почти не стала лучше, только прибавились отбросы, плавающие в мутных лужах. Тощий пес, ребра наружу, увязался было за солдатами, да Эркенбальда пристрелила его из длинноствольного пистолета, чтобы не своровал чего-нибудь из еды.
Бросив телегу там, где завязла по самые оси, Ремедий выпряг лошадь и, оставив отрядное добро на попечение Эркенбальды, повел животное к деревенскому трактиру. Остальные потянулись следом.
Проходя мимо убитой собаки, Шальк вдруг с сожалением оглянулся, дернул носом, но тут подловил на себе пристальный взгляд монаха и с сердцем пнул жалкий труп ногой.
Хозяин трактира уныло глядел, как к нему, радостно скаля зубы, приближаются головорезы. Заранее подсчитывал убытки. Заодно опытным глазом определил в этой пестрой толпе главаря – вон тот, рыжий, слева идет. Ох, и противная же рожа. У такого снега зимой не допросишься, а довод один – двуручный меч, который несет, положив на шею. Ножны бедные, зато меч богатый – это издалека видать.
Нет, очень не понравился капитан наемников деревенскому трактирщику. От рыжего, да еще с обильной проседью, добра не жди. Нос крюком, рот прямой, от веснушек кожи не видать, глаза серые с желтыми точками, как у зверя.
Рыжий жестом подозвал к себе трактирщика, сунул всего один гульден, зато гонору проявил потом на все сорок.
Ремедий отвел лошадь на конюшню, самовластно забрал сено из других яслей и все отдал солдатской кляче. Хозяин даже заглядывать туда побоялся. У Ремедия косая сажень в плечах, морда угрюмая, туповатая – сразу видно, что парень деревенский и умом не изобилен. Обтер Ремедий руки и явился в дом, туда, где у остальных уже трещало за ушами.
Хозяйка на кухне только успевала поворачиваться, когда ее размашисто хлопнули по увесистому заду. Женщина так и замерла с половником в руке. Греховодники, ей уж под пятьдесят, сыновей вырастила. Потом осторожно обернулась и увидела прямо перед собой солдатскую рожу. Остроносую, хитрую.
– Зажарь-ка, матушка, – ухмыляясь, сказал Шальк и сунул ей поросенка.
С розовой тушки тяжко капала кровь.
– Святые угодники, – охнула женщина, приседая.
– Со святыми – к нашему капеллану, матушка, – заявил Шальк.
– Это же господина Шульца свинка, – запричитала женщина.
– Делай лучше, что говорят.
– Так… постный день нынче, – глупо сказала хозяйка, не решаясь дотронуться до краденого.
Солдат ткнул ей убитым поросенком в лицо, так что она поневоле подхватила тушку.
– Я и по постным краду, – сообщил Шальк и вышел, хлопнув дверью кухни.
1 2 3 4