Генри Райдер Хаггард
Перстень царицы Савской

Райдер Хаггард
Перстень царицы Савской

Глава I. Кольцо фигурирует впервые

Всякий читал монографию (полагаю, что так следует называть эту книгу) моего дорогого друга, профессора Хиггса – его полное имя Птолэми Хиггс, – в которой описывается плоскогорье Мур в северной части Центральной Африки, древний подземный город в горах, окружающих это плоскогорье, и странное племя абиссинских евреев, или, сказать вернее, их неполнокровных потомков, которые населяют или населяли его. Я говорю «всякий» вполне обдуманно, оттого что хотя людей, специально интересующихся этим вопросом, очень немного, все же круг интересов образованного и знающего человека очень широк. Я сейчас расскажу, в чем дело.
Соперники и враги профессора Хиггса, которых у него оказалось очень много благодаря блеску его открытий и резкости его полемических приемов, восстали или, если сказать вернее, написали, что он человек, склонный к преувеличениям, а иногда и лгущий. Не далее как сегодня утром один из вышеупомянутых врагов напечатал в газете открытое письмо к одному известному путешественнику, который, как мне сказали, несколько лет тому назад читал лекции в Британском обществе, спрашивая его, как в действительности профессор Хиггс пересек пустыню Мур – на верблюде, как он сам утверждает, или на гигантской сухопутной черепахе?
Заключавшийся в этом письме намек привел профессора, который, как я уже сказал, не отличается кроткостью, в страшную ярость. Несмотря на все мои уговоры, он вышел из своего дома, вооруженный плетью из кожи гиппопотама, которую египтяне называли коорбаш, с твердым намерением рассчитаться с клеветником. Чтобы предупредить скандал, я позволил себе позвонить по телефону этому господину, который настолько же тщедушен телесно, насколько он боек и силен в печати, и посоветовал ему во что бы то ни стало избежать встречи с Хиггсом. По тому, как внезапно оборвался наш разговор, я понял, что он принял к сведению мой совет. Как бы то ни было, хотя я продолжаю надеяться на благополучный исход этой истории, я все же снесся с поверенным моего справедливо возмущенного друга.
Быть может, читатель поймет теперь, что я пишу эту книгу не для того, чтобы выставить в выгодном свете себя и других, или чтобы заработать деньги, – в них я теперь не нуждаюсь, – или ради какой-либо другой цели того же порядка, а только для того, чтобы всем стала известна чистая, неприкрашенная правда. В самом деле, о том, где мы побывали и что приключилось с нами, разговаривают так много, что сказать правду стало совершенно необходимо. Сегодня утром, едва отложив газету, в которой напечатаны были вышеупомянутые гнусные инсинуации, – да, сегодня утром, перед завтраком, мною с такой силой овладела эта мысль, что я немедленно телеграфировал Оливеру Орму, герою моего рассказа, – если только в нем имеется отдельный герой, – который в настоящее время совершает чрезвычайно приятное кругосветное путешествие, и попросил его согласия. Спустя десять минут я получил ответ из Токио. Вот он.
«Поступайте, как хотите и как считаете нужным, но непременно перемените имена и прочее, оттого что собираюсь возвращаться через Америку и опасаюсь интервьюеров. Япония чудесная страна». Далее следуют сообщения частного характера, которые ни к чему печатать. Оливер всегда посылает такие забавные телеграммы.
Полагаю, что прежде, нежели начать этот рассказ, мне следует сообщить читателю, в его же интересах, некоторые сведения обо мне самом.
Меня звать Ричард Адамс, я сын кемберлендского крестьянина, и моя мать была из Корнуэлдса. Во мне есть поэтому кельтская кровь, которой, быть может, следует объяснить мою любовь к странствиям и многое другое. Теперь я уже старик – полагаю, что мой конец не так уже далек; когда я праздновал в последний раз день моего рождения, мне исполнилось шестьдесят пять лет. Из зеркала на меня глядит высокий и худой человек (теперь я вешу не больше ста сорока фунтов – пустыня пожрала весь имевшийся на мне лишний жир, а прежде когда-то я походил на Фальстафа); у меня карие глаза и продолговатое лицо; я ношу остроконечную бороду, которая соперничает белизной с моими седыми волосами.
По правде я должен сказать, что мое отражение в зеркале, которое не может лгать, напоминает видом старого козла; и в самом деле, туземцы, среди которых я жил, а особенно люди племени Халайфа, чьим пленником я был, часто называли меня Белым Козлом.
Но довольно говорить о моей внешности. Что до моей специальности, – я врач, принадлежащий к старой школе. Будучи студентом, я выделялся над средним уровнем, и то же было и в первое время моей практики как молодого врача. Но в жизни каждого человека случаются вещи, которые выглядят совсем не так хорошо, когда о них напечатано черным по белому, какие бы извинения ни существовали для них; со мной случилось то же самое. Короче говоря, ничто не удерживало меня дома, я хотел повидать мир и на много лет отправился в дальние страны.
Мне было сорок лет, когда я практиковал в Каире, и упоминаю я об этом только потому, что здесь я впервые встретился с Птолэми Хиггсом, который уже тогда, будучи молодым человеком, отличался исключительными познаниями в области изучения древностей и был замечательнейшим лингвистом. Помню, что в то время уверяли, что он на пятнадцати языках говорит так, как будто каждый из них его родной язык, свободно изъясняется на тридцати двух языках и читает иероглифы с такой же легкостью, с какой любой епископ читает «Тайме».
Я лечил его от тифа, но не взял с него денег, потому что он уже потратил все, что у него было, на покупку скарабеев и тому подобных вещей. Этого небольшого одолжения он никогда не забывал: знайте, что каковы бы ни были его недостатки (я лично ни за что не доверил бы ему какой-нибудь вещи, которой больше тысячи лет), Птолэми верный и преданный друг.
В Каире я женился на женщине из племени Коптов. Она принадлежала к коптской знати, и, по преданию, ее род вел свое начало от одного из фараонов времен Птоломея, что не только возможно, но даже весьма вероятно. Она была христианкой и по-своему была хорошо воспитана. Но она, разумеется, осталась восточной женщиной, а для европейца жениться на восточной женщине очень опасно, как я уже объяснил это многим, особенно если он продолжает жить на Востоке, где он отрезан от общества и сношений с людьми одной с ним расы. Моя женитьба вынудила меня покинуть Каир и переехать в Асуан, тогда еще малоизвестное место, и практиковать исключительно среди туземцев; но мы были бесконечно счастливы вместе, пока чума не унесла ее, а вместе с нею и мое счастье.
Все это я пропускаю оттого, что для меня все это настолько священно и вместе с тем ужасно, что писать об этом я не могу. У меня остался от нее сын, которого, в довершение моих несчастий, украли люди племени Махди, когда ему было двенадцать лет.
Теперь я подхожу к теме моего повествования. Никто другой не может написать этот рассказ; Оливер не хочет делать это; Хиггс не может (там, где дело касается не древности и не науки, он беспомощен); итак, делать это приходится мне. Как бы то ни было, если рассказ будет неинтересным, повинен в этом я, а не наши похождения, оттого что сами по себе они достаточно необычны.
Теперь у нас середина июня, а год назад, в декабре месяце, вечером того самого дня, когда я, после многолетнего отсутствия, вернулся в Лондон, я постучал в дверь квартиры профессора Хиггса на Гильд-форд-стрит. Дверь мне открыла его экономка, миссис Рейд, худая и пасмурная старушка, которая напоминает и всегда напоминала мне ожившую мумию. Она сказала мне, что профессор дома, но что у него к обеду гость, и поэтому предложила мне зайти на следующий день утром. С большим трудом мне удалось, наконец, убедить ее довести до сведения ее хозяина, что старый его друг из Египта привез ему кое-что такое, что наверное заинтересует его.
Пять минут спустя я вошел в гостиную Хиггса, которую миссис Рейд указала мне из нижнего этажа, не поднимаясь туда со мной. Это большая комната, занимающая всю ширину дома, разделенная на две половины большой аркой. Комнату освещал только огонь, горевший в камине, перед которым стоял накрытый к обеду стол. В ней находилось изумительное собрание всяческих древностей, в том числе несколько мумий с золотыми масками на лицах, стоявшие в своих ящиках у стены. В дальнем углу комнаты горела, однако, электрическая лампа над заваленным книгами столом, и там-то я увидел хозяина дома, которого я не видал целых двадцать лет, хотя мы постоянно переписывались с ним, пока я не пропал в пустыне; подле него я увидел и его друга, который должен был с ним обедать.
Раньше всего я хочу описать Хиггса, которого даже его враги считают одним из наиболее сведущих археологов и лучших знатоков мертвых языков во всей Европе, хотя никто не сказал бы этого по его внешнему виду. Ему около сорока шести лет. Он невысокого роста и коренаст, лицо у него круглое и румяное, борода и волосы на голове огненно-рыжие, глаза, когда их можно разглядеть – мой друг Хиггс постоянно носит большие синие очки, – маленькие и неопределенного цвета, но пронзительные и острые. Одет он тоже неряшливо и грязно и так обтрепан, что говорят, будто полиция постоянно арестовывает его как бродягу, когда он появляется на улице вечером или ночью. Такова была (и есть) внешность моего дражайшего друга, профессора Птолэми Хиггса, и я могу только надеяться, что он не обидится на меня, прочтя это описание.
Внешность второго, сидевшего за столом, опершись на руки подбородком, и слушавшего несколько рассеянно какую-то научную теорию, была совсем иная, и по контрасту это особенно бросалось в глаза. Это был хорошо сложенный молодой человек, несколько худощавый, но зато широкоплечий, лет двадцати пяти или двадцати шести. У него было настолько правильное лицо, что только глубокие темные глаза лишали его выражения некоторой жесткости; волосы у него были коротко остриженные и темные, как и его карие глаза; он имел вид человека мыслящего, и когда он улыбался, лицо его становилось чрезвычайно обаятельным. Таков был (и есть) капитан Оливер Орм, который, кстати сказать, является только капитаном отряда добровольцев, хотя он очень знающий воин, что он успел доказать во время Южно-Африканской войны, с которой он тогда только что вернулся.
Должен прибавить, что он произвел на меня впечатление человека, которому не слишком благоволит судьба; на его молодом лице было написано унынье. Быть может, это-то и привлекло меня к нему с первой же нашей встречи – меня, к которому судьба тоже была неблагосклонна в течение многих лет.
В то время как я стоял, разглядывая эту пару, Хиггс поднял голову, оторвавшись от папируса или чего-то другого, что он читал, и заметил меня, стоявшего в тени.
– Кого черт принес сюда? – воскликнул он резким и пронзительным голосом, которым он всегда говорит, когда зол и недоволен. – И какого черта вы делаете в моей комнате?
– Только что, – сказал его товарищ, – ваша экономка докладывала вам, что вас желает видеть один из ваших друзей.
– Ну да, она сказала это, но только я не могу вспомнить, чтоб у меня был друг, лицом и бородой напоминавший козла. Подойдите-ка поближе, друг.
Я вошел в освещенное лампой поле и снова остановился.
– Кто бы это мог быть? Кто бы это мог быть? – бормотал Хиггс. – Лицо, это лицо – да, да, верно, – это лицо старого Адамса, но только Адамс умер десять лет тому назад. Мне писали, что его захватили Халайфа. Почтенная тень давно умершего Адамса, прошу вас, будьте так любезны назвать ваше имя, оттого что мы тратим попусту время.
– Ни к чему, Хиггс, ведь теперь вы уже назвали мое имя. Я непременно должен был разыскать вас, но ваши волосы не поседели.
– Нет. Слишком много пигмента. Прямое следствие сангвинического характера. Ну, Адамс, – так как вы, разумеется, Адамс, – я в самом деле счастлив видеть вас, особенно потому, что вы так и не ответили мне на письмо, в котором я спрашивал, где вы раздобыли того скарабея времен первой династии, чью подлинность – вам я могу сказать это – оспаривали некоторые идиоты. Адамс, дорогой старый друг, тысячу раз привет вам! – И он схватил мои руки и стал трясти их. Потом он вдруг сказал, заметив у меня на пальце кольцо: – Что это такое? Что-то очень интересное! Но мы поговорим об этом после обеда. Разрешите познакомить вас с моим другом, капитаном Ормом, изучающим и изрядно ознакомившимся с арабским языком, но довольно мало смыслящим в египтологии.
– Мистер Орм, – прервал его молодой человек, кланяясь мне.
– Да, да, или капитан, как вам будет угодно. Он хочет сказать, что не служил в регулярных войсках, хотя и прошел всю Бурскую войну и был трижды ранен, один раз в грудь навылет, так что пуля пробила легкое. Вот суп. Миссис Рейд, поставьте еще один прибор. Я ужасно голоден; ничто так не возбуждает моего аппетита, как разворачивание мумий; это требует такого напряжения умственной энергии, не говоря о затрате физической силы. Ну, ешьте. А говорить мы будем после обеда.
Мы принялись за еду. Хиггс ел много. Он всегда отличался превосходным аппетитом, быть может, благодаря тому, что состоял в то время членом общества трезвости; Орм ел умеренно, а я ел так, как подобает человеку моего возраста, привыкшему к растительной пище. Когда обед кончился, мы наполнили стаканы портвейном, а Хиггс налил себе воды, набил свою большую пенковую трубку и передал нам сосуд с табаком, служивший некогда урной, в которой хранилось когда-то сердце какого-то древнего египтянина.
– Ну, Адамс, – сказал он, когда мы тоже набили наши трубки, – расскажите-ка нам, каким образом вы вернулись из страны теней. Короче говоря – вашу историю, друг, вашу историю.
Я снял с пальца перстень, на который он уже успел обратить внимание, – широкий перстень слегка окрашенного золота и таких размеров, что нормальная женщина могла бы носить его на большом или указательном пальце, украшенный чудесным сапфиром, на котором были вырезаны странные архаические письмена.
1 2 3 4 5